Владимир Владимирович
МАЯКОВСКИЙ
1893—1930
Маяковский прошел короткий по времени, но
В. Катанян
Владимир Владимирович Маяковский родился в 1893 году в селе Багдады, близ Кутаиса, в семье лесничего. «... Отец легко находил тему для разговора с каждым. Хорошо владея речью, он пересыпал ее пословицами, прибаутками, остротами. Знал бесчисленное множество случаев и анекдотов и передавал их на русском, грузинском, армянском, татарском языках, которые знал в совершенстве... Мама худая, хрупкая, болезненная... Своим характером и внутренним тактом мама нейтрализовала вспыльчивость, горячность отца, его смены настроений и тем создавала самые благоприятные условия для общей семейной жизни и для воспитания детей... Лицом Володя похож на мать, а сложением, манерами — на отца... С утра до вечера мы жили в трудовой, полной забот обстановке», — пишет сестра поэта.
В. Маяковский
«... Первый дом, вспоминаемый отчетливо... Лет семь. Отец стал брать меня на верховые объезды лесничества...»
«Осенью начал посещать гимназию». «Приготовительный, 1-й, 2-й. Иду первым. Весь в пятерках. Читаю Жюля Верна. Вообще фантастическое. Какой-то бородач стал во мне обнаруживать способности художника. Учит даром». «У нас была пятидневная забастовка, а после была гимназия закрыта четыре дня... В Кутаисе 15-го ожидаются беспорядки...» «Умер отец. Уколол палец (сшивал бумаги). Заражение крови... Благополучие кончилось. После похорон отца у нас в кармане 3 рубля...»
«Появление Володи дома было неожиданно. Бурной радости не было конца. Володя пришел к вечеру. Помню, он мыл руки и с намыленными руками все время обнимал нас и целовал, приговаривая: „Как я рад, бесконечно рад, что я дома, с вами"» (из воспоминаний сестры). Далее учение в художественной студии С. Жуковского, затем студия художника П. Келина, поступление в училище живописи, знакомство с художником и поэтом Давидом Бурлюком.
«... Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: „Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский". Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Еще и рычал на меня, отойдя: „Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение". Пришлось писать. Я и написал первое (первое профессиональное, печатаемое «Багровый и белый») и другие.
Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Ходил и говорил без конца. Не отпускал ни на шаг. Выдавал ежедневно 50 копеек. Чтобы писать не голодая» (автобиография).
А далее — стихотворения, поездки по стране, диспуты, лекции, чтение стихотворений. Работа над плакатами в окнах РОСТА, поэмы, поездки за границу... В Финляндии А. М. Горькому читал части поэмы «Облако в штанах». Вероятно, тогда же Горький подарил ему экземпляр «Детства» с надписью: «Без слов, от души. Владимиру Владимировичу Маяковскому. М. Горький».
В творческой лаборатории В. В. Маяковского
«добро-совестнейший», говоря о хороших и добросовестных стихах.
«Помимо необходимых способностей, — говорил поэт, — надо работать до предела, до кульминации, надо работать над стихотворением до тех пор, пока не почувствуешь, что больше ничего не сможешь сделать». Очевидцы утверждали, что Маяковский работал над некоторыми стихотворениями неделями, месяцами. В других случаях творческий процесс сводился к одному дню, а то и к считанным часам.
Одним из самых частых вопросов к поэту на его вечерах был вопрос: «Что получилось бы, если бы вы писали обыкновенными строчками?»
«Тогда вам труднее было бы их читать, — отвечал поэт. — Дело не просто в строчках, а в природе стиха. Ведь читателю надо переключаться с одного размера на другой. У меня же нет на большом протяжении единого размера. А при разбитых строчках — легче переключаться. Да и строка, благодаря такой расстановке, становится значительнее, весомее. Учтите приемы — смысловые пропуски, разговорную речь, укороченные и даже однословные строки. И вот от такой расстановки строка оживает, подтягивается, пружинит... Слова сами по себе становятся полнокровными — и увеличивается ответственность за них.
гвоздь. Попробуй вытащи! И наконец, стихи рассчитаны в основном на чтение с голоса, на массовую аудиторию...»
Маяковский рассказывал о своей работе: «Я хожу, размахивая руками и мыча еще почти без слов, то укорачивая шаг, чтобы не мешать мычанию, то помычиваю быстрее, в такт шагам. Так обстругивается и оформляется ритм — основа всякой поэтической вещи, проходящая через нее гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытаскивать отдельные слова».
И здесь переход ко второй стадии работы, когда начинается уже отбор и обработка словесного материала: «Некоторые слова просто отскакивают и не возвращаются никогда, другие задерживаются, переворачиваются и выворачиваются по нескольку десятков раз, пока не почувствуешь, что слово стало на место...»
О третьей стадии рассказывается так: «Когда уже основное готово, вдруг выступает ощущение, что ритм рвется — не хватает какого-то сложка, звучика. Начинаешь снова перекраивать все слова, и работа доводит до исступления. Как будто сто раз примеряется на зуб несадящаяся коронка, и наконец, после сотни примерок ее нажали, и она села».
Своеобразно говорит Маяковский о работе поэта:
Как вы понимаете это поэтическое высказывание?
* * *
Особую роль в творчестве поэта играли его выступления. П. И. Лавут, помогавший Маяковскому в организации лекций, вспоминает:
«Стихотворение „Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче" на афише называлось просто „Необычайное". Но с эстрады поэт объявлял его полным, даже расширенным названием („бывшее со мной, с Владимиром Владимировичем, на станции Пушкино..."). Очень громко и четко произносил „необы...", а вторую половину слова и все последующие — быстрее, доводя до скороговорки. Еще добавлял:
— Эту вещь я считаю программной. Здесь речь идет о плакатах. Когда-то я занимался этим делом. Нелегко давалось. Рисовали иногда дни и ночи. Часто недосыпали. Чтобы не проспать, клали под голову полено вместо подушки. В таких условиях мы делали „Окна РОСТА", которые заменяли тогда частично газеты и журналы. Писали на злобу дня, с тем чтобы сегодня или на следующий день наша работа приносила конкретную пользу. Эти плакаты выставлялись в витринах центральных магазинов Москвы, на Кузнецком и в других местах. Часть их размножалась и отправлялась в другие города.
„Необычайного" звучала так: предельно громко — „Вот лозунг мой..." и пренебрежительно, иронически, коротко — „и солнца"...
Поэт читает записку:
„Как вы относитесь к чтению Артоболевского?"
— Никак не отношусь. Я его не знаю. Из оркестра раздается смущенный голос:
— А я здесь... Маяковский нагибается:
— Почитайте, тогда я вас узнаю. Поскольку речь идет о „Солнце", прочтите его... Затем, если вы не обидитесь, я сделаю свои замечания и прочту „Солнце" по-своему.
Артоболевский выходит на сцену. Заметно волнуясь, читает „Солнце". Раздаются аплодисменты.
Маяковский хвалит его голос, отмечает и другие положительные качества исполнения. Но он говорит, что чтецу не хватает ритмической остроты, и критикует излишнюю „игру", некоторую напыщенность. Он находит, что напевность в отдельных местах, например в строках „Стена теней, ночей тюрьма", неоправданна, и, наконец, подчеркивает, что нельзя сокращать название стихотворения.
— Так, к сожалению, делает большинство чтецов, — замечает он, — а между тем название неразрывно связано с текстом. Все, что мной говорилось, — заключает он, — относится ко всем чтецам, которых я слышал, за исключением одного Яхонтова.
Затем Маяковский сам читает „Солнце". Артоболевский поблагодарил его и отметил интересную деталь: ему казалось, что слова „... крикнул солнцу: „Слазь!"" нужно действительно крикнуть, а Маяковский произнес слово „слазь" без всякого крика, но тоном чуть пренебрежительным.
— Подымите руки, кто за меня? — обратился к залу поэт. — Почти единогласно..."
Намечая выставку и предлагая Лавуту помочь ему, Маяковский набрасывает, что необходимо дать на ней: «Детские книги, газеты Москвы, газеты СССР о Маяковском, заграница о Маяковском, „Окна сатиры РОСТА" — текст-рисунки Маяковского. Маяковский на эстраде. Театр Маяковского. Маяковский в журнале. <...> Цель выставки — показать многообразие работы поэта...
30 декабря он устроил нечто вроде „летучей выставки" у себя дома — для друзей и знакомых, которые задумали превратить все это в шуточный юбилей, близкий духу юбиляра. Маяковского просили явиться попозже. На квартиру в Гендриков переулок (теперь — переулок Маяковского) принесли афиши, плакаты, книги, альбомы... В конце этого вечера Маяковского упросили прочитать стихи.
Сперва он исполнил „Хорошее отношение к лошадям". Оно прозвучало более мрачно, чем обычно, но своеобразно и глубоко...»