Наши партнеры
Как я стал писателем
С сокращениями
Вышло это так просто и неторжественно, что я и не заметил. Можно сказать, вышло непредумышленно.
Теперь, когда это вышло на самом деле, кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был, только — писателем «без печати».
Помнится, нянька, бывало, говорила:
— И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего... как только язык у тебя не устаёт, балаболка!..
Живы во мне доныне картинки детства, обрывки, миги. Вспомнится вдруг игрушка, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, похожей на топорик или жука, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком... Ветка живой берёзки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зелёной такой, чудесной. Краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус её, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, чёрные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой... Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся»...
Я говорил с игрушками — живыми, с чурбачками и стружками, которые пахли «лесом»—чем-то чудеснострашным, в котором «волки». <...>
Но и «волки» и «лес» — чудесные. Они у меня — мои.
Я говорил с белыми звонкими досками — горы их были на дворе, с зубастыми, как страшные «звери», пилами, с блиставшими в треске топорами, которые грызли брёвна. На дворе были плотники и доски. Живые, большие плотники, с лохматыми головами, и тоже живые доски. Всё казалось живым, моим. Живая была метла, — бегала по двору за пылью, мёрзла в снегу и даже плакала. И половая щётка была живая, похожая на кота на палке. Стояла в углу— «наказана». Я утешал её, гладил её волосики.
Всё казалось живым, всё мне рассказывало сказки, — о, какие чудесные! <...>
Должно быть, за постоянную болтовню прозвали меня в первом классе гимназии «римский оратор», и кличка эта держалась долго. В балльниках [1] то и дело отмечалось: «Оставлен на полчаса за постоянные разговоры на уроках ».
Это был, так сказать, «дописьменный» век истории моего писательства. За ним вскоре пришёл и «письменный».
В третьем, кажется, классе я увлёкся романами Жюля Верна и написал — длинное и в стихах! — путешествие наших учителей на Луну, на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов нашего латиниста Бегемота. «Поэма» моя имела большой успех, читали её даже и восьмиклассники, и она наконец попала в лапы к инспектору. Помню пустынный зал, иконостас у окон, в углу налево, — шестая моя гимназия! — благословляющего детей Спасителя — и высокий, сухой Баталин, с рыжими бакенбардами, трясёт над моей стриженой головой тонким костлявым пальцем с отточенным остро ногтем, и говорит сквозь зубы — ну прямо цедит! — ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, — как самый холодный англичанин:
— И ссто-с такое... и сс... таких лет, и сс... так не- уваззытельно отзываесса, сс... так пренебреззытельно о сстарссых... о наставниках, об учителях... нашего пос- стенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяесс себе называть... Мартысской!.. По решению педагогического совета...
Гонорар за эту «поэму» я получил высокий — на шесть часов «на воскресенье», на первый раз.
Долго рассказывать о первых моих шагах. Расцвёл я пышно на сочинениях. С пятого класса я до того развился, что к описанию храма Христа Спасителя как-то приплёл... Надсона [2]! Помнится, я хотел выразить чувство душевного подъёма, которое охватывает тебя, когда стоишь под глубокими сводами, где парит Саваоф [3]«как в небе», и вспоминаются ободряющие слова нашего славного поэта и печальника Надсона:
Друг мой, брат мой... усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был — не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землёй...
Баталин вызвал меня под кафедру и, потрясая тетрадкой, начал пилить со свистом:
— Ссто-с такое?! Напрасно сситаете книзки, не вклю- сённые в усенисескую библиотеку! У нас есть Пускин, Лермонтов, Дерзавин... но никакого вашего Надсона... нет! Сто такой и кто такой... На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Спасителя, по плану... а вы приводите ни к сселу ни к городу какого-то «страдающего брата»... какие-то вздорные стихи! Было бы на четвёрку, но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ»... с «в» на конце! — «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в», а в философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не
Смальс, что значит — свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, — он говорил, ударяя на первый слог, — ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь.
Я взял тетрадку и попробовал отстоять своё:
— Но это, Николай Иваныч... тут лирическое отступление у меня, как у Гоголя, например.
Николай Иваныч потянул строго носом, отчего его рыжие усы поднялись и показались зубки, а зеленоватые и холодные глаза так уставились на меня, с таким выражением усмешки и даже холодного презрения, что во мне всё похолодело. Все мы знали, что это — его улыбка: так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку.
— Ах, во-от вы ка-ак... Гоголь!., или, может быть, гоголь-моголь? — Вот как... — и опять страшно потянул носом. — Дайте сюда тетрадку...
Он перечеркнул три с минусом и нанёс сокрушительный удар — колом! Я получил кол и — оскорбление. С тех пор я возненавидел и Надсона и философию. Этот кол испортил мне пересадку и средний балл, и меня не допустили к экзаменам: я остался на второй год. Но всё это было к лучшему.
Я попал к другому словеснику, к незабвенному Фёдору Владимировичу Цветаеву. И получил у него свободу: пиши как хочешь!
И я записал ретиво, — «про природу». Писать классные сочинения на поэтические темы, например, — «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»... — было одно блаженство. Это было совсем не то, что любил задавать Баталин: не «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», не «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову „О пользе стекла“» и не «Чем отличаются союзы от наречий». Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Фёдор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с ленцою русской, возьмёт и прочтёт из Пушкина... Господи, да какой же Пушкин! Даже Данилка, прозванный Сатаной, и тот проникнется чувством.
Имел он песен дивный дар
И голос, шуму вод подобный, —
певуче читал Цветаев, и мне казалось, что — для себя.
Он ставил мне за «рассказы» пятёрки с тремя иногда крестами, — такие жирные! — и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрёк:
— Вот что, муж-чи-на... — а некоторые судари пишут «муш-чи-на», как, например, зрелый му-жи-чи-на Шкро- бов! — у тебя есть что-то... некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах... пом-ни!
— я плакал. И до сего дня — он в сердце.
И вот — третий период, уже «печатный».
От «Утра в лесу» и «Осени по Пушкину» я перешёл незаметно к «собственному».
Случилось это, когда я кончил гимназию. Лето перед восьмым классом я провёл на глухой речушке, на рыбной ловле. Попал на омут, у старой мельницы. Жил там глухой старик, мельница не работала. Пушкинская «Русалка» вспоминалась. Так меня восхитило запустенье, обрывы, бездонный омут «с сомом», побитые грозою, расщеплённые вётлы, глухой старик — из «Князя Серебряного» [4] мельник!.. Как-то на ранней зорьке, ловя подлещиков, я тревожно почувствовал — что-то во мне забилось, заспешило, дышать мешало. Мелькнуло что-то неясное. И — прошло. Забыл. До глубокого сентября я ловил окуней, подлещиков. В ту осень была холера, и ученье было отложено. Что-то — не приходило. И вдруг, в самую подготовку на аттестат зрелости, среди упражнений с Гомером, Софоклом [5], Цезарем [6], Вергилием [7], Овидием Назоном [8]... — что-то опять явилось! Не Овидий ли натолкнул меня? не его ли «Метаморфозы» [9] — чудо!
— я отшвырнул все книги, задохнулся... и написал — за вечер — большой рассказ. Писал я «с маху». Правил и переписывал, — и правил. Переписывал отчётливо и крупно. Перечитал... — и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелёно-красное, как рябина — там. Дрожащей рукой я вывел:
У мельницы
Это было мартовским вечером 1894 года. Но и теперь ещё помню я первые строчки первого моего рассказа:
«Шум воды становился всё отчётливей и громче: очевидно, я подходил к запруде. Вокруг рос молодой, густой осинник, и его серые стволики стояли передо мною, закрывая шумевшую неподалёку речку. С треском я пробирался чащей, спотыкался на остренькие пеньки осинового сухостоя, получал неожиданные удары гибких веток...»
Рассказ был жуткий, с житейской драмой, от «я». Я сделал себя свидетелем развязки, так ярко, казалось, сделал, что поверил собственной выдумке. Но что же дальше? Литераторов я совсем не знал. В семье и среди знакомых было мало людей интеллигентных. Я не знал и «как это делается» — как и куда послать. Не с кем мне было посоветоваться: почему-то и стыдно было. Скажут ещё: «Э, пустяками занимаешься!» Газет я ещё не читал тогда, — «Московский листок» разве, но там было смешное только или про «Чуркина». Сказать по правде, я считал себя выше этого. «Нива» не пришла в голову. И вот вспомнилось мне, что где-то я видел вывесочку, узенькую совсем: «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Буквы были — славянские? вспоминал-вспоминал... — и вспомнил, что на Тверской. Об этом журнале я ничего не знал. Восьмиклассник, почти студент, я не знал, что есть «Русская мысль», в Москве. С неделю я колебался: вспомню про «Русское обозрение» — так и похолодею и обожгусь. Прочитаю «У мельницы» — ободрюсь. И вот я пустился на Тверскую — искать «Русское обозрение». Не сказал никому ни слова.
— я его всё донашивал, поджидая студенческого, чудесного! — приоткрыл огромную, под орех, дверь и сунул голову в щель, что-то проговорил кому-то. Там скучно крякнуло. Сердце во мне упало: крякнуло будто строго?.. Швейцар медленно шёл ко мне.
— Пожалуйте... желают вас сами видеть.
Чудесный был швейцар, с усами, бравый! Я сорвался с диванчика и, как был, — в грязных, тяжёлых ботинках, с тяжёлым ранцем, ремни которого волоклись со звоном, — всё вдруг отяжелело! — вступил в святилище.
Огромный, очень высокий кабинет, огромные шкафы с книгами, огромный письменный стол, исполинская над ним пальма, груды бумаг и книг, а за столом, широкий, красивый, грузный и строгий — так показалось мне, — господин, профессор, с седеющими по плечам кудрями. Это был сам редактор, приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он встретил меня мягко, но с усмешкой, хотя и ласково:
— Ага, принесли рассказ?.. А в каком вы классе? Кончаете... Ну, что же... поглядим. Многонько написали... — взвесил он на руке тетрадку. — Ну, зайдите месяца через два...
«заглянуть месяца через два». Я не заглянул. Я уже стал студентом. Другое пришло и захватило — не писанье. О рассказе я позабыл, не верил. Пойти? Опять: «Месяца через два зайдите».
Уже в новом марте я получил неожиданно конверт — «Русское обозрение» — тем же полуцерковным шрифтом. Анатолий Александров просил меня «зайти переговорить». Уже юным студентом вошёл я в чудесный кабинет. Редактор учтиво встал и через стол протянул мне руку, улыбаясь.
— Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне.
Я не сказал ни слова, ушёл в тумане. И вскоре опять забыл. И совсем не думал, что стал писателем.
В первых числах июля 1895 года я получил по почте толстую книгу в зелёно-голубой... обложке—«Русское обозрение», июль. У меня тряслись руки, когда раскрывал её. Долго не находил, — всё прыгало. Вот оно: «У мельницы», — самое то, моё! Двадцать с чем-то страниц — и, кажется, ни одной поправки! ни пропуска! Радость? Не помню, нет... Как-то меня пришибло... поразило? Не верилось.
— два дня. И — забыл. Новое приглашение редактора— «пожаловать». Я пошёл, не зная, зачем я нужен.
— Вы довольны? — спросил красивый профессор, предлагая кресло. — Ваш рассказ многим понравился. Будем рады дальнейшим опытам. А вот и ваш гонорар... Первый? Ну, очень рад.
Он вручил мне... во-семь-де-сят рублей! Это было великое богатство: за десять рублей в месяц я ходил на урок через всю Москву. Я растерянно сунул деньги за борт тужурки, не в силах промолвить ни слова.
— Вы любите Тургенева? Чувствуется, у вас несомненное влияние «Записок охотника», но это пройдёт. У вас и своё есть. Вы любите наш журнал?
Я что-то прошептал, смущённый. Я и не знал журнала: только «июль» и видел.
— Вы, конечно, читали нашего основателя, славного Константина Леонтьева... что-нибудь читали?..
— Нет, не пришлось ещё, — проговорил я робко.
Редактор, помню, выпрямился и поглядел под пальму, — пожал плечами. Это его, кажется, смутило.
— Теперь... — посмотрел он грустно и ласково на меня, — вы обязаны его знать. Он откроет вам многое. Это, во-первых, большой писатель, большой художник...— Он стал говорить-говорить... — не помню уже подробности — что-то о «красоте», о Греции... — Он великий мыслитель наш, русский необычайный! — восторженно заявил он мне. — Видите — этот стол?.. Это его стол! — И он благоговейно погладил стол, показавшийся мне чудесным. — О, какой светлый дар, какие песни пела его душа! — нежно сказал он в пальму. И вспомнилось мне недавнее:
Имел он песен дивный дар,
— И эта пальма — его!
Я посмотрел на пальму, и она показалась мне особенно чудесной.
— Искусство, — продолжал говорить редактор, — прежде всего — благо-говение! Искусство... ис-кус! Искусство — молитвенная песнь. Основа его — религия. Это всегда, у всех. У нас — Христово слово! «И Бог бе слово». И я рад, что вы начинаете в его доме... в его журнале. Как-нибудь заходите, я буду давать вам его творения. Не во всякой они библиотеке... Ну-с, молодой писатель, до сви-да-ния. Желаю вам...
Я пожал ему руку, и так мне хотелось целовать его, послушать о нём, неведомом, сидеть и глядеть на стол. Он сам проводил меня.
— случайным? — есть что-то великое и священное, незнаемое мною, необычайно важное, к чему я только лишь прикоснулся.
Шёл я как оглушённый. Что-то меня томило. Прошёл Тверскую, вошёл в Александровский сад, присел. Я — писатель. Ведь я же выдумал весь рассказ!.. Я обманул редактора, и за это мне дали деньги!.. Что я могу рассказывать? Ничего. А искусство — благоговение, молитва... А во мне ничего-то нет. Деньги, во-семь-десят рублей... за это!.. Долго сидел я так, в раздумье. И не с кем поговорить... У Каменного моста зашёл в часовню, о чём-то помолился. Так бывало перед экзаменом.
Дома я вынул деньги, пересчитал. Bo-семьдесят рублей... Взглянул на свою фамилию под рассказом, — как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. Ия — другой. Я впервые тогда почувствовал, что — другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать... — готовиться. Я — другой, другой.
Размышляем о прочитанном
1. Рассказ назван «Как я стал писателем». Как вы думаете, к чему он ближе: к воспоминаниям, дневниковым записям или к обычному рассказу?
3. Какой герой одного из рассказов А. Платонова так же воспринимал окружающий его мир и предметы? О каких чертах характера это свидетельствует?
4. Как пришло к И. Шмелёву умение писать? Чем заканчивается рассказ? Почему главный герой почувствовал, что он «другой»? Известны ли вам рассказы или повести о том, как человек становится писателем (например, у А. Чехова, И. Бунина, М. Горького)?
5. В какое историческое время происходит становление писателя? По каким приметам мы можем об этом догадаться?
6. Вспомните, какие произведения называются автобиографическими. Можно ли к ним отнести рассказ И. С. Шмелёва?
1. Пробовали ли вы сами создать оригинальный рассказ, очерк, басню, рецензию? Что вам в этом помогало?
2. В ваши учебники литературы с 5 по 9 класс введена рубрика «Развиваем дар слова». Авторы учебных книг надеются, что вы, читая произведения русских писателей, будете постепенно обогащать свою речь, замечать особенности речи окружающих вас людей.
Приводим небольшой отрывок «Московский говор» из книги К. Стародуб «Литературная Москва» [10]. Прочитайте и перескажите его.
4. Объясните слова, включите их в свою речь: непредумышленно, доныне, оратор, благословляющий, пренебрежительно, возненавидел, нравственное совершенствование, проникнуться чувством, наставник, мыслитель, творение, благоговение, благодушие, смущённый.
Творческое задание
Напишите сочинение-эссе на одну из тем: «Как я готовился к сочинению», «Как я написал своё первое сочинение», «Отзыв на рассказ И. Шмелёва „Как я стал писателем"».
МОСКОВСКИЙ ГОВОР
уютная округлость, столь присущие старомосковскому говору. Резкий, стремительный, требующий бескомпромиссности ритм времени менял и язык. Обороты стали более категоричными, речь менее плавной, образность более ироничной. Потому-то ныне нам ещё милее живое напоминание о старой московской речи, которая нет-нет да и проявит себя каким-то оборотом или интонацией. Не потому ли такой невиданной популярностью пользуется книга Евгения Платоновича Иванова «Меткое московское слово» выдержавшая уже три издания? В ней запечатлена живая московская речь первых двух десятилетий XX века. Раскроем её...
Провсрьте себя
1. О каких качествах московской речи, которые уходят из сегодняшнего говора, жалеет Е. Иванов? Согласны ли вы с ним?
2. Какие свойства московского говора сохранились в вашей речи и речи ваших близких (плавность, образность, мягкость, неторопливость...)?
Творческое задание
«Меткое московское слово». Подготовьте рецензию на неё.
СЛУШАЕМ АКТЁРСКОЕ ЧТЕНИЕ
1. Что в рассказе И. С. Шмелёва вас особенно удивило, поразило?
2. Как способствовало этому чтение актёра? Какие интонации преобладали в его чтении (грустные, радостные, игровые, юмористические)?
3. И. С. Шмелёв рассказывал о рыбалке и неожиданно пришёл ему на ум сюжет «Мельницы». Почему?
5. Почему актёр особо торжественно произносит слова редактора?
6. Как И. С. Шмелёв решил готовить себя к писательскому труду (читать, писать, слушать...)? [11]
Примечания
[1] Балльник — дневник.
[2] —1887) — русский поэт.
[3] Саваоф — одно из имён Яхве, бога в иудаизме.
[4] «Князь Серебряный» — исторический роман А. К. Толстого.
[5] Софокл (ок. 496—406 гг. до н. э.) — древнегреческий поэт-драматург.
[6] Цезарь Гай Юлий (102 г. или 100—44 гг. до н. э.) — римский диктатор, полководец.
[7] —19 гг. до н. э.) — римский поэт.
[8] Овидий Назон (Публий Овидий Назон) (43 г. до н. э.— ок. 18 г. н. э.) — римский поэт.
[9] «Метаморфозы» — поэма Овидия, которая содержит 250 мифологических и фольклорных сказаний о превращении людей в животных, растения, созвездия и т. д.
[10] См.: Стародуб К. Литературная Москва: Историко-краеведческая энциклопедия для школьников. — М., 1997.
[11] См.: Иванов Евг. Меткое московское слово. — М., 1982.