Наши партнеры
XI
— Однако же , — скажут мне , — сама эта беспардонная аналогия тоже вполне ретроспективна: если Лежён и может вызвать в памяти Аристотеля, то уж Аристотель Лежёну, безусловно, не предтеча и никаких определений автобиографии никогда не давал.
— Согласен, но, как мы уже убедились, он за несколько столетий до Филдинга, сам того не ведая, дал определение (за исключением лишь одной детали — прозаичности) современному роману, от Сореля до Джойса: “низкое повествование”; разве с тех пор придумали что-нибудь получше?
— Стало быть, поэтика не слишком продвинулась вперед; может быт ь, стоит вообще отказаться от столь маргинального (в экономическом смысле) предприятия и предоставить тем, кому это по штату положено, то есть историкам литературы, заниматься эмпирическим изучением жанров, или, быть может, поджанров как социоисторических институций: римской элегии, жесты, пикарескного романа, слезливой комедии и т. д.
— Что ж, это было бы выгодное для всех дельце, хороший способ сбыть с рук товар, зачастую уже бывший в употреблении. Только я не уверен, что можно с легкостью, или со знанием дела, написать историю какой-нибудь институции, если не дать ей предварительно никакого определения; пикарескный роман — это роман, и даже если допустить, что пикаро — это социальная данность определенной эпохи, за которую литература не в ответе (а это довольно-таки смелое допущение ) , мы все равно должны определить данный вид через ближайший к нему жанр, сам этот жанр — через что-нибудь еще, и вот мы уже прямиком приплыли (обратно) в поэтику: что такое роман?
— Бессмысленный вопрос. Что действительно важно, так это вот этот ро ман, а п ри указательном местоимении, к вашему сведению, можно не давать определений. Давайте будем заниматься тем, что реально существует,— отдельными произведениями. Будем заниматься критикой, она великолепно обходится без универсалий.
— Обходится она без них отвратительно, потому что пользуется ими, сама того не зная и не зная этих категорий, даже в тот самый момент, когда заявляет, что будто бы без них обходится: вы вот сказали “этот роман”.
— Скажем: “этот текст”, да и дело с концом.
— Сомневаюсь, чтобы вы что-нибудь на этом выиграли. В лучшем случае вы из поэтики впадаете в феноменологию: что такое “отдельный текст”?
— Это мне совершенно безразлично. Я всегда могу, whatever it is, замкнуться в его границах и комментировать его сколько душе угодно.
— Тогда вы замкнетесь в границах жанра.
— Какого жанра?
— Жанра комментария к тексту, черт возьми, и даже точнее: в жанре комментария-к-тексту-безразличного-к-жанрам: это такой поджанр. Честное слово, вы говорите интересные вещи.
— Вы тоже. Хотел бы я знать, почему вы все время порываетесь куда-нибудь выйти: из текста в жанр, из жанра в модальность, из модальности...
— Обратно в текст, при случае — для разнообразия, или для того, чтобы выйти из выхода, во второй степени. Но это действительно так: на данный момент текст интересует меня (только) своей текстуальной трансцендентностью, то есть тем, чем он явно или тайно связан с другими текстами. Я называю это транстекстуальностью, включая в это понятие и интертекстуальность в строгом (и “классическом”, после работ Юлии Кристевой) смысле, то есть буквальное (более или менее буквальное, целостное или нет) присутствие одного текста в другом: наиболее наглядным примером функций подобного типа, включающего в себя и множество других, будет цитация, то есть эксплицитная апелляция к другому тексту, который вводится и одновременно дистанцируется с помощью кавычек. Сюда же я включаю и то, что обозначается у меня термином метатекстуальность (он сам собой напрашивается, по модели язык /метаязык), то есть транстекстуальную связь, объединяющую комментарий и текст, который он комментирует: все литературные критики от века производят метатексты, сами того не зная.
— Вот назавтра и узнаю т. Просто сногсшиба те льное откровение для них, к тому же неоценимое повышение в чине. Выношу вам от их имени благодарность.
— Не за что, просто так совпало; вы же знаете, я люблю делать людям приятное, когда мне это ничего не стоит. Но позвольте, я закончу: сюда я включаю еще некоторые виды связей, ко то рые, по-моему, в основном сводятся к подражанию и трансформации; представление, вернее, два представления о них могут дать пастиш и пародия, вещи совершенно различные, хотя их нередко путают, или различают, но неточно; такие связи я, за неимением лучшего, буду называть паратекстуальностью ( но для меня они-то и есть транстекстуальность par excellence) и, быть может, займусь ими в один прекрасный день, если вдруг случайно будет на то Божья воля. Наконец,— если только я ничего не упустил,— сюда относится и та связь, посредством которой текст включается в различные типы дискурса. Тут идут жанры и их детерминанты, мы их уже бегло обозначили — тематические, модальные, формальные и иные ( ? ) . Назовем мы все это, само собой , архитекстом и архитекстуальностью, или просто архитекстурой...
— С вашей простотой мозги сломаешь. Всякие шутки со словом “текст”, по-моему, жанр довольно-таки бородатый.
— Тут вы правы. Так что я бы предложил считать мою последней. — А я бы предпочел...
— Я т оже, но ниче го не попише шь, с ебя не переделать, и по здравому размышле нию я ничего не могу обещать. Итак, назовем архитекстуальностью соотношение текста со своим архитекстом1 если напомнить, что известное число произведений, начиная с “Илиады”, сами собой подчинились этой точке зрения, а известное число других произведений, таких, как “Божественная комедия”, поначалу ей не подчинялись, и что одно лишь противопоставление этих двух групп уже содержит в себе набросок жанровой системы,— можно сказать проще: смешение жанров или пренебрежение ими само является таким же жанром, как любой другой,— причем никто не может ни выскочить из этой схемы, ни ею удовлетвориться: а значит, вот коготок и увяз.
— Ну и сидите приклеенный.
— Ошибаетесь: клей-то мой, а вот коготок — ваш. Таким образом, архитекст присутствует везде — выше, ниже, вокруг текста, и текст только потому ткет свою ткань, что подвешивает ее там и сям на эту архитекстурную решетку. То, что мы именуем теорией жанров, илигенологией ( Ван Тигем ) , теорией модальностей ( я предлагаю назвать ее модистикой; теория повествования, нарративистика, или нарратология, входит в нее как составная часть), теорией фигур — нет, нет, это не риторика и не теория дискурсов, они гораздо шире; от фигуратики я недавно никак не мог отделаться; что вы скажете о фигурологии?
— ... и не надо, не говорите; — теорией стилей, или трансцендентной стилистикой...
— Почему трансцендентной?
— Потому что так красивее, и еще чтобы противопоставить ее стилистической критике а-ля Шпитцер, которая обычно старается быть имманентной тексту; теорией форм, или морфологией (она сейчас не в большом почете, но все может измениться; в нее, среди прочего, входит метрика в понимании Мазалейра, то есть общий анализ поэтических форм), теорией тем, или тематикой (так называемая тематическая критика будет тогда лишь применением ее к отдельно взятым произведениям),— все эти дисциплины...
— Я не большой поклонник этого понятия.
— Наконец-то мы в чем-то согласны. Однако ни одна “дисциплина” (возьмем ее в знак протеста в кавычки) не является или, по крайней мере, не должна быть некоей самостоятельной институцией, но всего лишь инструментом, временным средством, которое быстро уничтожается достигнутой целью, которая, в свою очередь, прекрасно может служить новым средством (новой “дисциплиной”), а та... и так далее и тому подобное: движение — все, цель — ничто. Некоторые средства мы уже отработали; от поминальника я вас, так и быть, избавлю.
— Услуга за услугу: вы не закончили свою фразу.
— Я надеялся, что вы про нее забудете; не тут-то было. Итак, все эти “дисциплины”, и еще какие-нибудь другие, которые только предстоит изобрести и, в свою очередь, сломать,— из всех их вместе и формируется, и всеми ими постоянно реформируется поэтика, предметом которой, скажем наконец со всей определенностью, является нетекст, а архитекст,— все они, за неимением лучшего, могут использоваться для того, чтобы исследовать глубины этой архитекстуальной, или архитекстуральной, трансценденции. Или скромно плавать по ее просторам. Или, еще скромнее, качаться где-нибудь на ее волнах, по ту сторону текста.
— Теперь в вас проснулась скромность авантюриста: качаться на волнах трансценденции, находясь на борту “дисциплины”, которая изначально предназначена на слом (или на реформирование)... Господин теоретик, вы на скверном пути.
— Милый Фредерик, да разве я говорил, что пускаюсь в путь?
“Le passage du poeme” (CAIEF, май 1978) в совершенно ином значении, не помню, каком именно.