Валентин Григорьевич Распутин (род. 1937)
«Прощание с Матерой», поиск праведнических характеров.
Писатель родился в селении Усть-Уда Иркутской области (впоследствии исчезнувшем, попавшем в зону затопления), окончил университет и некоторое время работал журналистом в сибирских газетах. В очерке «Иркутск с нами» (1979) он, обычно чуждый патетики, громких слов, скажет о Сибири, Байкале, о родине почти как певец «Русского леса» Леонид Леонов:
«Удивительно и невыразимо чувство Родины... Какую светлую радость и какую сладчайшую тоску дарит оно, навещая нас то ли в часы разлуки, то ли в счастливый час проникновенности и отзвука! И человек, который в обычной жизни слышит мало и видит недалеко, волшебным образом получает в этот час предельные слух и зрение, позволяющие ему опускаться в самые заповедные дали, в глухие глубины истории родной земли... Былинный источник силы от матери-земли представляется ныне не для избранных, не для богатырей только, но для всех нас источником исключительно важным и целебным, с той самой волшебной живой водой».
«Деньги для Марии» (1967) показала массовому читателю, что молодой писатель высоко ценит в прозе сюжетное начало, мгновенную драматизацию будничного течения жизни, ценит такое «нарушение» покоя, которое как вспышка озаряет всю жизнь героев и «тихой Родины». Чаще всего это нарушение — беда, «знак беды», как назвал свою повесть о войне В. Быков.
В первой повести беда вроде бы небольшая: у продавщицы сельского магазина Марии обнаружилась недостача в тысячу рублей.
Это был уже новый сюжет для «деревенской» прозы: у В. Белова все дурное, опасное заботливо удалялось за околицу, подальше от идеальной деревни... В, Распутин вызвал на особый суд совести самих жителей деревни, саму среду, ее нравственные начала, коллективную душу.
Повесть «Последний срок» (1970). В ней — катастрофа ухода из жизни, вернее, ее ожидание, смягчена: старуха Анна действительно многое пережила, вырастила детей, она умирает в родном доме, она видит круг близких ей людей (кроме загадочно не явившейся любимой дочери Таньчоры). Да и сама смерть ее случилась как бы за кулисами: дети не дождались ее и разъехались до смерти матери.
Повесть в целом порой вовсе не выглядит трагичной.
«простоя», затянувшегося ожидания и крепко выпили. Дочери — эгоистка Люся и простодушная Варвара — едва не поссорились из-за своей доли у постели матери: Варваре кажется, что Люся совсем не заботилась о матери, а все заботы возложила на нее и брата Михаила. Это чисто бытовые неполадки, раздоры среди своих.
Кстати, мотив ссоры даже у гроба сближает повесть В. Распутина с рассказом А. Платонова «Третий сын» (1938). У Платонова собрались на похороны матери шестеро сыновей («громадные мужчины — в возрасте от двадцати до сорока лет») и после встречи, воспоминаний о детстве начали веселую возню, передразнивая друг друга, их охватила радость свидания. Платонов — тоже христианская душа, даже более строгая, аскетичная — сурово «окрикнул» расшалившихся детей: один из них, «третий сын», вернулся во тьму комнаты, где стоял гроб, и упал безмолвно («голова его ударилась, как чужая, о доски пола»), а другие среди ночи оделись, разбрелись по двору и заплакали, «точно мать стояла над каждым»...
предельно просты, и к встрече с обителью вечной жизни она готовится, как хозяйка к празднику: она простилась с подругой, такой же старой, Миронихой, научила дочь Варвару, как следует ей оплакать мать по обычаю, «обвыть». Единственная загадка для нее: почему не приехала самая добрая, нежная, любящая дочь Татьяна (Таньчора). Что случилось? Почему душевный зов словно не дошел до нее?
Еще трагичнее, двойственнее состояние души сына Михаила (в его доме мать и жила и умирает). С одной стороны, он смутно догадывается о глубине чувств, прозрений матери, о ее великой роли и в его жизни: «Скажем, от нашей матери давно уже никакого проку, а считалось, первая ее очередь, потом наша. Вроде загораживала нас, можно было не бояться... Вроде как на голое место вышел и тебя видать...» С другой стороны, ему уже и страшно за нынешнее поколение, за своих детей: кого он защитит, загородит, если он и работу уже не чувствует (не работа пошла, а «лишь бы день оттрубить»), и безнадежно сдается в плен водке. Как и целые семьи других, «унесенных водкой», живущих не в жизни, а в деградации псевдожизни: «Жизнь теперь совсем другая, все, посчитай, переменилось, а они, эти изменения, у человека добавки потребовали... Организм отдыха потребовал. Это не я пью, это он пьет...»
Валентин Распутин объективно запечатлел ситуацию, весьма драматичную для русского человека конца XX в.: он утратил опору в незыблемой, как казалось до этого, официозной идеологии, предписанной морали, на него надвинулись новые, непонятные ему силы — власть денег, тупого волюнтаризма всяких перестроек, ломок, «затоплений», «пожаров», осветивших облик «нелюдей»... Как устоять, где взять силы, веру, сберечь себя? Или вымаливать помощи у Бога, или вносить «добавку» — в виде водки — в организм, как Михаил, т. е. медленно убивать себя?
«Живи и помни» (1975). В центре конфликта повести — деревенская женщина Настена, которой тоже безумно трудно жить без опоры, без ясного понимания и оправдания своего поведения и поведения мужа Андрея.
Настена укрывает Андрея. И в это роковое время в грязной пещере, на острове, в тайне ото всех, она, так жаждавшая и до войны материнства, ощутила в себе биение новой жизни... Ее израненное, осажденное ударами судьбы воображение явно не поспевает за событиями, радостными и страшными. Света, бьющего из природной души, из сердца Настены, оправданий, которые она косвенно пробует почерпнуть у соседок, сирот, не хватает для какого-либо «разумного», «логичного» решения устройства себя и Андрея в будущем.
Тем более что нашлись охотники выследить ее, Настену, из «идейных побуждений»...
Настена пытается скрасить эгоизм, явное недомыслие Андрея (все-таки он муж!) тем, что присоединяет к его вине свою чистоту и благородство: авось и это зачтется, скрасит невыносимый мрак. «Раз ты виноват, то и я с тобой виновата. Вместе будем отвечать. Если бы не я — этого (т. е. дезертирства. — В. ¥.), может, и не случилось бы. И ты на себя одного вину не бери... Хочешь или не хочешь, а мы везде были вместе». Она не ищет своего спасения вне Андрея. А он? Для него возможен и путь вне Настены, по волчьим кругам небытия. В этом возложении вины на себя — приговор Андрею. Настена в этом решении — выше среды, выше всей Атамановки. Она искупает ее вину своей смертью.
«младенца», искупая не свою вину, а вину Андрея, всей ограниченной патриархальной морали, вину жестокого времени, бросается в Ангару. Но неотразимость последнего довода Настены, это ее страшное «оправдание» перед миром, крик о своей чистоте и благородстве, создает непреходящее «эхо» в сердце и душе читателя.
Повести «Прощание с Матерой» (1976) и «Пожар» (1985).
Эти повести взаимосвязанные, прямо продолжающие идею поисков всеобщей гармонии, заявленную В. Беловым, и одновременно преодолевающие известную замкнутость «деревенского патриотизма», показывающие всю противоречивость идеализации деревенской патриархальной морали.
На первый взгляд в «Прощании с Матерой», с этой крестьянской Атлантидой, почти святой землей, обетованным островом, уходящим на дно рукотворного моря, В. Распутин идет даже дальше В. Белова именно в освящении, «сакрализации» (сакрализованный — святой) уходящих патриархальных миров. Если у В. Белова священна изба, «сосновая цитадель», очаг жизни, колыбель, весь двор Ивана Африка- новича, корова Рогуля, то у В. Распутина весь остров Матера — это обетованная земля, исключительное безгрешное пространство, отделенное многими водами от чужого грешного мира. Водный рубеж — лучшая граница.
— райком, правление колхоза, собрание, отстающие и «передовые» труженики — заменилось избой Ивана Африкановича, его «ладом» (едины дети и бабка Евстолья), то у В. Распутина гармонический мир Матеры вообще стал как бы самым святым местом на земле. На острове Матера уцелел царственный лиственъ, «ось мира». Его обитательницы — старухи-праведницы привечают не узнаваемого нигде, гонимого везде в мире Богодула, странника, юродивого, «Божьего человека». Как ожесточилась, огрубела жизнь на Руси, если нынешняя Русь не узнает в Богодуле тех, кто извечно молился за нее, кто избирал для себя ради народа идеал «святого нищенства», вечной молитвы, страдания? Бо- годул — это именно «юродивый», т. е. презревший суету, богатство, все виды внешнего успеха, умерщвляющий плоть ради причастности ко Христу, искупления вины перед вечностью всех слепых счастливцев... Таких героев не было в русской пореволюционной прозе: это и есть «постсоветское» в советском.
«Матренин двор» (1963), не было и таких величавых в своей обреченности старух-праведниц, которых вывел В. Распутин. Они живут в особом «времени- пространстве» — времени прощания, тревоги, начертания последних знаков, пророческих заветов. Это последние праведницы на земле. По ночам остров обходит «Хозяин» — вымышленное существо, добрый дух земли. И как священный Китеж-град, остров Матера у Распутина окружен хаотичным жестоким, агрессивным миром, от воздействий которого он как бы и погружается на дно.
В повести «Пожар» вновь сведены в поединке носители моральных устоев былой «Матеры» с их совестливостью, глубоким пониманием души (своей и чужой), с духом нестяжательства и доброты (они все из села Егоровна, ушедшего под воду) и существа, духовно и нравственно падшие, уголовники с женскими именами, разрушающие все вокруг себя. Главный герой повести Иван Петрович изумляется одной удручающей его перемене в земляках: все так любят вспоминать былую высоконравственную жизнь, готовы молиться на свое прошлое, но вдруг так легко предают свои же воспоминания перед натиском этих «архаровцев». «Люди, столкнувшись с какой-то невиданной сплоткой, держащейся не на лучшем, а словно бы на худшем в человеке, растерялись и старались держаться от архаровцев подальше. Сотни народу в поселке, а десяток захватил власть — вот чего не мог понять Иван Петрович»—эта прозорливая тревога относится уже не столько к поселку Сосновка, а ко всей России 80—90-х гг. Как же так? Столько молитв о спасении России, столько властных для души воспоминаний о былой жизни по совести и такая робость перед пакостниками? И такое затянувшееся недоверие к государству, отчужденность от него? Почему десяток полулюдей, сговорившихся, сплотившихся «не на лучшем», может манипулировать сотнями?
Ответа на этот вопрос в 1985 г. писатель явно не знал. Но что произошло в момент пожара? Весьма многозначительное событие. Один из ключевых героев — и в «Пожаре», и во всем художественном мире Распутина — немой богатырь дядя Миша Хампо, самый совестливый герой, поставленный охранять спасенное от огня добро, вдруг отказался от принципа непротивления, от юродства, от молитв и... Даже осознав, как неравны его силы одиночки перед пакостниками- «архаровцами», сыплющими удары и сбоку, и в спину, он не стал спасать себя, самоумаляться до «святой» покорности: он ценой своей жизни остановил зло, скрутил его «в три погибели»...
келью и вышедшего на смертный бой с ордой на Куликовом поле. Подобный поворот сюжета не является, конечно, свидетельством разочарования писателя в идеалах праведничества, в галерее персонажей, которые родом из той же Матеры, которые выбирают в жизни так называемый «узкий», «тесный» путь самоограничения, отказа от роскоши, путь молитвы и искупления чужих грехов. «Широкий» путь, т. е. путь грабежа, вседозволенности, аморальности, садизма в удовольствиях и власти над другими, остался в глазах писателя кошмарным.