Наши партнеры
Эллипсис
Итак, мы констатировали отсутствие у Пруста резюмирующего повествования и отсутствие описательной паузы; тем самым в общей картине прустовского повествования остаются только два традиционных движения: сцена и эллипсис. Прежде чем рассматривать временной режим и функцию прустовской сцены, скажем несколько слов об эллипсисе. Мы будем говорить здесь, разумеется, только об эллипсисе в собственном смысле, то есть о временном эллипсисе, оставляя в стороне те боковые пропуски, для которых мы отвели названиепаралипсис. С точки зрения времени анализ эллипсисов сводится к рассмотрению пропусков во времени истории, и первый вопрос, встающий в данной связи, состоит в выяснении того, указана их длительность (эллипсисы определенные) или нет (эллипсисы неопределенные). Так, между концом “Жильберты” и началом “Бальбека” помещается эллипсис в два года, при этом четко определенный: “Два года спустя, когда мы с бабушкой поехали в Бальбек, я уже был почти совершенно равнодушен к Жильберте”1; зато, как мы помним, оба эллипсиса, относящихся ко времени пребывания героя в клинике, являются (почти) одинаково неопределенными (“долгие годы”, “много лет”), и исследователь здесь вынужден прибегать к умозаключениям, порой весьма сложным.
С формальной точки зрения будем различать:
— указания, которое сближает их с очень краткими резюме типа “прошло несколько лет”; тогда именно это указание и образует эллипсис в качестве текстового сегмента, в данном случае не совсем равного нулю; либо посредством чистой элизии (нулевая степень эллиптического текста) и указания на протекшее время при возобновлении повествования; это тип “два года спустя”, только что процитированный; эта вторая форма, разумеется, более строго эллиптична, хотя и столь же эксплицитна, и при этом не обязательно более лаконична; однако ощущение нарративной пустоты, пропуска здесь имитируется текстовыми средствами более аналитического, более “иконического” характера в смысле Пирса и Якобсона2. Сверх того, и та и другая из этих форм может добавлять к чисто временному указанию еще и информацию диегетического содержания, типа “прошло несколько лет блаженства” или “после нескольких лет блаженства”. Подобные квалифицированные эллипсисы составляют одно из средств романной наррации: Стендаль в “Обители” дает нам незабываемый и при этом простодушно противоречивый пример после ночной встречи Фабрицио и Клелии: “А теперь попросим у читателя дозволения обойти полным молчанием три года, пролетевшие вслед за этим... После трех лет божественного счастья...”3
Добавим, что негативная квалификация есть тоже квалификация: это наблюдается у Филдинга, когда он, несколько преувеличенно гордясь тем, что первым стал варьировать ритм повествования и устранил время простоя в действии4, перескакивает через двенадцать лет жизни Тома Джонса, ссылаясь на то, что этот период “не дает ничего, что заслуживало бы включения в его историю”5; известно, насколько эта непринужденная повествовательная манера была по душе Стендалю и как он ее воспроизводил.
“Поисках” эпизод войны, очевидным образом являются квалифицированными, так как мы узнаем, что Марсель провел эти годы в клинике, где лечился, но не вылечился и где ничего не писал. Но почти такой же характер, хотя и ретроспективный, имеет эллипсис, открывающий “Бальбек-1”, ибо сказать: “два года спустя... я уже был почтисовершенно равнодушен к Жильберте” — это то же самое, что сказать: “в течение двух лет я мало-помалу отдалился от Жильберты”.
b) Имплицитные эллипсисы, тоесть такие ,самоналичие которых в тексте никак не манифестировано и может быть лишь выведено читателем из каких-либо хронологических пробелов или разрывов в нарративной непрерывности. Таково неопределенное время, протекающее между концом “Девушек в цвету” и началом “Германтов”: мы знаем, что Марсель вернулся в Париж, в свою “прежнюю комнату с низким потолком”6; затем мы встречаем его в новой квартире, находящейся во флигеле особняка Германтов, а это предполагает пропуск по меньшей мере в несколько дней, а возможно, и значительно больше. Так же, но еще сложнее, обстоит дело в случае пропуска нескольких месяцев после смерти бабушки7.
Этот эллипсис совершенно молчаливый: мы оставили бабушку на ее смертном одре, вероятнее всего, в начале лета; повествование возобновляется следующим образом: “Хотя это было в самое обыкновенное осеннее воскресенье...” Благодаря этому указанию дня эллипсис внешне определен, но весьма неточным образом, в дальнейшем еще более запутанным8; этот эллипсис совершенно не квалифицирован и таковым остается: мы никогда ничего не узнаем, даже из ретроспективного повествования, о жизни героя в эти несколько месяцев. Возможно, это самое непроницаемое умолчание во всем тексте “Поисков”, а если вспомнить, что смерть бабушки в значительной степени перекликается со смертью матери автора, то оно несомненно обладает особой значимостью9.
— эллипсис чисто гипотетический, который невозможно локализовать, порою даже поместить в какое-либо место, который обнаруживается задним числом в каком-либо аналепсисе, типа тех, с которыми мы уже знакомились в предшествующей главе10—тоже не самая пустая задача аналитического метода; скажем мимоходом, что изучение такого произведения, как “Поиски утраченного времени”, в соответствии с критериями традиционного повествования, может, напротив, найти оправдание в том, что оно позволяет точно определить те точки, в которых такое произведение — в силу сознательного намерения автора или нет — выходит за рамки подобных критериев.
Примечания
1 I, с. 642. [Пруст, т. 2, с. 177.]
2 См.: R. Jakobson, “ A la recherche de l' essence du langage”, in : Problemes du langage (Diogene 51), Paris, 1965.
— 514.]
4 См. главу I второй части “Тома Джонса”, где он обрушивается на пошлых историков, которые “считают себя обязанными истреблять столысо же бумаги на подробное описание месяцев и лет, не ознаменованных никакими замечательными событиями, сколько они уделяют ее на те достопримечательные эпохи, когда на подмостках мировой истории разыгрывались величайшие драмы”, и книги которых он сравнивает с “почтовыми каретами, которые — полные ли они или пустые — постоянно совершают один и тот же путь”. Против этой несколько нереальной традиции он горделиво выставляет “противоположный метод”, ничего не жалеющий для того, чтобы “подробно описать” необыкновенные сцены, и, наоборот, обходящий молчанием “пустоты в нашей истории” — как “те рассудительные господа”, обслуживающие лотереи в Лондоне, которые объявляют только выигравшие номера” (I, с. 81 — 82). [Филдинг, т. 2, с. 47 — 48.]
5 I, с. 126.
6 1, p. 953. [Пруст, т. 2, с. 423.]
“Германтов-II”, II, р. 345. [Пруст, т. 3, с. 295.]
“Сначала говорится о некосм неопределенном осеннем воскресенье (с. 345), а вскоре наступает конец осени (с. 385). Между тем чуть спустя Франсуаза говорит: “Ведь уж конец сентября...” Во всяком случае, отнюдь не в атмосферу сентября, а скорее ноября или даже декабря погружена сцена в ресторане, где повествователь обедает незадолго до первого приглашения к герцогине Германтской. И, уходя с приема у герцогини, повествователь требует свои ботики...” (О. Daniel, Temps el Mystification, p. 92 — 93).
9 Напомним, что Марсель сам имеет обыкновение толковать некоторые речи “как внезапное молчание” (111, p. 88). Герменевтика повествования также должна заниматься внезапными молчаниями, учитывать их “длительность”, их напряженность и, естественно, их место.
10 С. 86.