Наши партнеры
Адресат
Подобный теоретический империализм повествователя, его уверенность в своей правоте могли бы склонить к мысли о том, что роль адресата здесь чисто пассивная, что он всего лишь принимает сообщение, не подлежащее обсуждению, всего лишь задним числом “потребляет” произведение, законченное далеко от него и без него. Ничто не может в большей степени противоречить убеждениям Пруста, его собственному опыту читателя и наиболее настоятельным требованиям его творчества.
Прежде чем обратиться к этому последнему измерению прустовской нарративной инстанции, следует сказать несколько общих слов об этом персонаже, которого мы назвали адресатом и функция которого в повествовании представляется столь изменчивой. Подобно повествователю, адресат есть один из элементов нарративной ситуации, и он с необходимостью располагается на том же диегетическом уровне; это значит, что, вообще говоря, он не более совпадает с читателем (даже потенциальным), нежели повествователь с автором. Интрадиегетическому повествователю соответствует интра-диегетический адресат, и рассказы де Грие или Биксиу обращены не к читателю “Манон Леско” или “Банкирского дома Нусингена”, но только к одному маркизу де Ренонкуру, только к Фино, Кутюру и Блонде, которые только и обозначены сигналами “второго лица”, кое-где присутствующими в тексте, наподобие того, как сигналы “второго лица”, встречаемые в эпистолярном романе, обозначают только адресата письма. Мы же, читатели, так же не можем отождествлять себя с этими вымышленными адресатами, как интрадиегетические повествователи не могут обращаться к нам или даже вообще предполагать наше существование1.
Поэтому мы не можем ни перебить Биксиу, ни написать г-же де Турвель. Экстрадиегетический повествователь, наоборот, может иметь в виду только экстрадиегетического адресата, который в данном случае совпадает с потенциальным читателем и с которым каждый реальный читатель может себя отождествлять. Этот потенциальный читатель в принципе носит неопределенный характер, хотя у Бальзака и случается, что он обращается в особенности то к провинциальному читателю, то к парижскому, а Стерн иногда называет читателя “мадам” или “господин Критик”. Экстрадиегетический повествователь может также делать вид, как Мерсо, что он не обращается ни к кому, но эта достаточно распространенная в современном романе позиция не может, конечно, отменить того факта, что повествование, как и вообще любой дискурс, непременно кому-то адресовано и всегда содержит неявную апелляцию к адресату. И если существование интрадиегетического адресата имеет следствием то, что мы оказываемся на некоторой дистанции от повествователя, отделенные от него этим вставным адресатом, подобно тому как Фино, Кутюр и Блонде вставлены между Биксиу и нескромным слушателем за перегородкой, для которого данное повествование не предназначалось (однако, говорит Биксиу, рядом “всегда кто-то есть”2— или, лучше сказать, более неотвратимо — становится, очевидно, каждому реальному читателю отождествить или подменить себя этой потенциальной инстанцией.
Именно таковы те связи, которые — не считая редких и совершенно ненужных обращений к публике, о которых уже говорилось,— поддерживаются между “Поисками” и их читателями. Каждый читатель знает, что он является потенциальным тревожно ожидаемым адресатом этого идущего кругами повествования, которому, вероятно, больше, чем кому-либо другому, для существования в своей собственной истине необходимо избежать замыкания в “окончательном сообщении” и нарративной завершенности, чтобы бесконечно возобновлять круговое движение, которое постоянно отсылает его от произведения к призванию, о котором оно “рассказывает”, и от призвания к произведению, которое оно порождает, и так далее без передышки.
Как показывают сами выражения Пруста в знаменитом письме Ривьеру3, “догматизм” и “конструкция” прустовского произведения не исключают постоянного обращения к читателю, обязанному “догадываться” о них, пока они не выразились сами, а также — после того как они раскрыты — истолковывать их и возвращать в лоно того движения, которое одновременно их порождает и уносит. Пруст не мог исключить себя из правила, изложенного им в “Обретенном времени”, которое дает читателю право переводить на свой язык мир произведения, дабы “затем придать прочитанному всю его обобщенность”; какую бы кажущуюся неточность он при этом ни допускал, “читателю нужно читать определенным образом для того, чтобы читать хорошо; автор не должен на это обижаться, а, наоборот, предоставлять читателю полную свободу”, ибо произведение есть в конечном счете, согласно самому Прусту, не что иное, как оптический инструмент, предлагаемый автором читателю, чтобы помочь ему читать в себе самом. “Писатель лишь по привычке, взятой из неискреннего языка предисловий и посвящений, говорит “мой читатель”. В действительности каждый читатель, когда он читает, читает сам себя”4.
Такова головокружительная позиция прустовского адресата: его приглашают не “бросить эту книгу”, как Натанаэль5“Дон Кихота”. Каждый понимает, о чем толкует эта притча, которая переходит от Пруста к Борхесу и от Борхеса к Прусту и которая хорошо иллюстрируется смежными гостиными в “Банкирском доме Нусингена”: подлинный автор повествования не только тот, кто его рассказывает, но также, иногда даже в большей степени, и тот, кто его слушает. И не обязательно тот, к ком у обращаются: рядам всегда кто-то есть.
Примечания
1 Отдельный случай составляет метадиегетическое литературное произведение типа “Безрассудно-любопытного” или “Жана Сантея”, которое, вообще говоря, может предусматривать читателя, однако этот читатель в принципе сам вымышлен.
3 “Наконец я нахожу читателя, который догадывается, что моя книга есть произведение догматическое и строгая конструкция!” (Choix Kolb, p. 197).
5 [А. Жид, “Яства земные”.]