Чартков ("Портрет")
Смотри также Литературные типы произведений Гоголя
Модный живописец. "Это талант, истинный талант! Посмотрите, как он говорит, как блестят его глаза! Il y a quelque chose d'extraordinaire dans toute sa figure!" - говорили о Ч. посетители его мастерской. "Нет, я не понимаю, - говорил он, - напряжения других сидеть и корпеть за трудом: человек, который копается по нескольку месяцев над картиною, по мне, труженик, а не художник; я не поверю, чтобы в нем был талант; гений творит смело, быстро". - "Вот у меня, - говорил он, обращаясь обыкновенно к посетителям: - этот портрет я написал в два дня, эту головку в один день, это в несколько часов, это в час с небольшим". - "Нет, я... я, признаюсь, не признаю художеством того, что лепится строчка за строчкой; это уж ремесло, а не художество", - рассказывал Ч. своим посетителям. "Когда в журналах появлялась печатная хвала ему, он радовался, как ребенок, хотя эта хвала была куплена им за свои же деньги. Он разносил такой печатный лист везде и, будто бы не нарочно, показывал его знакомым и приятелям, и это его тешило до самой простодушной наивности". "Слава его росла, работы и заказы увеличивались". "Художники и знатоки только пожимали плечами, глядя на последние его работы, а немногие, знавшие Ч. прежде, не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, которого признаки сказались уже ярко в нем при самом начале, и напрасно старались разгадать, каким образом может угаснуть дарование в человеке, тогда как он только что достигнул еще полного развития всех сил своих". "Но этих толков не слышал упоенный художник". Он забыл "завет своего учителя": "обдумывай всякую работу". "Твое от тебя не уйдет". Он купил свою славу ценою денег, подчинив свой талант требованиям заказчиков. Прежде Ч. знал, что, понеси продавать все свои "картины и рисунки, за них "за все двугривенный дадут". Но "каждая из них была предпринята недаром", в каждой из них он "что-нибудь узнал". Теперь он писал уверенно, "заученными приемами и оборотами", "легкостью и быстрой бойкостью кисти заменяя обдуманность, и в его портретах ценили умение сохранить сходство и вместе с тем передать красоту оригинала". Ч. сам гордился быстротой и легкостью своей работы. В молодости он думал "о работе не торопясь, не на продажу", но для славы. Прежде "вспышками и мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностью, воображением, шибким порывом приблизиться к природе. Временами он мог позабыть все, принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна. Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всей глубины Рафаэля, но уже увлекался быстрой, широкой кистью Гвида, останавливался перед портретами Тициана, восхищался фламандцами". "Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как заезжий живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живописец по призванью, одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок производил всеобщий шум и накоплял себе вмиг денежный капитал. Это приходило к нему на ум не тогда, когда, занятый весь своей работой, он забывал и питье, и пищу, и весь свет, но тогда, когда наконец сильно приступала необходимость, когда не на что было купить кистей и красок, когда неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы за квартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображении участь богача-живописца; тогда пробегала даже мысль, пробегающая часто в русской голове, - бросить все и закутить с горя, назло всему". Теперь "золото сделалось его страстью, идеалом, страхом, наслажденьем целью". Он сознавал, что украл свою славу, а "слава не может дать наслажденья тому, кто украл ее, а не заслужил: она производит постоянный трепет только в достойном", и Ч. уже начинал верить, что "все на свете делается просто, вдохновенья свыше нет, и все необходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и однообразья". "Если он брал сильно сторону Рафаэля и старинных художников, то не потому, что убедился вполне в их высоком достоинстве, но затем, чтобы колоть ими глаза молодых художников. Уже он начинал, по обычаю всех вступающих в такие лета, укорять без изъятия всю молодежь в безнравственности и дурном направлении духа". И только "стоя пред божественным созданьем" товарища молодости, Ч. почувствовал, что "речь умерла на устах его", и вместо того чтобы по просьбе зрителей "объявить свои мысли", "слезы и рыдания нестройно вырвались в ответ, и он, как безумный, выбежал из залы". "Но точно ли был у меня талант? - сказал он тогда: - не обманулся ли я?" "И, произнесши эти слова, он подошел к прежним своим произведениям, которые работались когда-то так чисто, так бескорыстно, там, в бедной лачужке, на уединенном Васильевском острове, вдали людей, изобилия и всяких прихотей. Он подошел теперь к ним и стал внимательно рассматривать их все, и вместе с ними стала представать в его памяти вся прежняя бедная жизнь его". "Да, - проговорил он отчаянно: - у меня был талант! Везде, на всем видны его признаки и следы..." И Ч. "заперся один в своей комнате", "весь погрузился в работу. Как терпеливый юноша, как ученик сидел за своим трудом". Тогда он "узнал ту ужасную муку, которая, как поразительное исключение, является иногда в природе, когда талант слабый силится выказаться в превышающем его размере и не может выказаться, - ту муку, которая в юноше рождает великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную жажду, - ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела ужасная зависть, зависть до бешенства. Ч. понял, что погубил безжалостно свою молодость и свой талант". "Вечная желчь присутствовала на лице его. Хула на мир и отрицание изображалось само собою в чертах его. Казалось, в нем олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого слова и вечного порицанья, ничего не произносили его уста".