Наши партнеры

Выгодная аренда https://www.rexrent.ru/city/kaliningrad/ в компании РексРент.
Магазин одежды в Вологде Electra Style!
конференц связь

Женетт Ж. Работы по поэтике
Залог

Залог

Характеристики повествовательного залога в основном сводятся к различиям по времени, “лицу” и уровню. Я не думаю, что временные параметры повествовательного акта a priori в чем-то зависят от его вымышленного или невымышленного характера: в фактуальном повествовании точно так же встречается наррация последующая (и в нем она тоже встречается чаще всего), предшествующая (рассказ-пророчество или предвидение), одновременная (репортаж), а также включенная (например, в дневнике). Различие в “лице”, иными словами, оппозиция гетеродиегетического и гомодиегетического повествования, в равной мере актуальна и для повествования вымышленного, и для фактуального (Историография — Мемуары). Наиболее значимо здесь, по-видимому, различие по уровню, поскольку фактуальное повествование с его стремлением к правдоподобию либо к простоте обычно избегает чересчур массированного употребления наррации второй ступени: вряд ли можно представить себе историка или мемуариста, который бы переложил ответственность за сколько-нибудь важную часть своего повествования на одного из “персонажей”, и еще со времен Фукидида известно, сколько проблем ставит перед историком простой пересказ мало-мальски пространной речи. Таким образом, наличие метадиегетического повествования является вполне приемлемым признаком фикциональности — несмотря на то, что его отсутствие не является признаком чего бы то ни было.

Я не уверен, что остаюсь в рамках чистой нарратологии, когда рассматриваю по-прежнему запутанный вопрос о соотношении автора и рассказчика с точки зрения проблематики залога (“Кто говорит?”). Как прекрасно показал Филипп Лежён, каноническая автобиография характеризуется тождеством автор = рассказчик = персонале, а особый случай, автобиография “от третьего лица”, описывается формулой автор = персонаж не рассказчик1.

Возникает искушение еще шире использовать возможности, которые открывает перед нами этот треугольник соотношений. Если персонаж и рассказчик не тождественны (П не Р), то это очевидным (и даже тавтологическим) образом определяет собой гетеродиегетический режим повествования, как фикционального, так и нефикционального,— равно как их тождество (П= Р) определяет собой режим гомодиегетический. Если не тождественны автор и персонаж (А не П), то это служит определением (тематического) режима аллобиографии, фикциональной (гетеродиегетической, как в “Томе Джонсе”, либо гомодиегетической, как в “Жиль Бласе”) или фактуальной (как правило, гетеродиегетической, как в историографии или в биографии, ибо в данном случае гомодиегетический режим предполагал бы, что автор вкладывает повествование в уста своего “персонажа”, как Юрсенар в уста Адриана, а это неизбежно — как я покажу ниже,— влечет за собой эффект фикциональности), точно так же, как их тождество (А = Р) служит определением режима автобиографии (гомо- или гетеродиегетической).

Остается рассмотреть соотношение между автором и рассказчиком. Как мне кажется, их полное тождество (А = П ) — насколько его вообще можно достичь,— определяет собой фактуальный рассказ, то есть такой рассказ, где, в терминах Серля, автор несет полную ответственность за утверждения в своем повествовании, а следовательно, не допускает какой бы то ни было автономии какого бы то ни было рассказчика.

И наоборот, нетождественность автора и рассказчика (А не Р) определяет собой вымысел, то есть такой тип повествования, в котором автор всерьез не берет на себя ответственности за его правдивость2; в этом случае соотношение также кажется мне тавтологичным: скажем ли мы, вслед за Серлем, что автор (например, Бальзак) не отвечает всерьез за утверждения в своем повествовании (например, за существование Эжена Растиньяка), или же мы скажем, чтоутверждения эти следует относить на счет некоей отличной от него имплицитной функции или инстанции (рассказчика “Отца Горио”),— мы лишь выразим двумя разными способами один и тот же смысл, и, делая между ними выбор, мы руководствуемся лишь принципом экономии, исходя из наших потребностей на данный момент.

Из этой формулы следует, что “автобиографию от третьего лица” следовало бы соотносить скорее с вымыслом, нежели с фактуальным повествованием, особенно если мы согласимся с Барбарой Хернштайн Смит в том, что фикциональность равно (или в большей мере) обусловлена фиктивностью наррации, как и вымышленностью истории3.

Однако именно здесь отчетливо заметны методологические недостатки понятия “лица”, которое заставляет нас на основе сугубо грамматического критерия относить к одному и тому же классу текстов и “Автобиографию Алисы Токлас”, и “Записки о галльской войне” Цезаря или “Воспитание Генри Адамса”. Рассказчик в “De bello gallico” представляет собой настолько прозрачную и настолько пустую функцию, что справедливее было бы, по-видимому, сказать, что ответственность за этот рассказ берет на себя Цезарь, который конвенционально (фигурально) говорит о себе в третьем лице,— а значит, что его повествование гомодиегетично и фактуально, по типу А = Р = П. Напротив, рассказчица “Токлас” столь же очевидно отличается от автора, как и в “Адриане”, поскольку она носит иное имя и ее существование как исторического лица находит подтверждение. А если учесть, что в повествовании жизнь ее самой и жизнь Гертруды Стайн неизбежно переплетаются, то мы с равным успехом можем сказать, что заглавие его (фикционально) правдиво и что перед нами, конечно же, не биография Стайн, которую она мнимо передала Токлас, но просто (!) автобиография Токлас, написанная Стайн4; что, с точки зрения нарратологии, в основном позволяет свести ее к тому же случаю, что и “Воспоминания Адриана”. Остается найти по- настоящему чистый случай гетеродиегетической автобиографии, где бы автор приписывал рассказ о своей жизни биографу, не являющемуся ее свидетелем и, для пущей надежности, живущему несколько столетий спустя. По-моему, именно в таком духе Борхес, неизменно приходящий на выручку, когда речь заходит о тератологических гипотезах, написал для некоей якобы будущей энциклопедии статью о самом себе5.

бесспорно принадлежит к фикциональному типу рассказа.

Дабы четче обозначить свои мысли, я изображу весь этот диапазон выбора в виде серии схем-треугольников; по причинам, вытекающим из аксиом “Если A=B и B=C,, то A = C” и “Если А =В и А не С, то В не С”, у меня получилось лишь пять логически непротиворечивых фигур:

Женетт Ж. Работы по поэтике Залог Женетт Ж. Работы по поэтике Залог Женетт Ж. Работы по поэтике Залог Женетт Ж. Работы по поэтике Залог

Интерес (относительный) всей этой батареи схем с точки зрения занимающего нас предмета заключается в двух формулах: А = Р —> фактуальное повествование и А не Р —> фикциональное повествование6, причем это верно вне зависимости от того, каково содержание повествования (правдиво оно или нет), либо, если угодно, каков характер истории — вымышленный или невымышленный.

Так, если А не Р, то возможная правдивость повествования не противоречит нашему заключению о его фикциональности ни в случае, когда Р = П (“Воспоминания Адриана”), ни когда Р не П: см. жизнь Наполеона, рассказанную Гогела, персонажем (вымышленным) “Сельского врача”. Я не отрицаю, что этот последний пример взят из арсенала особых возможностей метадиегетического повествования, однако на деле от этого ничего не меняется, и если мы непременно хотим обойтись без этого, нам достаточно (!) вообразить, что Бальзак (или ваш покорный слуга, или любой другой анонимный фальсификатор) приписывает Шатобриану (или любому другому предполагаемому биографу) строго достоверную биографию Людовика XIV (или любого другого исторического персонажа): сохраняя верность принципу, позаимствованному мною у Хернштайн Смит, я утверждаю, что подобное повествование будет фикциональным.

—> фактуальное повествование) может показаться более сомнительной: ведь ничто не мешает рассказчику, который подобающим образом и намеренно отождествлен с автором через какую-либо свою черту, ономастическую (как Харитон Афродисийский в начале “Херея и Каллирои”, Данте в “Божественной комедии”, Борхес в “Алефе”) или биографическую (рассказчик “Тома Джонса” упоминает свою покойную Шарлотту и своего друга Хогарта, рассказчик “Фачино Кане” —свое жилище на улице Ледигьер), рассказывать историю откровенно вымышленную, причем повествование может быть и гетеродиегетическим (Харитон, Филдинг), и гомодиегетическим: см. все остальные приведенные примеры, в которых автор-рассказчик выступает и персонажем своей истории, простым ее свидетелем или наперсником героя (Бальзак), либо собственно протагонистом (Данте, Борхес).

С виду первый вариант противоречит формуле

Женетт Ж. Работы по поэтике Залог

поскольку отождествленный с автором рассказчик производит в этом случае фикциональное гетеродиегетическое повествование, а второй вариант — формуле

Женетт Ж. Работы по поэтике Залог

поскольку в этом случае отождествленный с автором рассказчик производит фикциональное гомодиегетическое повествование, которое в последнее время обычно называют “автовымыслом” [autofiction]. В обоих случаях наблюдается внешнее противоречие между вымышленным характером истории и формулой А = Р —> фактуальное повествование. Отвечаю: формула эта неприменима к данным ситуациям, несмотря на ономастическую или биографическую тождественность автора и рассказчика. Ибо, напомню, повествовательное тождество определяется не нумерической идентичностью, имеющей значение для паспорта, но серьезным участием автора в повествовании, за правдивость которого он отвечает.

В этом, скажем так, серлевском смысле Харитон или Филдинг очевидным образом отвечают за правдивость утверждений в своем повествовании не в большей степени, чем Бальзак в “Отце Горио” или Кафка в “Превращении”, а значит, они не тождественны одноименному рассказчику, который якобы производит это повествование,— точно так же как я, честный гражданин, прекрасный семьянин и вольнодумец, отнюдь не отождествляю себя с тем голосом, который моими устами производит некое ироническое или шутливое высказывание вроде: “А я — папа римский!”

7, функциональная нетождественность автора и рассказчика (даже если они идентичны с юридической точки зрения), отличающая фикциональное повествование, является частным случаем “полифонического” акта высказывания, характерного для всех “несерьезных высказываний — или высказываний “паразитарных”, если вспомнить неоднократно оспоренный термин Остина. Борхес-автор, гражданин Аргентины, почетный лауреат Нобелевской премии, подписывающий своим именем “Алеф”, функционально не тождественен Борхесу-рассказчику и герою “Алефа”8“Тома Джонса” функционально (по акту высказывания) не является Филдингом-рассказчиком, пускай даже оба дружат с одним и тем же Хогартом и вспоминают одну и ту же дорогую им покойницу — Шарлотту.

Таким образом, в действительности формула подобных повествований будет выглядеть так: для второго случая

Женетт Ж. Работы по поэтике Залог

а для первого:

Женетт Ж. Работы по поэтике Залог

“автовымысла” к нормам общего права не слишком удачно описывает его парадоксальный статус или, вернее сказать, заключаемый в нем намеренно противоречивый пакт (“Я, автор, сейчас расскажу вам одну историю, которая со мной не приключалась, но герой которой — я ”). Мы, наверное, могли бы в этом случае пририсовать к формуле автобиографии, А = Р = П, какой-нибудь колченогий протез, разделив Р на аутентичную личность и вымышленную судьбу, но, признаюсь, я терпеть не могу подобные хирургические вмешательства,— подразумевающие, что мы якобы можем изменить свою судьбу, не изменяя личности9,— и тем более мне противно спасать формулу, которая предполагает серьезное участие — безусловно отсутствующее10— автора в повествовании, как если бы Данте верил, что посетил загробный мир, а Борхес — что видел Алеф. По-моему, гораздо лучше принять для данного. случая логически противоречивую формулу:

Женетт Ж. Работы по поэтике Залог

Она, конечно, внутренне противоречива11, но не больше и не меньше, чем описываемое ею понятие (автовымысел) и заключенное в ней суждение: “Это я и не я”.

поставленный между А и П , он констатирует их тождество в юридическом смысле, то есть в смысле общего права, которое может, к примеру, перенести на автора ответственность за поступки его героя (скажем, Жан-Жака, бросающего детей Руссо); находясь между Р и П, он указывает на тождество в лингвистическом смысле — между субъектом акта высказывания и субъектом высказывания, обозначаемое с помощью первого лица (“я”), за исключением случаев условной эналлаги (“мы” со значением величия или скромности, официальное “он” цезаревского образца, автоаллокутивное “ты”, как в “Зоне” Аполлинера); знак равенства между А и П служит символом серьезной ответственности автора по отношению к собственным повествовательным утверждениям12 и настоятельно требует от нас вообще отказаться от Р как от бесполезной инстанции: когдаA = Р, exit P, ибо в этом случае рассказ ведет просто-напросто автор; какой смысл рассуждать о “рассказчике” “Исповеди” или “Истории Французской революции”? Опираясь на общезнаковые закономерности, можно было бы еще квалифицировать эти три типа соотношений как, соответственно, семантический (А— П), синтаксический (Р—П) и прагматический (А — Р). Для различения фактуальных и фикциональных повествований имеет значение лишь последний из них; но я бы не стал утверждать, что он заключает в себе признак фикциональности или нефикциональности, поскольку соотношение А — Р не всегда столь же ярко выражено, как соотношение Р — П , очевидное благодаря грамматическим формам, или А — П, очевидное благодаря формам ономастическим13.

Оно далеко не всегда проявляется в некоем явном сигнале (“Я, Харитон...”) и чаще всего выводится из совокупности всех (прочих) характеристик повествования. Это, по-видимому, соотношение наиболее неуловимое (отсюда и жаркие споры нарратологов), а иногда и самое двойственное — как, в конечном счете, и взаимосвязь правды и вымысла: кто решится безоговорочно определить, каков статус “Аврелии” или “Нади”?14

Примечания

1 Le Pacte autobiographique; Jeestunautre, Paris, ed. du Seuil , 1980. Но ответственность за предложенную” здесь форму изложения несу только я.

какого-нибудь оборота вроде: “Представим себе, что...”, или посредством сослагательного наклонения, как дети, играющие в магазин, или каким-нибудь иным способом, возможно, существующим в некоторых языках, относилось бы к разряду абсолютно “серьезных” высказываний и описывалось бы формулой А = Р. В ряде средневековых романов встречается весьма двусмысленный оборот “Повесть гласит, что...”, который может быть прочитан либо как начатки некоего гипертекстуального алиби (“Я передаю рассказ, который придумал не я”), либо как шутливо-лицемерное дезавуирование: “Это не я говорю, это мой рассказ” — вроде того как сегодня мы говорим: “Это не я, это мой язык”.

3 “Сущность романического вымысла следует искать не в реальности упомянутых персонажей, предметов и событий, но в нереальности самого их упоминания. Иными с ло вами, в рома нс или сказке ф ик тивным являет ся акт из ложен ия со быти й, акт описания неких лиц и отсылки к некоей местности” (On the Margins of Discourse, The University of Chicago Press, 1978, p. 29).

4 См.: Lejeune, Je est un autre, p. 53 sq.

5 “Epilogo”, Obras completes, Buenos Aires, Emece, 1974, p. 1143. Совсем недавно тот же прием, Создателем которого, по-видимому, является все же не Борхес, был использован некоторыми участниками издания Жерома Гарсена (Le Dictionnaire, Litteratuiv franfaise coutemporaine, Paris, Francois Bourin, 1989) — собрания превентивных автонекрологов.

6 “Автор в романе отличается от рассказчика (...). Почему же автор не является рассказчиком? Потому что автор придумывает то, что произошло, а рассказчик об этом рассказывает (...). Автор придумывает рассказчика и сам стиль рассказа. то есть стиль рассказчика” (Sartre, L'Idiot de la famille. Pans, Gallimard, 1988, III, p. 773 — 774). Естественно, мысль о нетождественности (по-моему, сугубо функциональной) автора и рассказчика не встретила бы одобрения у Кэте Хамбургер, для которой Ich Origo персонажа по необходимости исключает наличие какого бы то ни было рассказчика. Как мне кажется, подобная их несовместимость проистекает из узкомонологической концепции высказывания, которую замечательным образом опровергает dual voice несобственно прямой речи.

“Esquisse d'une theorie polyphonique de 1'enonciation”, Le Dire et le Dit, Paris, ed. de Minuit, 1984, ch. VIII.

8 Или “Другого”, или “Заира”; об эффектах борхесовского автовымысла см.: Jean- Pierre Mourey, “Borges chez Borges”, Poetique, 63, сентябрь 1985; к этим рассказам, в которых рассказчик по имени “Борхес” выступает одновременно и протагонистом, можно добавить ( по крайней мере ) “ Форму сабли ” , где “ Борхес ” является наперсником героя, и “Человека на углу розовой стены”, где обнаруживается in fine, что он — слушатель предназначенного ему устного повествования. Об автовымысле вообще см.: Vincent Colonna, L'Autofiction, Essai sur la fictionalisation de soi en litterature, These EHESS, 1989.

9 Собственно, самотождественности, благодаря жестко обозначающей функции имени (или местоимения): “Если бы я был сыном Ротшильда...”.

10 Я говорю о настоящих автовымыслах, чье повествовательное содержание, так сказать, аутентично фикционально — как (надеюсь) в “Божественной комедии”,— а не о ложных автовымыслах, которые являются “вымыслами” только для таможни, иными словами, не о стыдливых автобиографиях. Исходный паратекст этих последних очевидно автофикционален, но не будем спешить: паратексту свойственно эволюционировать, а история литературы всегда начеку.

Женетт Ж. Работы по поэтике Залог

12 Конечно, ответственность не может служить гарантией правдивости текста, поскольку автор-рассказчик любого фактуального повествования может по крайней мере ошибаться и, как правило, пользуется этим правом. Он может и солгать, и тогда прочность нашей формулы будет несколько поколеблена. Скажем в предварительном порядке, что в данном случае условное соотношение будет А = Р, ил и что о но является А = Р для легковерного читателя и А не Р для нечестного автора (и для читателя проницательного, поскольку ложь не всегда felicitous), и предоставим решать этот вопрос прагматике лжи, каковая, насколько мне известно, пока еще не разработана.

13 Безусловно, обе эти “очевидности” не всегда обеспечены сами: личные эналлаги ли, как любая фигура, целиком зависят от интерпретации, а имя героя может либо умалчиваться (случаям таким несть числа), либо вызывать сомнения (“Марсель” в “Поисках”).

14 [Ж. де Нерваль, А. Бретон.]