Чичиков, Павел Иванович ("Мертвые души")
Смотри также Литературные типы произведений Гоголя
Отставной коллежский советник. Мужчина "средних лет", не слишком толстый, однако ж и не тонкий. Юношей был "довольно заманчивой наружности". По словам дам города N., "не первый красавец, но зато таков, как следует быть мужчине: будь он немного толще или полнее, уж это было бы не хорошо". "Любил во всем аккуратность и чистоту". "По воскресеньям вытирался губкой, намоченной в воде, смешанной с одеколоном", и покупал "весьма не дешево какое-то мыло для сообщения гладкости коже". Перед балом у губернатора "целый час был посвящен только на одно рассматривание лица в зеркале. Пробовалось сообщить ему множество разных выражений: то важное и степенное, то почтительное, но с некоторою улыбкою, то просто почтительное без улыбки; отпущено было в зеркало несколько поклонов в сопровождении неясных звуков, отчасти похожих на французские, хотя по-французски Чичиков не знал вовсе. Он сделал даже самому себе множество приятных сюрпризов, подмигнул бровью и губами и сделал кое-что даже языком". "Наконец, он слегка трепнул себя по подбородку, сказавши: "Ах ты, мордашка этакой!" Лицо свое Ч. "любил искренно", но "привлекательнее всего находил подбородок, ибо весьма часто хвалился им пред кем-нибудь из приятелей, особливо, если это происходило во время бритья". "Вот, посмотри, - говорил он обыкновенно, поглаживая его рукою: - какой у меня подбородок: совсем круглый!" - "В приемах своих" Ч. имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал как труба". В одежде "держался более коричневых или красноватых цветов с искрой". - Служил в таможне. "Казалось, сама судьба определила ему быть таможенным чиновником. Подобной расторопности, проницательности и прозорливости было не только не видано, но даже не слыхано". "Что же касается до обысков, то здесь, как выражались даже сами товарищи, у него просто было собачье чутье"; "Не было от него никакого житья контрабандистам. Это была гроза и отчаяние всего польского жидовства". О себе "избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностью, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и недостоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его". В обществе показывал в себе "опытного светского человека". С дамами он умел разменяться "непринужденно и ловко" "приятными словами, подходил к той и другой дробным мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают маленькие старички-щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам. Посеменивши с довольно ловкими поворотами направо и налево, он подшаркнул тут же ножкой, в виде коротенького хвостика или наподобие запятой". В кругу мужчин, "о чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе - он говорил и о лошадином заводе; говорили о хороших собаках - и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, - он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре - и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели - и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина - и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках - и о них он судил так, как будто бы и сам был и чиновником, и надсмотрщиком" Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя". "Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует". Слов "ронял не много, но значительных". "Если и спорил, то как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: "Вы пошли", но "вы изволили пойти; я имел честь покрыть вашу двойку" и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой "лежали две фиалки, положенные туда для запаха", словом, "был самый благопристойный человек, какой когда-либо существовал в свете". "Никогда не позволял он себе в речи неблагопристойного слова и оскорблялся всегда, если в словах других видел отсутствие должного уважения к чину или званию". "Всякое выражение, сколько-нибудь грубое и оскорбляющее благопристойность, было ему неприятно. Он даже не любил допускать с собой ни в каком случае фамильярного обращения, разве только если особа была слишком высокого звания". Умел говорить "с помещиком, имеющим двести душ", "совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, опять не так, как с тем, у которого их пятьсот; а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот". Проявлял такое облагороженное обращение", такую "обворожительность", что, встретившись с ним на службе, "очарованный проситель возвращался домой чуть не в восторге". В городе N обворожил всех: "губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор - что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты, что он знающий и почтенный человек; полицмейстер, что он почтенный человек; жена полицмейстера, что он любезнейший и обходительнейший человек"; дамы "отыскали в нем кучу приятностей и любезностей", и даже Собакевич, который "редко отзывался о ком с хорошей стороны", сказал о нем жене: "преприятный человек"; Манилов был уверен, что "для Павла Ивановича не существует затруднений", и был в восторге "от приятности и образованности Чичикова". "Между нами есть довольно людей и умных, и образованных, и добрых, но людей постоянно ровного характера, с которыми можно прожить век и не поссориться, - я не знаю, много ли у нас можно отыскать таких людей! Вот первый человек, которого я вижу!" - так отзывался Тентетников о Чичикове. В городе N его все считали за "мильонщика", хотя на самом деле "удержалось у него тысячонок десяток, запрятанных про черный день, да дюжины две голландских рубашек, да небольшая бричка, в какой ездят холостяки, да два крепостных человека: кучер Селифан и лакей Петрушка". Чичиков сам считал, что пострадал на службе за правду. Он говорил себе: "Кто ж зевает теперь на должности? - все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру; пользовался я от избытков; брал там, где всякий брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы". Совесть Ч. была покойна, и он спал "сильно", "крепко", "как спят одни счастливцы, которые не ведают ни геморроя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей". Скуки он никогда не чувствует и удивляется Платонову: "как при такой наружности, как ваша, скучать. Конечно, могут быть причины другие: недостача денег, притеснения от каких-нибудь злоумышленников, как есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь". "Но, может быть, решение у вас недостаточное, малое количество душ?" "Ничуть: у нас с братом земли по десяти тысяч десятин и при них тысяча душ крестьян". "И при этом скучать - непонятно! Но, может быть, имение в беспорядке? Был неурожай, много людей вымерло?" "Напротив, все в наилучшем порядке, и брат мой отличнейший хозяин". "Не понимаю!" - сказал Чичиков и пожал плечами".
Еще в школе оказался у Ч. "большой ум" "со стороны практической". У него не было "особенных способностей в какой-нибудь науке", "отличался он больше прилежанием и опрятностию", но он "вдруг постигнул дух начальника" и окончил школу с книгой "за примерное прилежание и благонравное поведение". На первых шагах службы в казенной палате сумел "подбиться к повытчику, который был образ каменной бесчувственности и непотрясаемости", "сделаться нужным и необходимым человеком" в доме, и скоро сам стал "повытчиком". Он рано постиг "все тонкие обороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего людей": где действовал "тонкостью оборотов, где трогательной речью, где покуривал лестью", где умел "всунуть деньжонку". Человеку и дан ум на то, чтобы уметь "не вывести истории". Торгуя мертвые души, Манилова совершенно растрогал речью с глубоким вздохом и "слезою", на Коробочку сначала думал подействовать лаской, потом пустился в рассуждения, что "и в простой тряпке есть цена, потому что ее возьмут на бумажную фабрику, а ведь это (мертвые души) ни на что не нужно. Ну, скажите сами, на что оно нужно?" Когда же "дубинно-головая баба" своим непониманием "в пот бросила", Чичиков "решился попробовать, нельзя ли ее навести на путь какою-нибудь иною стороною". Сначала ее присрамил ("мертвые в хозяйстве! Эк куда хватили! Воробьев разве пугать по ночам в вашем огороде, что ли?"), потом "посулил ей черта". Увидя, что Коробочка "черта испугалась необыкновенно", "пошел дальше": "Я дивлюсь, как они вам десятками не снятся. Из одного христианского человеколюбия хотел: вижу - бедная вдова убивается, терпит нужду... Да пропади и околей со всей вашей деревней!.." "Ах, какие ты забранки пригинаешь!" - сказала старуха, глядя на него со страхом. - "Да не найдешь слов с вами! Право, словно какая-нибудь, не говоря дурного слова, дворняжка, что лежит на сене: и сама не ест сена, и другим не дает". Ноздрева, который не хотел подарить мертвых душ, укорил в "жидовских побуждениях", Плюшкину высказал соболезнование и "изъявил готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями". "Для удовольствия вашего готов и на убыток". Из уважения к Плюшкину "готов принять даже издержки по купчей на свой счет" и предложил ему "по двадцать пять копеек за душу" (Коробочке дал огулом пятнадцать рублей, с Собакевичем сошелся на двух с полтиной с души) и "ради нищеты" Плюшкина пристегивает "по две копеечки". Выказывал "необыкновенно гибкую способность приспособиться ко всему". "По комнатам" отыскивал "следы свойства самого хозяина, как по раковине можно судить, какого рода сидела в ней устрица или улитка". Манилову, мечтающему о дружбе и "хорошем обращении", замечает: "Не имей денег, имей хороших людей для обращения, сказал один мудрец". Манилова, "приложив руку к сердцу", уверил, что для него "не было бы большего блаженства", как жить "если не в одном доме, то в самом ближайшем соседстве". "Лесть, - думал он, - никогда не повредит". "Не правда ли (жена полицмейстера) прелюбезная женщина?" - "О, это одна из достойнейших женщин, каких я знаю", - отвечал Чичиков Манилову. "Какие хорошенькие детки!" - отзывается Чичиков о детях Манилова и открывает сразу в Фемистоклюсе "большие способности". С Коробочкой говорил "с большей свободою, нежели с Маниловым, и вовсе не церемонился", называя ее просто "матушкой", но нашел похвалу ее имени: "Хорошее имя - Настасья Петровна. У меня тетка родная, сестра моей матери, Настасья Петровна"; после с такой же похвалой отнесся к ее "блинцам". Плюшкину при встрече сказал, что много наслышался "об экономии его и редком управлении имениями" и потому"почел за долги познакомиться и принести лично свое почтение". "Уединенье питает великие мысли в человеке", а "неторопливость" "обещает столетнюю жизнь", высказал он Тентетникову. "Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уважение к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться вашему превосходительству", - заявил Ч. Бетрищеву. Когда на службе "начались наистрожайшие преследования всяких взяток", он "не испугался преследований и обратил их тот же час в свою пользу", доказав "бескорыстие и чиновное благородство". На первых порах службы в таможне "честность и неподкупность его были неодолимы". Он даже "не составил себе небольшого капитальца от конфискованных вещей". "Еще не время", - отвечал Ч. сухо подосланным его "подкупить". Он рассчитывал на большее: "получить команду и неограниченное право производить обыски". Начальству он представляет "проект изловить всех контрабандистов"; "верно" рассчитал, что из союза "с сильным обществом контрабандистов" "в один год он получит то, чего не выиграл бы в двадцать лет". "Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с ними, потому что был не более как простой пешкой, стало быть, не много получил бы; но теперь... теперь совсем другое дело: он мог предложить какие угодно условия". Он сказал: "теперь пора!" Когда же тайные сношения с контрабандистами сделались явными и его товарищ не устоял против судьбы и где-то погиб в глуши, Чичиков устоял. Он умел затаить часть деньжонок, "как ни чутко было обоняние наехавшего начальства", "и увернулся из-под уголовного суда".
В достижении намеченной цели Ч. "проявлял прямо русскую изобретательность, являющуюся во время прижимок", "неодолимую силу характера". "Если уж избрана цель, тут нужно идти напролом", - говорил Ч. Служа в таможне, задумал "остроумное путешествие" "испанских баранов, которые, совершив переход через границу в двойных тулупчиках, пронесли под тулупчиками на миллион брабантских кружев". "После трех или четырех бараньих переходов через границу" у Чичикова, говорят, даже перевалило и за пятьсот капиталу. Позднее его "осенила вдохновеннейшая мысль": купить мертвых душ и заложить их, как живых, в Опекунский совет. "Эх я Аким-простота! - сказал он сам себе: - ищу рукавиц, а обе за поясом! Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока еще не подавали новых ревизских сказок, приобрети их, положим, тысячу, да, положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уж двести тысяч капиталу! А теперь же время удобное: недавно была эпидемия, народу вымерло, славу Богу, немало; помещики попроигрывались в карты, закутили и попромотались, как следует: все полезло в Петербург служить: имения брошены, управляются, как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый, уже потому только, чтобы не платить за них подушных денег; может, в другой раз так случится, что с иного и я еще зашибу за это копейку. Конечно, трудно, хлопотливо, страшно, чтобы как-нибудь еще не досталось, чтобы не вывести из этого истории. Ну да ведь дан же человеку на что-нибудь ум. А главное то хорошо, что предмет-то покажется всем невероятным, никто не поверит. Правда, без земли нельзя ни купить, ни заложить. Да ведь я куплю на вывод, на вывод; теперь земли в Таврической и Херсонской губерниях отдаются даром, только заселяй. Туда я их всех и переселю! в Херсонскую их! пусть их там живут! А переселение можно сделать законным образом, как следует, по судам". - Неудачи не охлаждали Ч. "Плачем горю не пособить - нужно дело делать", - говорил он. "Он был в горе, в досаде, роптал на весь свет, сердился на несправедливость судьбы, негодовал на несправедливость людей и, однако же, не мог отказаться от новых попыток. Словом, он показал терпение, пред которым ничто деревянное терпение немца, заключенное уже в медленном, ленивом обращении крови его. Кровь Чичикова, напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтоб набросить узду на все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять на свободе". "Нужно в запасе держать благоразумие, ежеминутно совещаться с благоразумием, вести с ним дружескую беседу", говорил он. "На терпенье, можно сказать, вырос, терпением вспоен, терпением спеленан, и сам, так сказать, не что другое, как одно терпение".
После смерти отца Чичиков унаследовал "четыре заношенных фуфайки, два старых сюртука, подбитых мерлушками" и незначительную сумму денег; "поприще службы начал в казенной палате"; "дальнейшее же течение оной продолжал в разных местах; был и в надворном суде, и в комиссии построения, и в таможне". Жизнь свою уподоблял "судну среди волн" (в разговоре с Бетрищевым) или сравнивал "с баркой среди свирепых волн" (в беседе с Маниловым). Из детства вынес "слова и наставления, которые заронились глубоко ему в душу". "Угождай учителям и начальникам. Коли будешь угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешь и таланту Бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами не водись: они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть тебе полезными. Не угощай и не потчивай никого, а веди себя лучше так, чтобы тебя угощали, а больше всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой". - Отцовское наставление "береги и копи копейку" "пошло в прок". Но в нем не было привязанности собственно "к деньгам для денег, им не владели скряжничество и скупость". "Нет, не они двигали им", хотя "Павел Иванович как-то особенно не любил выпускать из рук деньги. Если ж настояла крайняя необходимость, то все-таки, казалось ему, - лучше выдать деньги завтра, а не сегодня". Пред жаждой "зашибания копейки" его ничто не останавливало: ни трудности предприятия, ни хлопоты, ни страх, "чтобы как-нибудь не досталось, чтобы не вывести из этого истории". - "Ну, да ведь дан человеку на что-нибудь ум", - говорил он, и действовал, проявляя "неодолимую силу характера". Он действовал "как осторожный кот, покося только одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все, что к нему поближе: мыло ли стоит, свечи ли, сало, канарейка ли попалась под лапу, словом - не пропускает ничего"; сколотив лишнюю копейку, он "смягчил долговременный пост", "позволил себе кое-какие излишества: он завел довольно хорошего повара, тонкие голландские рубашки. Уже сукна купил он себе такого, какого не носила вся губерния", приобрел "отличную пару и сам держал одну вожжу, заставляя пристяжную виться кольцом". - "Если уже избрана цель, тут нужно идти напролом", - говорил Ч. "Деятельность никак не умирала в голове его; там все хотело что-то строиться и ждало только плана". "Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! - говорил Муразов, - какой бы из вас был человек, если бы вы с такою же силою и терпением да подвизались бы на добром пути и для лучшей цели! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребил бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки! да сумел бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием, честолюбием, не жалея себя, как вы не жалели для добыванья копейки". "Природа его не была так сурова и черства и чувства его не были до того притуплены, чтобы он не знал ни жалости, ни сострадания. Он чувствовал и то и другое; он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже тех денег, которых положено было не трогать". "Еще ребенком он умел уже отказать себе во всем. Из данной отцом полтины не издержал ни копейки, напротив, в тот же год сделал к ней приращения, показав оборотливость почти необыкновенную: слепил из воску снегиря, выкрасил и продал очень выгодно. Потом, в продолжение некоторого времени, пустился в другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче и, как только замечал, что товарища начинало тошнить - признак подступающего голода, - он высовывал ему из-под скамьи, будто невзначай, угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаясь с аппетитом. Два месяца он провозился у себя на квартире без отдыха около мыши, которую засадил в маленькую деревянную клеточку, и добился, наконец, до того, что мышь становилась на задние лапки, ложилась и вставала по приказу, и продал потом ее тоже очень выгодно. Когда набралось денег до пяти рублей, он мешочек зашил и стал копить в другой". "Ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах, со всякими достатками; экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды - вот что беспрерывно носилось в голове его. Чтобы, наконец, потом, со временем, вкусить непременно все это, вот для чего береглась копейка, скупо отказываемая до времени и себе, и другому. Когда проносился мимо его богач на пролетных красивых дрожках, на санках в богатой упряжи, он, как вкопанный, останавливался на месте и потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: "А ведь был конторщик, волосы носил в кружок!" "И все, что ни отзывалось богатством и довольством, производило на него впечатление, непостижимое им самим". При встрече с генералом Бетрищевым почувствовал "и уважение и робость". Генерал называет Чичикова "на ты", но Чичиков, "который не любил допускать с собой ни в каком случае фамильярного обращения" - не обижался. Когда генерал, узнав "историю" о дяде Чичикова, назвал его (дядю) ослом, Чичиков согласился: "Точно так, ваше превосходительство, хотя он мне и родственник и тяжело сознаваться в этом, но действительно осел". И даже, из уважения к генералу, "смех пустил на букву е: хе, хе, хе, хе!" Еще раньше узнав от Тентетникова, "что из-за одного слова "ты" произошла история", он оторопел. Несколько минут смотрел пристально в глаза Тентетникову и заключил: "Да он просто круглый дурак!" "Андрей Иванович, помилуйте! - сказал он наконец, взявши его за обе руки: - какое ж тут оскорбление? что ж тут оскорбительного в слове ты?" "В самом слове нет ничего оскорбительного, - сказал Тентетников, - но в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты - это значит: "помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, - ты знай свое место, стой у порога". Вот что это значит!" Говоря это, смирный и кроткий Андрей Иванович засверкал глазами: в голосе его послышалось раздраженье оскорбленного чувства. "Да хоть бы даже и в этом смысле, что ж тут такого?" - сказал Чичиков. "Как! - сказал Тентетников, смотря пристально в глаза Чичикову. - Вы хотите, чтобы я продолжал бывать у него после такого поступка?" "Да какой же это поступок? это даже не поступок! - сказал Чичиков. - Это просто генеральская привычка". И подумал о Тентетникове: "какой дурак!" Он не привык уважать людей. "Уважал он человека или за хороший чин, или за большие достатки". "Первый человек, к которому почувствовал он уважение личное", был "чудный хозяин" - Костанжогло. "Экой черт! Загребистая какая лапа! - подумал Чичиков, глядя на Костанжогло в оба глаза: - Изумительно! Изумительно! Изумительнее же всего то, что всякая дрянь дает доход". Услыша о Костанжогло как о замечательном хозяине и увидя, как он "точно как бы носовой платок", прехладнокровно сунул в задний карман сюртука пук ассигнаций, Чичиков преисполнился "благоговения". Знакомясь с Костанжогло, Ч. "благоговейно" подступил к хозяину "и лобызнул его в щеку". Когда Чичиков услышал рассказ о Муразове, у которого перевалило за сорок миллионов, у Чичикова "захватило дух в груди". - "Уму непостижимо! - сказал он, приходя немного в себя. - Каменеет мысль от страха. Изумляются мудрости Промысла в рассматривании букашки; для меня более изумительно, когда в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы!" Когда Собакевич озадачил Ч. "резким определением" людей, и тут нашелся: "Конечно, всякий человек не без слабостей", перевел разговор с председателя на губернатора и позволил себе не согласиться с хозяином; когда зашла речь о покупке мертвых душ, "выразился очень осторожно", "никак не называл души умершими, а только несуществующими", даже вопрос Собакевича ("Вам нужно мертвых душ?") смягчил, прибавивши: "несуществующих". Он вообще действовал осторожно. С Маниловым соглашается, что ничего не может быть приятнее, как жить в уединенье, наслаждаться зрелищем природы и почитать иногда какую-нибудь книгу (в чемодане Чичиков возил "Новый календарь" да "два какие-то романа, оба вторые тома"). В книгохранилище Кочкарева какую ни разворачивал Чичиков книгу, на всякой странице - проявленье, развитие, абстракт, замкнутость и сомкнутость, и черт знает, чего там не было. "Нет, это не по мне", - сказал Чичиков, когда же вытащил какую-то огромную книгу с нескромными мифологическими картинками, то начал их рассматривать. Это было по его вкусу". Однако, взглянув на библиотеку Тентетникова, "отозвался с похвалой о книгах вообще" и "заметил, что они спасают от праздности человека". Он умел при случае "вскользь" прилгнуть, "без всякого дальнейшего размышления, но всегда неожиданно удачно". Манилову, рассказывая о преследованиях в своей жизни, заявил: "А за что? За то, что соблюдал правду, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте горемыке!" Коробочке сказал, что "ведет казенные подряды" и пообещался купить у ней и муку, и круп, и "скотины битой". Ноздреву после минутного размышления объявил, что мертвые души нужны ему "для приобретения весу в обществе, что он поместьев больших не имеет, так до того времени хоть бы какие-нибудь душонки", но Чичиков и "сам заметил, что придумал не очень ловко и предлог довольно слаб. "Ну, так я ж тебе скажу прямее, - сказал он, поправившись: - только, пожалуйста, не проговорись никому. Я задумал жениться; но нужно тебе знать, что отец и мать и невесты преамбиционные люди. Такая, право, комиссия! не рад, что связался: хотят непременно, чтобы у жениха было никак не меньше трехсот душ, а так как у меня целых почти полутораста крестьян недостает..." У Бетрищева сочинил историю о генералах (которую якобы пишет Тентетников), и "генералы пришлись, однако же, кстати, между тем ведь язык совершенно болтнул сдуру". Тому же Бетрищеву придумал историю о дяде (Бетрищев).
"Человек всегда плюется", нет ни одного человека в свете, который бы не плевался", - говорит Чичиков Тентетникову. "Ты "полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит", - говорит он Бетрищеву. "Для внушения надлежащего страха кому следует" "ездила с ним в дороге сабля", но сам храбростью не отличался. При столкновении с Ноздревым Чичиков "хотел что-то сказать, но чувствовал, что губы его шевелились без звука", и "испытал такой страх, что душа" "спряталась в самые пятки". Он так "трухнул", что даже, когда его "бричка мчалась во всю пропалую", он "все еще поглядывал назад со страхом, как бы ожидая, что вот-вот налетит погоня". На балу, завидя Ноздрева, он "счел нужным поскорее удалиться". Несколько "смешался" и тогда, когда увидал продавцов, с которыми "дело было улажено келейно", стоявших лицом друг к другу, и "в словах Ч. и ответах была какая-то нетвердость". После выкрика Ноздрева ("он торгует мертвыми душами") Ч. "просто не знал, где сидел", но в ответ на просьбу Ноздрева "влепить одну безешку" так оттолкнул его, что тот "чуть не полетел на землю". Однако, "хотя и сухо", но принял Ноздрева; "в продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз себе глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора - все это навело на него порядочный испуг. "Ну, уж коли пошло на то, - подумал он сам в себе, - так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей". И сам же обвинил во всем себя за свою неосторожность. "После этого Павел Иванович "стал очень осторожен насчет этого предмета" (мертвых душ). "Если бы даже пришлось дело вести с дураками круглыми, он бы и тут не вдруг его начал".
Ему, обладателю "характера осмотрительно-охлажденного", однако, знакомы были "и не вовсе прозаические грезы". Когда он мечтал "о бабенке, о детской" - "улыбка следовала за такими мыслями". Он мечтал "о счастье порядочного человека", о девушке-невесте с приданым "тысячонок в двести". "Женщины для него - это такой предмет... просто и говорить нечего..." "не приберешь слова: галантерная половина человеческого рода, да и ничего больше!" "так вот зацепит за сердце да и поведет по всей душе, как будто смычком". На балу при виде губернаторской дочки с ним произошло что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить". "Он почувствовал себя совершенно чем-то в роде молодого человека, чуть-чуть не гусаром". Не раз "представлялась ему молодая хозяйка, свежая, белолицая бабенка, может быть, даже из купеческого сословия, впрочем, однако же, образованная и воспитанная так, как и дворянка, - чтобы понимала и музыку, хотя, конечно, музыка и не главное, но почему же, если уже так заведено, зачем же идти против общего мнения? Представлялось ему и молодое поколение, долженствовавшее увековечить фамилию Чичиковых: резвунчик-мальчишка и красавица-дочка, или даже два мальчугана, две и даже три девочки, чтобы было всем известно, что он действительно жил и существовал, а не то что прошел по земле какой-нибудь тенью или призраком, - чтобы не было стыдно и перед отечеством". Он сильно заботился о своих потомках и, размышляя о себе, говорил: "И что я теперь? Куда я гожусь? Какими глазами я стану смотреть теперь в глаза всякому почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю? И что скажут потом мои дети? "Вот, - скажут: - отец - скотина: не оставил нам никакого состояния!" И он мечтал, как в будущем, когда концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородие..." - Но все это потом, когда устроится главное: "добывание копейки", чтобы "иметь средства в руках", сделаться "хозяином", "приобретателем"; он хотел, "все излишества от себя оттолкнувши", отдаться только труду да хозяйству. И снова думал о добывании копейки... и приходил в веселое расположение, воображая "себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях, о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух душ".
В своем скитании по свету Чичиков видел "вторую науку". Он все высматривал, обо всем расспрашивал, растабарывал "почасту с дворовыми людьми", "толковал и говорил и с приказчиком, и с мужиком, и с мельником". У Костанжогло просит: "Мудрости, почтеннейший, мудрости! мудрости управлять хозяйством, подобно вам уметь извлекать из него существенное, действительное, и тем исполнить долг гражданина". Тентетникова, не исполняющего этот долг, запустившего свое именье, называет: "Решительно скотина!" К Хлобуеву, промотавшему именье, относится пренебрежительно: "Блудный сын, и жалеть его нечего". - "Нет, я не так поступлю, - думал Чичиков, - я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке". И "уже он видел себя действующим и правящим так, как и поучал" Костанжогло, - "расторопно, осмотрительно, ничего не заводя нового, не узнавши насквозь всего старого, все высмотревши своими глазами..."