| Категория: | Педагогическая статья |
| Связанные авторы: | Гоголь Н. В. (О ком идёт речь) |
Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография). Н. В. Гоголь, как историк и педагог. Профессорская деятельность Гоголя (старая орфография)
ПРОФЕССОРСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ГОГОЛЯ.
Полнее всего отразились педагогические взгляды Гоголя на лекции о средних веках, по которой мы можем судить, насколько удавалось ему, даже в самых блестящих своих чтениях, удовлетворять своему собственному и общему педагогическому идеалу.
Вот какой высказывает он взгляд на историю средних веков.
„Страшная, необыкновенная сложность средневековой истории с первого раза не может не показаться чем-то хаосным; но разсматривайте внимательнее и глубже, и вы найдете и связь, и цель, и направление. Я, однако же, не отрицаю, что, для самого умения найти все это, нужно быть одарену тем чутьем, которым обладают немногие историки. Этим немногим предоставлен завидный дар увидеть и представить все в изумительной ясности и стройности. После их волшебного прикосновения происшествие оживляется и приобретает свою собственность, свою занимательность; без них оно долго представляется для всякого сухим и безсмысленным“. (Соч. Гог., изд. X, т. V, стр. 120).
— не в пример прочим, и, очевидно, потому, что несравненно легче наметить себе цель, чем выполнить ее, гораздо легче дать в о́бразной форме общую характеристику целой средневековой истории, особенно при таких могущественных пособиях, как картинное представление событий и блестящая роскошь языка, поражающого сильными и яркими метафорами и богатыми, меткими сравнениями, — нежели провести последовательно, — а особенно при ограниченном, если не скудном запасе фактов, — через весь курс эту систему и этот прием и счастливо соединить суровые требования науки с пламенными порывами поэтического воодушевления.
Так, говоря о великом, безпримерном значении папской власти в средние века, Гоголь щеголяет блестящим, но слишком растянутым и довольно искусственным периодом. „Не стану говорить о злоупотреблении и о тяжести оков духовного деспота“, восклицает он, становясь в позу оратора. „Проникнув более в это великое событие, увидим изумительную мудрость Провидения: не схвати эта всемогущая власть всего в свои руки, не двигай и не устремляй по своему желанию народы, — и Европа разсыпалась бы, связи бы не было; некоторые государства поднялись бы, может быть, вдруг и вдруг бы развратились; другия сохранили бы дикость свою на гибель соседям; образование и дух народный разлились бы неровно: в одном уголке выказывалось бы образование, в другом бы чернел мрак варварства; Европа не устоялась бы, не сохранила бы того равновесия, которое так удивительно ее содержит; она бы долее была в хаосе, она бы не слилась, железною силою энтузиазма, в одну стену, устранившую своею крепостью восточных завоевателей и, может быть, без этого великого явления, Европа уступила бы их напору, и магометанская луна горделиво вознеслась бы над нею вместо креста“ (т. V, стр. 121—122).
Из этой длинной выписки мы можем ясно видеть главнейшия особенности Гоголя, как педагога, не только как теоретика, но и на практике.
каждого факта, он, в свою очередь, стремился действовать исключительно на те же душевные струны своих слушателей, забывая, во-первых, уже то, что он обязан был соображаться с самыми разнообразными способностями и натурами и кроме того еще с ясными требованиями науки; он невольно, стараясь действовать на других, брал за единицу сравнения себя и оказывался слишком субъективен: первая важная ошибка его изложения в педагогическом отношении. Другая ошибка заключалась в ложном стремлении, пренебрегая экономией душевных сил студентов и действием на их ум, высказаться перед ними сразу, поразить и ошеломить их воображение грандиозным представлением развертывающейся перед ними волшебной картины, ослепить их пышным фейерверком о́бразов и отборных выражений. Здесь в лице Гоголя профессор переходил за черту ученого изложения и становился актером, разсчитывающим на действие эффектов. Наконец третий и также существенный недостаток лекции Гоголя заключался в исключительном устремлении внимания слушателей на внешнюю сторону дела и в непропорциональном перевесе синтеза над анализом. Все это, конечно, находится в связи с погонею за эффектами. Но зато сколько искренняго, горячого, молодого увлечения слышно в той части лекции, где речь касается крестовых походов; это, так сказать, кульминационный пункт всей лекции. Какая плавность изложения, какое богатство мыслей и о́бразов, какие изящные и свободные переходы от одной характеристики к другой, не сосредоточивающие, правда, долго мысли на одном и том же предмете, но поддерживающие и воспламеняющие в слушателях чувство, — все это составляет блестящую, по истине художественную сторону изложения, и потому неудивительно, что лекция, явившись чем-то совершенно неслыханным и магическим в университетских стенах, заставила с нетерпением ожидать следующих чтений, которые оказались, напротив, вялыми и безсодержательными. Цельность и единство настроения также относятся к важным достоинствам вступительной лекции Гоголя и не могли не быть оценены его слушателями.
Вот как рассказывает об этой лекции один из слушателей Гоголя, г. Иваницкий.
„Гоголь читал историю средних веков для студентов 2-го курса филологического отделения. Начал он в сентябре 1834, а кончил в конце 1835 года. На первую лекцию он явился в сопровождении инспектора студентов. Это было в 2 часа. Гоголь вошел в аудиторию, раскланялся с нами и, в ожидании ректора, начал о чем-то говорить с инспектором. стоя у окна. Заметно было, что он находился в тревожном состоянии духа: вертел в руках шляпу, мял перчатку и как-то недоверчиво посматривал на нас. Наконец подошел к кафедре и, обратясь к нам, начал объяснять, о чем намерен он читать сегодня лекцию. В продолжение этой коротенькой речи, он постепенно всходил по ступеням кафедры: сперва встал на первую ступеньку, потом на вторую, потом на третью. Ясно, что он не доверял сам себе и хотел сначала попробовать, как-то он будет читать? Мне кажется, однакож, что волнение его происходило не от недостатка присутствия духа, а просто от слабости нервов, потому что в то время, как лицо его неприятно бледнело и принимало болезненное выражение, мысль, высказываемая им, развивалась совершенно логически и в самых блестящих формах. К концу речи Гоголь стоял уже на самой верхней ступеньке кафедры и заметно одушевился. Вот в эту-то минуту ему и начать бы лекцию, но вдруг вошел ректор... Гоголь должен был оставить на минуту свой пост, который занял так ловко, и даже, можно сказать, незаметно для самого себя. Ректор сказал ему несколько приветствий, поздоровался со студентами и занял приготовленное для него кресло. Настала совершенная тишина. Гоголь опять впал в прежнее тревожное состояние: опять лицо его побледнело и приняло болезненное выражение. Но медлить уж было нельзя: он взошел на кафедру и лекция началась...
Не знаю, прошло ли и пять минут, как уж Гоголь овладел совершенно вниманием слушателей. Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, как молния, освещая безпрестанно картину за картиной в этом мраке средневековой истории. Впрочем, вся эта лекция из слова в слово напечатана в „Арабесках“, кажется, под названием: „О характере истории средних веков“. Ясно, что и в этом случае, не доверяя сам себе, Гоголь выучил наизусть предварительно-написанную лекцию, и хотя во время чтения одушевился и говорил совершенно свободно, но уж не мог оторваться от затверженных фраз и потому не прибавил к ним ни одного слова.
вчерне, но что со временем он обработает ее и даст нам; а потом прибавил: „На первый раз я старался, господа, показать вам только главный характер истории средних веков, в следующий же раз мы примемся за самые факты и должны будем вооружиться для этого анатомическим ножом“.
Приведем теперь рассказ о первой лекции и вообще об университетской деятельности Гоголя, покойного профессора Васильева:
„Для преподавания истории древней и средневековой приглашен был в 1834 году, с званием адъюнкта, воспитанник Нежинского лицея, учительствовавший в Патриотическом институте, Гоголь-Яновский (Николай Васильевич), знаменитый впоследствии автор „Мертвых Душ“, тогда же известный лишь по „Вечерам на Хуторе“. Призвание свое к историческим занятиям основывал он на трех статьях, напечатанных им, в том же 1834 году, в „Журнале Министерства Народного Просвещения“: 1) „План преподавания всеобщей истории“; 2) „Отрывок из истории Малороссии“ и 3) „О малороссийских песнях“. Но статьи обнаруживали в авторе их художника, а не мыслителя и ученого; к тому же Гоголь, по незнанию классических, древних и новых европейских языков, не обладал даже и средствами приобрести надлежащую начитанность, а приемы научные были ему совершенно неизвестны. Опыт годичного преподавания предмета, весьма неудовлетворительный, убедил его самого, что взялся он не за свое дело, и в 1835 году Гоголь оставил университет. Вступительная лекция его „О средних веках“ напечатана была в том же году в „Журнале Министерства Народного Просвещения“.
к тому натурах. 1834—1835 год, когда Грановский был уже на последнем курсе, памятен университету в этом отношении тем, что историю средних веков читал в нем знаменитый Н. В. Гоголь. Гоголь в это время жил гувернером в доме А. И. Васильчиковой (?) и так же, как под конец жизни, метался, отыскивая себе определенное занятие, положительный круг деятельности, „должности“, как выражается он в „Исповеди“. Между прочим, пришла ему мысль, что он создан историком и призван к преподаванию „судеб человечества“. Последствием такого предположения было несколько исторических статей, напечатанных в 1834 г. в „Журнале Министерства Народного Просвещения“, вступление учителем в Патриотический институт, а потом и допущение его к чтению в Петербургском университете лекций истории средних веков. Весь университет восхищался „Вечерами на Хуторе“ и с любопытством ожидал появления на кафедре пасечника Рудого Панька. На первую лекцию навалили к нему в аудиторию все факультеты. Из посторонних посетителей явились и Пушкин, и, кажется, Жуковский. Сконфузился наш пасечник, читал плохо и произвел весьма невыгодный для себя эффект. Этого впечатления не поправил он и на следующих лекциях. Иначе, впрочем, и быть не могло. Образованием своим в Нежинском лицее и дальнейшими потом занятиями Гоголь нисколько не был приготовлен читать университетския лекции истории; у него не было для этого ни истинного призвания, ни достаточной начитанности, ни даже средств приобрести ее, не говоря уже о совершенном отсутствии ученых приемов и соответственного времени взгляда на науку.
— удивить фразами, заговорить; но это было не в натуре Гоголя, который нисколько не владел даром слова и выражался весьма вяло. Вышло то, что после трех-четырех лекций студенты ходили в аудиторию к нему только для того уж, чтобы позабавиться над „маленько-сказочным“ языком преподавателя. Гоголь не мог того не видеть, сам тотчас же сознал свою неспособность, охладел к делу и еле-еле дотянул до окончания учебного года, то являясь на лекцию с повязанной щекою в свидетельство зубной боли, то пропуская их за тою же болью. На годичный экзамен из читанного им Гоголь также пришел с окутанною косынками головою, предоставил экзаменовать слушателей декану и ассистентам, а сам молчал все время. Студенты, зная, как не тверд он в своем предмете, объяснили это молчание страхом его обнаружить в чем-нибудь свое незнание... „Боится, что Шульгин“ (в том же или предшествовавшем году поступивший в университет на кафедру новой истории) „собьет его самого, так и притворяется, будто рта разинуть не может“, — говорили насмешники, и, нет сомнения, была доля правды в словах их: сам еще недавно оставив студенческую скамью, сознавший, как непрочно здание его исторической мудрости, и робкий или недоверчивый по характеру, Гоголь весьма естественно мог побаиваться прицепок такой ученой знаменитости, какою был тогда Шульгин, самим „Телеграфом“ провозглашаемый за „мыслящого историка“, и вот, чтобы избавиться от позора, засевши не в свои сани, незабвенный художник наш признал за безопаснейшее притвориться больным. Вслед затем экзаменом он оставил университет“.
А вот воспоминания о профессорстве Гоголя его товарища Чижова:
„Я познакомился с Гоголем тогда, как он был сделан адъюнкт-профессором в С. -Петербургском университете, где я тоже был адъюнкт-профессором. Гоголь сошелся с нами хорошо, как с новыми товарищами; но мы встретили его холодно. Не знаю, как кто, но я только по одному: я смотрел на науку черезчур лирически, видел в ней высокое, чуть-чуть не священное дело, и потому от человека, бравшагося быть преподавателем, требовал полного и безусловного посвящения себя ей. Сам я занимался сильно, но избрал для преподавания искусство, мастерство (начертательную геометрию), не смея взяться за науку высшого анализа, которую мне тогда предлагали. К тому же Гоголь тогда, как писатель-художник, едва показался; мы, большинство, толпа, не обращали еще дельного внимания на его „Вечера на Хуторе“; наконец и самое вступление его в университет путем окольным отдаляло нас от него, как от человека. По всему этому сношения с ним у меня были весьма форменны, и то весьма редкия“.
Обратим внимание здесь кстати на выражение Чижова о том, что Гоголь поступил в университет „окольным путем“ и что на это товарищи его смотрели неодобрительно. Впрочем отзыв этот не совсем согласен с сообщением А. С. Никитенка о надменном обращении и тоне Гоголя с ректором, деканом и профессорами.