Наши партнеры
VIII
Романтическое толкование литературной триады, превратившее ее из системы модальностей в систему жанров,— это еще не эпилог нашей долгой истории, ни де-факто, ни де-юре. Так, несколько лет назад Кэте Хамбургер, словно бы приняв к сведению невозможность распределить члены оппозиции “субъективность/ объективность” между тремя родами, решила свести т риаду к двум понят иям: к лирике (включающей в себя как старинный “лирический род”, так и иные формы выражения от первого лица, например, автобиографию и даже “роман от первого лица”), которая характеризуется высказыванием, исходящим из Ich-Origo, и к вымыслу (куда входят старинные эпический и драматический роды, плюс некоторые формы повествовательной поэзии, вроде баллады), который определяется как высказывание с неустановленным источником1.
Как мы видим, великая изгнанница аристотелевской “Поэтики” занимает теперь целую половину всего пространства литературы — вот так реванш ! Правда, и само пространство уже не то, потомучто теперь в него входит вся литература, в том числе и прозаическая. Но что, собственно, мы понимаем сегодня — то есть, повторю еще раз, начиная с романтизма — под поэзией? Думаю, что чаще всего как раз то, что в предромантизме понималось под лирикой. Формулировка, предложенная Вордсвортом2, который давал поэзии в целом примерно такое же определение, как переводчик Баттё — одной только лирике, выглядит несколько ущербно, потому что целиком строится на эмоции и непосредственности; но совсем иначе ставит вопрос Стюарт Милль, для которого лирическая поэзия — это “more eminently and peculiarly poetry than any other”3 “in so far as it is epic... is no poetry at all”4.
“не существует длинных стихотворений”, будет, как известно, развивать Бодлер в своих “Заметках о По”5, и ее следствием будет у него открытое и безоговорочное осуждение эпической или дидактической поэмы; от него она перейдет в “символ веры” нашего символизма и “модернизма”, приняв вид лозунга “чистой поэзии”, который ныне употребляют несколько стыдливо, но по-прежнему активно. Наше имплицитное понимание поэзии, в той мере, в какой в нем еще содержится некоторое различие между жанрами, или хотя бы между поэзией и прозой, прекраснейшим образом совпадает со старинным понятием лирической поэзии (должно быть, этот мой тезис вызовет возражения или раздражение, поскольку сам термин оброс обветшалыми и неприятными коннотациями, однако, на мой взгляд, сама практика поэтического письма и тем более чтения поэзии в наше время служит ему очевидным подтверждением). Иначе говоря, на протяжении более чем столетия мы рассматриваем как “more eminently and peculiarly poetry”... ровно тот самый тип поэзии, который был исключен Аристотелем из его “Поэтики”6.
И все же столь радикальный переворот, быть может, не является признаком подлинной эмансипации.
1 Die Logik der Dichfung, Stuttgart, 1957. Похожее двухчастное деление было предложено Анри Бонне: “Существует два рода. И только два, не больше, поскольку любую реальность можно рассматривать либо с субъективной, либо с объективной точки зрения... Два этих рода основаны на самой природе вещей. Мы называем их поэзией и романом” (Roman et Poesie, Essai sur I'estheliyue des genres, Nizet, 1951,p. 130—140). А вот для Жильбера Дюрана два основных рода литературы, основанные на двух “режимах” воображаемого, дневном и ночном,— это эпос и лирика, или мистика; роман же является лишь “моментом”, вехой на пути от первого ко второй (Le Decor mythique de la Chartreuse de Panne, Corti, 1961).
“Poetry is the spontaneous overflow of powerful feelings” [“Поэзия есть спонтанный выплеск сильных чувств” — англ.] предисловие к “Лирическим балладам”, 1800.
“Поэзия в особой, более высокой степени, чем любая иная” — англ.].
“Постольку, поскольку эпична... вообще не поэзия” — англ.].
5 Stuart Mill, What is Poetry?; The Two Kinds of Poetry, 1833; Edgar Рое, The Poetic Principle, ed. posth., 1850; Baudelaire, Notices sur Edgar Рое, 1856, 1857.
6 См. только что появившуюся работу: Jean Cohen, Le Haut Langage, Flammarion,