АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
(1883—1945)
«Толстой был индивидуальностью ярчайшей и талантом ослепительным. Он не повторял никого ни в чем и одновременно был тонко ощутимой связью с неумирающим нашим наследием XIX века, — сказал, откликаясь на его кончину, писатель К. Федин. — „Петром 1“ он своими мастерскими руками сложил себе великолепный памятник...»
Граф Толстой или Бостром? Рождению Алеши предшествовала трещина, расколовшая брак графа Николая Александровича Толстого и Александры Леонтьевны, урожденной Тургеневой. Граф страстно любил свою «святую» Сашу; Александра Леонтьевна с годами все более тяготилась этим чувством. Мелкопоместный дворянин Алексей Аполлонович Востром, « молодой красавец, либерал, читатель книг, человек „с за- просами“» (как охарактеризовал его А. Н. Толстой), конечно, куда лучше понимал ее, ее духовные интересы. Это была взаимная пылкая любовь. Александра Леонтьевна оставила мужа, детей и ушла к Вострому, в доме которого 29 декабря 1882 (10 января 1883) г. и родился Алексей Толстой.
«милый, дорогой, прелестный, золотой, бриллиантовый Папочек». Позднее современники, например Бунин, задавались вопросом: «Был ли он действительно Толстым?» Но это было вызвано, возможно, тем, что А. Толстой, гордившийся своим графским титулом, никому ничего не говорил о своем отце, которого увидел семнадцатилетним юношей лишь в гробу.
«Детство Никиты». Ранние годы А. Толстого протекали в небольшой усадьбе Бострома — Сосновке, в сорока верстах от Самары. Он, по собственным воспоминаниям, «рос один, в созерцании, растворении, среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум вод; крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времен года; рождение и смерть — как восход и закат солнца, как судьба зерна...».
Родное особенно сильно и ярко видится на расстоянии. В 1920 г. в эмиграции, в далеком Париже, Толстой пишет одну из лучших во всей великой русской литературе повестей о детстве— «Детство Никиты». Это мажорное, основанное на автобиографическом материале произведение пронизано солнцем, радостью, счастьем детства. В повести сохранены и название усадьбы, и имя и отчество матери и домашнего учителя Аркадия Ивановича, и прозвище «главного приятеля» Мишки Коряшонка, бережно воссозданы драгоценные пылинки и блестки детства.
Память детства и чувство Родины. Но помимо автобиографической основы в этом произведении передано острое ощущение маленьким героем русской природы, красоты Заволжья, неповторимость уходящего в века деревенского быта и уклада. Много позднее в статье «К молодым писателям» Толстой рассказал, как память детства сопрягалась с чувством истории в работе над романом «Петр Первый»:
«Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность».
«дворянские гнезда», уже совсем не похожие на те, что были воспеты И. С. Тургеневым. В них обитали хозяева вроде дяди Толстого Григория Константиновича Татаринова, патриарха рода со стороны матери— «Ганечки», который, по словам второй жены писателя С. И. Дымшиц, «кокетничал всевозможными чудачествами». Отсюда, из детства, вышли и яркие произведения о старом Заволжье (роман 1911г. «Чудаки» и 1912 г. «Хромой барин», цикл рассказов, позднее получивший название «Под старыми липами»), где выведена вереница буйных и нелепых самодуров и бездельников и где после Щедрина, после Бунина с его «Суходолом» Толстой «отпел» усадебное, провинциальное дворянство.
Говоря о той обстановке, в которой «начинался» Алексей Толстой, нельзя не отметить литературное дарование Александры Леонтьевны, безусловно повлиявшей на судьбу сына. Ее повести «Захолустье», «Сестра Верочка», «Вожаки» оставили свой след в беллетристике рубежа двух веков. А в рассказах «Няньки», «Подружка», «Два мирка», «Как Юра знакомится с миром животных», несомненно, отразились переживания и заботы о любимом ребенке. И конечно, родная Сосновка навсегда заронила в юную душу драгоценные семена любви к отчему краю.
В этих ранних впечатлениях угадываются истоки того патриотического, глубоко национального начала, которое так ярко окрашивало затем все творчество Толстого. Пройдут четыре десятилетия, грозные зарницы Великой Отечественной войны прорежут небо России, набатно зазвучат огненосные очерки писателя: «Я призываю к ненависти», «Откуда пошла Русская земля», «Русские воины», «Родина». Но вот строки из юношеского дневника: «Родина!.. Боже мой, сколько в этом слове чувства, мыслей, радости и горя. Как подчас горько и сладко звучит оно. Бедный, бедный, затерянный среди огромных степей маленький хуторок. Мой бедный сад... О, как мне все это жалко...»
Учеба в Самаре и Сызрани. Сосновка была продана Бост- ромом в 1899 г. К той поре Толстой поступил в 4-й класс реального училища в Сызрани, а затем перевелся в реальное училище в Самаре, которое окончил в 1901 г.
Расширяется кругозор юного Толстого. Он увлекается театром, посещает спектакли гастролирующих в Самаре трупп, которые ставят Шекспира, Шиллера, Ибсена, Ростана, сам участвует в любительских постановках. В драматическом кружке Толстой встречает будущую жену — Ю. В. Рожанскую. Однако гуманитарная направленность интересов еще не становится ведущей: закончив самарское реальное училище (где, в отличие от гимназий, упор делался на изучении точных и естественных наук), Толстой поступает на механическое отделение петербургского Технологического института. В сентябре 1901 г. вместе с Рожанской, принятой на столичные медицинские курсы, он выезжает из Самары в Питер.
«Злоба дня», нарастающее в обществе недовольство порядками также не обходят его стороной. Оказавшись в вольнолюбивой среде, Толстой участвует в феврале 1902 г. в забастовке студентов Технологического института.
Впрочем, революционные выступления студенчества проходят как бы по касательной — Толстой отдается учебе и работе. Весной 1904 г., перейдя на 4-й курс, он трудится на Балтийском пушечно-литейном заводе, изучая токарное дело, способы обработки металлов, а на последнем курсе Технологического института проходит практику на Невьяловском заводе на Урале. Основательная инженерная подготовка, знание техники пригодились позднее, когда писатель создавал свои фантастические произведения — романы «Аэлита» (1923) и «Гиперболоид инженера Гарина» (1927), повесть «Союз пяти» (1925).
Пора исканий — себя, любви, творчества. В июне 1902 г. в родовом селе Туреневе Ставропольского уезда Самарской губернии состоялось венчание Толстого с Рожанской; в январе следующего родился сын Юрий, скончавшийся в пятилетием возрасте. Первый брак оказался неудачным. Когда Толстой, продолжая образование, в 1906 г. поступил в Королевскую Саксонскую высшую техническую школу в Дрездене, он познакомился с начинающей художницей Софьей Исааковной Дымшиц.
В определенной степени он повторяет поступок своей матери: будучи женат и имея ребенка, испытывает непреодолимое желание духовной близости, которую не могла дать Рожанская, хотевшая видеть Толстого инженером и относившаяся к искусству равнодушно. Толстой расстается с первой женой и с головой уходит в литературную работу.
Взлет. Поражает стремительный взлет таланта Толстого. После ранних стихов, где он подражает «наиболее убогим писателям прошлого века — бесталанным подражателям Некрасова» (К. Чуковский), после эпигонски-декадентской книжки «Лирика», которой сам Толстой стыдился, вспыхивает его литературный дар. Начиная с рассказа «Старая башня» (1908), где мистический сюжет совмещается с сочными образами уральских инженеров, техника, учительницы, писатель обращается к «золотой жиле» Заволжья, воскрешая рассказы, предания и, главное, впечатления своего детства, художественно преображенные и гротескно заостренные: «Соревнователь», «Архип», «Смерть Налымовых», «Мечтатель» («Аггей Коровин»), «Петушок» («Неделя в Туреневе»), «Мишука Налымов» («Заволжье») и т. д.
той поры, — писал и символистские стихи, и народные сказки с ловкой имитацией лубка, и реалистическую прозу с изломами русской души, и стилизованные под галантный XVII в. новеллы и пьесы. Было ли это стремлением подражать моде, жаждой известности, успеха? Возможно. Но главное все- таки заключалось в ином — в игре молодости, свободе и улыбке, в запасах нерастраченной душевной чистоты, в желании показать, на что он способен, в озорстве силача. Так уж переливалась силушка по жилушкам, что талант Толстого бил через край. Один из мэтров символизма — Федор Сологуб с оттенком неодобрения бросил в сердцах: «Брюхом талантлив». В «незрелом отношении к жизни» упрекал молодого Толстого и А. Блок, одновременно отмечая и «кровь», и «жир», и «похоть», и «дворянство», и «талант».
Хождение по мукам — биография, судьба, роман Толстого. Надо полагать, что благополучие, особенно благополучие духовное, не является уделом и судьбой большого писателя, который посещает «сей мир в его минуты роковые» (Ф. Тютчев) и которому необходимо пройти через страдания, ощутить — всей кожей — боль эпохи. Эту полную чашу страданий вместе с русской интеллигенцией Толстой испил на путях и перепутьях революции и Гражданской войны, найдя емкое и ответственное определение пройденному — «хождение по мукам». Так называется древнее сказание о посещении Богородицей места мучения грешников.
Не приняв новых порядков, Толстой в 1919 г., через Одессу, покидает Россию и оседает в эмигрантском Париже. В эту пору он разделяет надежды и чаяния белых изгнанников и видит призвание писателя-эмигранта в неподкупной, принципиальной честности и свободе творчества: «Простая логика указывала, что после Октябрьского переворота надобно было подлить в пузырьки красных чернил и строчить, строчить, строчить во славу мировой революции, мировой справедливости, всеобщего равенства. И золото было бы у чудаков, и слава, и горячее довольствие. Но журналисты, от маленького до большого, отклонили мировую революцию— извините: грабеж и разбой...» (статья 1921 г. «Концерт 22 октября»). В дальнейшем, однако, Толстой вместе со своей третьей женой поэтессой Натальей Кранди- евской пережил довольно быструю эволюцию.
в ином. Была одна страсть, которая жила, светилась изнутри его таланта, то мерцая и уходя далеко вглубь, то выступая на поверхность и требуя прямого выражения, но всегда согревая его произведения особенным теплом, — «величайшее понятие, таинственное по страшному могуществу своему: слово — отечество».
Эта страсть жила и в его повести «Детство Никиты», и в рассказах и повестях эмигрантской поры, и она же вела его дальше, требуя эпического разрешения. Так складывается замысел первой книги романа-эпопеи «Хождение по мукам» — «Сестры» (1919—1921). В предисловии к первому изданию, вышедшему в Берлине, куда Толстой переехал из Парижа, он писал:
«Этот роман есть первая книга трилогии „Хождение по мукам“, охватывающий трагическое десятилетие русской истории. Тремя февральскими днями, когда, как во сне, зашатался и рухнул византийский столп империи и Россия увидала себя голой, нищей и свободной, заканчивается повествование первой книги».
В 1922 г. Толстой решает вернуться в уже новую, Советскую Россию и обращается с открытым письмом к председателю Исполнительного бюро комитета помощи писателям-эмигрантам Н. В. Чайковскому, объясняя свой шаг: «Все, мы все, скопом, соборно виноваты во всем свершившемся. И совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль. По примеру Петра». Характерно, что, решившись на этот поступок, вызвавший негодование в эмигрантских кругах, писатель обращается к имени и примеру царя-преобразователя, героя его будущего романа.
«Хождение по мукам»—от романа к роману-эпопее. Ураган революции смел, разъял привычные представления, традиционные понятия и ценности. На изломе мощных тектонических сдвигов обнажилась совершенно новая человеческая порода. Начала добра и зла высветлились, укрупнились. Толстой так определил задачу новой литературы в осмыслении эпохи: «Сознание грандиозности — вот что должно быть в каждом творческом человеке. Художник должен понять не только Ивана или Сидора, но из миллионов Иванов или Сидоров породить общего человека — тип. Шекспир, Лев Толстой, Гоголь создавали не только типы человека, но типы эпох... над страной пронесся ураган революции. Хватили до самого неба. Раскидали угли по миру. Были героические дела. Были трагические акты. Где романисты, собравшие в великие эпопеи миллионы воль, страстей и деяний?»
Эти строки писались тогда, когда еще не появилась первая книга гениального романа М. Шолохова «Тихий Дон», когда сам Толстой, завершив роман «Сестры», еще только обдумывал его продолжение — «Восемнадцатый год» (1928), где резко изменился масштаб изображения исторических событий. Но уже и тогда, в самом раннем варианте первой книги трилогии, путеводной звездой для героев и их автора стала тема Родины, России. Уже эпиграф к первой книге трилогии — «Сестры»: «О, Русская земля...» (из «Слова о полку Игореве») — передает стремление Толстого осмыслить исторический путь страны, ее судьбу. Картины «частной жизни» сестер Булавиных, Телегина, Рощина, переплетаясь с хроникой исторических событий предреволюционной эпохи, подчинены нравственной проблематике — идеям духовной силы и цельности человека, его праву на счастье.
К счастью в любви, чистом и трепетном чувстве, идут через тернии Телегин и Даша, Рощин и Катя. Здесь мы подходим как будто к святая святых художника, который с особенным тактом, таким редким для литературы начала нашего века целомудрием и духовностью говорит о любви: «... пройдут года, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется одно только — кроткое, нежное, любимое сердце ваше...» Этим монологом недаром завершается первая часть трилогии. Две прекрасные русские женщины, Катя и Даша Булавины, проходят по страницам романа, облагораживая и возвышая жизнь, наполняя ее светом и смыслом. В изображении любви Алексей Толстой — прямой наследник Тургенева, с его нежными, кроткими героинями. Женщина высвечивает сущность персонажа, будь то окруженный «черным дымом своей фантазии» декадентский поэт Бессонов или прямодушный во всем Телегин.
— о счастье в любви, в семейной жизни; это вопрос об отношении человека к родине, о его роли в развертывающихся исторических событиях. Этот вопрос вопросов, подчиняющий себе биографии Телегина и Рощина, проходит через всю эпопею сквозным лучом.
Дань времени. На творчестве Толстого конца 20-х — 30-х гг. и, конечно, на эпопее о революции и Гражданской войне не могло не сказаться жесткое влияние господствующей большевистской доктрины, а позднее и культа И. В. Сталина. Автор даже изменил тональность первой книги романа, в финале которой Рощин и Катя проходят мимо «особняка знаменитой балерины, где сейчас, выгнав хозяйку, помещался центральный комитет одной из борющихся за власть партий, именуемой в просторечии большевиками», и он говорит ей: «Вот оно, змеиное-то гнездо, где — ну, ну... На будущей неделе мы это гнездо ликвидируем...» Рецензировавший роман, который печатался в эмигрантском парижском журнале «Современные записки», советский критик В. Полонский не без яда замечал: «Это гнездо в дальнейшем повествовании займет, вероятно, не последнее место. Ждем продолжения с большим любопытством». Однако в последующих, уже советских изданиях первая книга трилогии подверглась существенной правке. Естественно и непринужденно Толстой одни характеристики и страницы заменял другими, подчас противоположными («Не понимаю, не понимаю...» — растерянно бормочет теперь Рощин, проходя с Катей мимо того же особняка).
Такая «смена вех» приводила порой к нарушению исторической правды, когда, например, в повести «Хлеб» (1937)
Толстой не просто преувеличил роль И. В. Сталина в борьбе за Царицын, но и приписал ему боевые заслуги С. С. Каменева и других военачальников (или когда в драматургической дилогии об Иване Грозном «Орел и орлица» и «Трудные годы», 1941—1943, сознательно смягчил, в угоду тогдашним требованиям, некоторые отвратительные черты его личности и царствования). Но талант и тут спасал Толстого. Недаром беспощадный во всем, что касалось идеологии, И. А. Бунин подметил в его даровании «большую способность ассимиляции с той средой, в которой он находится». «Вот, — говорил Бунин, — писал он свой холопский 1918 год, и на время писания был против этих (т. е. белых. — О. М.) генералов. У него такая натура».
Не следует забывать и о том, что такие «заказные» произведения, как повесть «Хлеб», писались в обстановке подозрительности, наветов и широких репрессий. По воспоминаниям сына Толстого Никиты Алексеевича, пришедший как-то на дачу к писателю некий прокурор заявил: «А не удивляетесь ли вы, Алексей Николаевич, что вас до сих пор не посадили? Ведь вы — бывший граф и бывший эмигрант! Разве вы не видите, что всех кругом замели?» — и сообщил Толстому, что на него в органы НКВД «поступило 1200 доносов». Кроме того, как раз в 1937 г. был арестован как троцкист, а затем расстрелян родной дядя четвертой жены Толстого Людмилы Ильиничны, заместитель наркома иностранных дел Н. Н. Крестинский. Лишь «охранная грамота» Сталина, возможно, спасла писателя от репрессий.
«Хождений по мукам» — «Хмурое утро» —была закончена 22 июня 1941 г., когда фашистские орды вторглись в нашу страну. Одновременно со страстной публицистикой Толстой пишет «Рассказы Ивана Сударева» (1942—1944), где в предельно демократической, нарочито доходчивой форме стремится передать лучшие черты русского национального характера. В облике рассказчика — солдата Ивана Сударева — ощутимо глубоко народное, хочется сказать, теркинское начало. В эту же пору он обращается к событиям XVI в. (дилогия «Иван Грозный»), в которых стремится увидеть прежде всего пример проявления «дивной силы сопротивления русского народа» его врагам. Он продолжает работу над книгой своей жизни — эпопеей «Петр Первый».
«Петр Первый» и русская литература. Русская литература часто и по разным поводам обращалась к образу царя-преобразователя, царя-революционера. В XVIII в. господствовала героико-одическая тональность: поэма М. В. Ломоносова «Петр Великий», «Плач о кончине Петра» В. К. Тре- диаковского, стихи М. М. Хераскова, Г. Р. Державина, «Дифирамб» А. П. Сумарокова («Основатель нашей славы, о, творец великих дел! Зри в конце своей державы и на счастливый предел»), В XIX столетии, однако, оценки деятельности Петра I разделились, В отличие от Пушкина, воспринимавшего петровские деяния как подвиг, славянофилы указывали на отрицательные последствия преувеличенной и насильственной, по их мнению, европеизации России. Сходным образом отнесся к фигуре Петра и Лев Толстой, Задумав роман из эпохи Петра, он бросил его писать, так как, по собственному признанию, возненавидел личность царя, «благочестивейшего разбойника, убийцы». Такая отрицательная оценка была подхвачена затем, уже в новом веке, символистами, что особенно ярко проявилось в романе Д. С. Мережковского «Петр и Алексей» (1905) из его трилогии «Христос и Антихрист».
Петр и Пушкин. Однако через все контрасты и противоречия Петровской эпохи нам указывает вектор движения пушкинская традиция. Пушкин, как сказал А. И. Куприн, «был, есть и будет единственным писателем, который мог своим божественным вдохновением проникнуть в гигантскую душу Петра и понять, почувствовать ее сверхъестественные размеры... Нет, Пушкин не был ослеплен или опьянен прекрасным и ужасным обликом Петра. Словами холодного ума говорит он о деяниях преобразователя России: „Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые — нередко жестокие — своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности или, по крайней мере, для будущего; вторые — вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика^. Вот как правдив и осторожен Пушкин, как зорки его глаза».
Тема Петра у раннего Толстого. Работая над романом о Петре, Толстой шел от пушкинского истока. Но к этой теме, можно сказать теме жизни художника, он обратился задолго до написания своего грандиозного труда. «На Петра я нацеливался давно, — писал Толстой. — Я видел все пятна на его камзоле, но Петр все же торчал загадкой в историческом тумане».
Русская история, чувство Отечества, родной земли составляют сердцевину натуры Толстого. Эту глубоко национальную сущность таланта много позднее охарактеризовал Бунин: «Все русское знал и чувствовал (Толстой. —О. М.), как очень немногие». Его жгучий интерес к прошлому России, ее истории диктовался желанием лучше понять настоящее, разобраться в происходящем. «Повесть смутного времени» (1922), стилизованная как «рукописная книга князя Туренева», посвящена бурным событиям начала XVII в., когда в кровавом клубке дворцовых переворотов, иноземных нашествий, крестьянских бунтов «устроилось» Русское государство и когда в безмерных страданиях лепились самые удивительные биографии, вроде преображения душегуба Наума в святого Нифонта — очередное повторение на Руси истории с Кудеяром, в котором, говоря словами Некрасова, «совесть Господь пробудил». Это давало художнику исторический разбег, хотя непосредственными, пусть и отдаленными подходами к петровской теме явились рассказы «Наваждение» (1917), «День Петра» (1917), а затем историческая пьеса «На дыбе» (1928).
«Наваждении» еще нет: в нем рисуется трагическая гибель невинно оговоренного Кочубея и несчастная любовь его дочери Матрены к изменнику — гетману Мазепе. Зато в следующем рассказе личность царя-преобразователя оказывается в самом центре повествования. Но каким рисуется Петр на фоне строящегося «парадиза» —Петербурга? Это разрушитель национальных устоев, веками сложившегося уклада русской жизни. «С перекошенным от гнева и нетерпения лицом прискакал хозяин из Голландии в Москву, налетел с досадой... Сейчас же, в этот же день, все перевернуть, перекроить, обстричь бороды, надеть всем голландский кафтан, поумнеть, думать начать по-иному. И при малом сопротивлении — лишь заикнулись только, что, мол, не голландские мы, а русские... не можем голландцами быть, смилуйся, — куда тут! Разъярилась царская душа на такую непробудность, и полетели стрелецкие головы».
Показательно, что для рассказа «День Петра» Толстой, помимо других источников, обратился к дневнику иностранца, камер-юнкера при дворе герцога Голштинского Ф. Берхгольца, очень враждебно относившегося к Петру и его деятельности. И в целом писатель дает негативную оценку петровским преобразованиям, сближаясь со славянофилами и Д. С. Мережковским. Как полагает Толстой, вся Русская земля, все сословия, весь народ были против крутых реформ Петра, который, «сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной волей укреплял государство, перестраивал землю». В этом слышатся злободневные отголоски на потрясения, какие переживала Россия в грозном 1917 г.
В пьесе «На дыбе» дана, в отличие от рассказа «День Петра», более широкая панорама петровского времени. Расправа царя со стрельцами, волнения в деревне, строительство Петербурга, Полтавская победа, арест царевича Алексея и допрос «с пристрастием» в каземате, наводнение в Петербурге — вот далеко не полный перечень событий, которые отражены в пьесе. Эпоха по-прежнему дается в мрачных тонах, и мотив трагического одиночества Петра остается, как и прежде, лейтмотивом произведения. Все это говорит о том, что предшествовавшая традиция, в частности влияние символистов, еще сохраняла свое влияние. Недаром Толстой позднее признавал, что этот вариант пьесы еще «попахивает Мережковским». Однако пьеса «На дыбе»—это как бы увертюра к роману о Петре.
Работа над романом. Историзм и злободневность. Первая книга эпопеи «Петр Первый» создавалась в обстановке, когда в Советской России шла ломка вековых устоев, когда в героико-трудовой и одновременно трагической атмосфере, отмеченной миллионами жертв, железной рукой проводились индустриализация и коллективизация и закладывались основы культа И. В. Сталина. В начале 30-х гг., рассказывая о работе над «Петром Первым», Толстой подчеркивал злободневность своего исторического повествования:
«Я не мог пройти равнодушно мимо творческого энтузиазма, которым охвачена вся наша страна, но писать о современности, побывав раз-другой на наших новостройках, я не мог... Я решил откликнуться на нашу эпоху так, как сумел. И снова обратился к прошлому, чтобы на этот раз рассказать о победе над стихией, косностью и азиатчиной». Но в то же время писатель решительно протестовал против попыток критиков-вульгаризаторов представить роман «Петр Первый» как художественную зашифровку своего времени: «Что привело меня к эпопее „Петр Первый"? Неверно, что я избрал ту эпоху для проекции современности, — это было бы с моей стороны ложноисторическим и антихудожественным приемом. Меня увлекло ощущение полноты „непричесанной" и творческой силы той жизни, когда с особенной яркостью раскрывался русский характер».
в. развивалась под эгидой торгового капитала в шапке Мономаха. Иными словами, Покровский полагал, будто вся внешняя и внутренняя политика Петра служила укреплению «торговой буржуазии», и в итоге сам монарх представал в роли купеческого царя, воюющего против «термидора бояр». Работая над первой книгой романа, Толстой находился под влиянием этой вульгарно-марксистской концепции, которая проявлялась подчас достаточно прямолинейно. Так, мудрый дьяк Виниус поучает царя: «Ты возвеличь торговых людей, вытащи их из грязи, дай им силы, и будет честь купца в одном честном слове, — смело опирайся на них». И далее: «Те же слова говорили и Сидней, и Ван Лейден, и Лефорт. Неизведанное чудилось в них Петру, будто под ногами прощупывалась становая жила...» В согласии с этой доктриной создается образ Ивашки Бровкина, нищего холопа, который благодаря поддержке царя выбивается «в люди», становится одним из богатейших людей страны и выдает свою красавицу дочь за бывшего господина боярина Волкова.
подводя которые ученый-историк заключал: «Смерть преобразователя была достойным финалом этого пира во время чумы». Между тем от первой и до последней страницы эпопею пронизывает глубокая убежденность в том, что все начинания и реформы обретут благополучный конец, ибо они полезны и необходимы России. По сути, Толстой возвращает нас к оптимистической, пушкинской традиции в оценке деятельности Петра Великого.
Композиция романа. Образ Петра Первого. Новаторство Толстого. По сложившейся в литературе традиции, идущей еще от Вальтера Скотта, решающие события, так называемая «большая история», служили лишь фоном для истории другой, «малой», и частных человеческих судеб. Ярчайший тому пример — эпопея Льва Толстого «Война и мир», где происходящее передано через восприятие вымышленных персонажей — Андрея Болконского, Пьера Безухова, Наташи Ростовой и т. д,, в то время как исторические лица — Кутузов, Наполеон, Багратион, Ростопчин, вплоть до императора Александра I — отодвинуты на второй план. Идя против течения, Алексей Толстой героем своей эпопеи делает именно «большую историю» и самого Петра.
«Исторический роман не может писаться в виде хроники, в виде истории... — отмечал сам автор. — Нужна прежде всего, как и во всяком художественном полотне, — композиция, архитектоника произведения. Что это такое — композиция? Это прежде всего установление центра, центра зрения художника... В моем романе центром является фигура Петра I». Как и в пушкинской «Полтаве», монументальная, словно отлитая из бронзы, фигура царя-преобразователя становится стержнем произведения. Напротив, широкий исторический фон заполняют как раз персонажи вымышленные — Бровкины, Буйносовы, Василий Волков, Голиков, Жемов, Цыган, Федька Умойся Грязью и др.
При этом множественность сюжетных линий создает как бы несколько плоскостей в произведении, выраставших из черновых, рабочих наметок: «Линия Петра (война, строительство). Линия Моне (любовь). Линия Саньки (Бровкины). Линия Голикова (раскол). Линия Лоскута, Оверьяна (революционный протест])». Однако многоплановость композиции, контрастность главок, непрерывно меняющаяся авторская тональность — все это складывается в мозаичную панораму эпохи. Решающие события в жизни страны становятся сюжетной основой романа-эпопеи: восстание стрельцов в Москве, правление Софьи, неудачные походы Голицына и Азовский поход Петра, стрелецкий бунт, строительство Петербурга, взятие Юрьева и Нарвы. Само движение эпохи, ряд ее узловых событий на протяжении огромного отрезка времени, начиная с 1682 по 1704 г., образует как бы внутренний каркас развертывающегося повествования. Действие переносится с кинематографической стремительностью из нищей избы Ивашки Бровкина на шумную площадь старой Москвы; из светлицы властной и хищной царевны Софьи на Красное крыльцо в Кремле, где маленький Петр становится очевидцем жестокой расправы с боярином Матвеевым; из скучных покоев матери царя Натальи Кирилловны в Преображенском дворце в чистенькую, ухоженную немецкую слободу на Кукуе, а оттуда в выжженные степи южной России, по которым бредет войско князя Голицына, и т. д. и т. п.
«Отдельные главы, подглавки, эпизоды, описания, — отмечает исследователь исторического романа А. Толстого А. В. Алпатов, — сменяют друг друга не просто в порядке общей хронологической последовательности. В их движении и темпе чувствуется установка на определенную художественную выразительность; ощущается даже какая-то упорядоченность самого ритма повествования». Одновременно нарастает патриотическое звучание. Третья книга создавалась в обстановке героического подъема Великой Отечественной войны. В ней на первый план закономерно выходит тема воинских подвигов русского солдата, русского человека, ярко раскрывающихся в описании штурма Нарвы. Еще более масштабной предстает в третьей книге фигура Петра. «Характер только выигрывает от смело накладываемых теней», — говорил Лев Толстой. Петр раскрывается во всей грандиозной противоречивой натуре — великодушный и жестокий; отважный и подверженный приступам страха, идущим из детства; широкий и беспощадный к инакомыслящим; царь-революционер и воистину первый помещик России, он предваряет собой весь русский восемнадцатый век — «столетье безумно и мудро» (А. Н. Радищев).
Образ Петра. Становление личности. Создавая образ Петра, Толстой прослеживает процесс становления личности, формирование его характера как под влиянием исторических обстоятельств, так и заложенных в него природой начал: воли, энергии, настойчивости в достижении цели. Он не переносит «духу старушечьего» и уже с малых лет чувствует отвращение ко всем старым обычаям, ко всему патриархальному, олицетворением чего являются для него мамки, няньки, приживалки и шутихи. Этой сытой, но пустой жизни без мысли и труда противопоставлена кипучая деятельность Петра, которому всегда было «некогда». «Доброго ты сына родила, — говорит Наталье Кирилловне Борис Алексеевич Голицын, — умнее всех окажется, дай срок. Глаз у него не спящий». Петр жадно рвется к новой жизни, к новым людям, не похожим на тех, кто окружает его в Преображенском дворце.
С первых страниц романа Толстой подчеркивает внешнее сходство Петра с людьми «подлой» породы: «Петр, весь в пыли, в земле, потный, как мужичок», стоял под липой перед Никитой; «Налево стоял долговязый Петр, — будто на святках одели мужика в царское платье не по росту». Жизнь в селе Преображенском позволила ему близко общаться с народом, здесь завязались приятельские отношения между ним и крестьянскими ребятами-сверстниками. «Ты... побольше с ним божественное читай, — с беспокойством говорит мать Наталья Кирилловна первому учителю Петра Никите Зотову. — А то он и на царя-то не похож... До сих пор не научился стопами шествовать. Все бегает, как простой». У закосневших, кичащихся своей «родовитостью» бояр еще большее опасение за судьбу царя и государства вызывает отсутствие высокомерия в отношениях с простыми людьми, дружба со сверстниками «подлого звания» (Алексашкой Меньшиковым, Алешкой Бровкиным), равнодушие к царскому сану, любовь к труду и стремление все уметь делать самому (от продергивания иголки через щеку до строительства корабля).
Заслуга Толстого в том, что он сумел показать постепенное формирование Петра как выдающейся исторической личности, а не сразу нарисовал его сложившимся государственным деятелем и талантливым полководцем (каким он предстает в третьей книге романа). Так, мысль о необходимом преобразовании страны приходит к нему не сразу после заточения Софьи в Новодевичий монастырь и обретения полноты власти. Только посетив Архангельск и увидев иноземные торговые корабли, Петр понял, насколько отстала экономически страна от Запада, остро почувствовал необходимость создания в России флота и развития торговли. Таким образом, сама жизнь толкает Петра к преобразовательской деятельности.
Окончательно повернула Петра лицом к государству и его нуждам неудача в Азовском походе. «Мужественным голосом», не терпящим возражений, говорит он — и не говорит, а «жестоко лает» — на втором заседании боярской думы о немедленном благоустройстве разоренного и выжженного Азова и крепости Таганрог, о создании «кумпанств» для строительства кораблей, о сборе податей для постройки канала Волга — Дон. «В два года должны флот построить, из дураков стать умными»,—беспрекословно заявляет он, и бояре понимают, что теперь у Петра «все решено вперед» и скоро он обойдется без думы.
«заново» — насильно обрезает боярам бороды и участвует в жестоких пытках своих врагов.
Однако беспощадная борьба Петра с боярством, стрелецким мятежом и раскольничьим движением диктуется исторической необходимостью превратить византийскую Русь в новую Россию. В романе повторяются размышления Петра, видящего нищету, убожество, темноту страны: «Отчего сие? Сидим на великих просторах и — нищие...» Как и Ромодановский или Василий Голицын, Петр видит выход в развитии промышленности, торговли, в завоевании берегов Балтики. Но, в отличие от безвольного мечтателя Голицына, Петр — государственный деятель, решительно проводящий свои идеи в жизнь.
Этот государь пробуждает в стране национальные силы. Видя, как обогащаются за счет России иноземцы, Петр восклицает: «Почему свои не могут?» Не задумываясь, с радостью он дает деньги предприимчивому тульскому кузнецу Демидову, решившему «поднять Урал», помогает братьям Бажениным, построившим без заморских мастеров водяную пильную мельницу, предоставляет три корабля первому «навигатору» Ивану Жигулину, чтобы тот вез за море ворвань, тюленьи кожи, семгу и жемчуг. Он прекрасно понимает, что развитие торговли невозможно без выхода в Балтийское море, иначе — полная зависимость от иностранного купечества. «Нет. Не Черное море — забота... — говорит он министрам. — На Балтийском море нужны свои корабли». И Северная война со Швецией 1700—1721 гг. явилась войной справедливой, ибо она велась за возвращение ею захваченных в начале XVII в. русских земель и выход к Балтийскому морю.
Петр волевым усилием пытается не только преодолеть отсталость своей страны, но и бороться с невежеством и темнотой, он практик, думающий больше о «сегодняшнем», чем о «вечном», тем более что это «вечное», на его взгляд, только тянет назад, в прошлое. «От богословия нас вши заели... — восклицает царь. — Навигационные, математические науки. Рудное дело, медицина. Это нам нужно...» Он учреждает школу при литейном заводе в Москве, где двести пятьдесят детей боярских, посадских и даже «подлого» звания учились литью, математике, фортификации и истории. «Дубиной» гонит Петр в науку дворянских недорослей, зато безмерно радуется, видя плоды своего труда, особенно когда энергичный, сметливый — под стать самому царю — поднимается русский человек «из низов». «Родом не взяли, другим надо брать», — объясняет вчерашний «холоп» Иван Бровкин. И Петр, «вдруг» загоревшийся выдать Рюриковну, княжну Буйносову, за одного из шестерых сыновей Бровкина — Артамошку, бросается целовать и хлопать юношу, когда тот отвечает ему по-французски («как горохом отсыпал»), по- немецки и по-голландски. Понятно поэтому и решение Петра «за ум графами жаловать».
Прием контраста. Толстой прибегает в романе к приему контраста, сопоставляя и противопоставляя Петра князю Василию Голицыну, а позднее — шведскому королю Карлу XII и польскому курфюрсту Августу. Это не только придает выпуклость и яркость образу главного героя, но и резко оттеняет его достоинства, приуготовленность к деятельности великого реформатора России. Семь лет правил Голицын страной, прекрасно сознавая, как нужны ей коренные преобразования. «Во всех христианских странах, — а есть такие, что и уезда нашего не стоят, — жиреет торговля, народы богатеют, все ищут выгоды своей... —с горечью говорит он боярам.—Лишь мы одни дремлем непробудно... Скоро пустыней назовут Русскую землю!» Но не ему, а Петру суждено «поднять Россию на дыбы». Почему? Голицын умен, изящен, хорош собой, но слаб. Князь то издает указ, дабы наказать виновного, то «по доброте» отменяет его. Проницательная царевна Софья думает: «Ох, красив, да слаб, жилы женские». Ему не хватает энергии, воли, настойчивости в достижении цели — как раз того, что было присуще Петру. Особенно ярко этот контраст виден на примере двух неудачных Азовских походов — под предводительством Голицына и под началом Петра. Толстой выпукло показывает поведение каждого из них во время боя: «Василий Васильевич пеший метался по обозу, бил плетью пушкарей, хватался за колеса, вырывал фитили»; «Петр сбросил плащ, кафтан, засучил рукава, взял банник у пушкаря, сильным движением прочистил закопченное дуло... подкинул на руках пудовый круглый снаряд, вкатил в дуло, налегая на банник, плотно забил» и т. д. Здесь важны даже глагольные формы, употребленные писателем. «Все глаголы, удачно найденные Толстым, — пишет в своем пособии о романе «Петр Первый» Н. А. Демидова, — помогают раскрыть душевное состояние Голицына, его полную беспомощность, растерянность, незнание военного дела. Рисуя Голицына, Толстой употребляет все глаголы в несовершенном виде. Петр сосредоточен, его спокойствие передается окружающим, он не новичок в военном деле, поэтому все действия его уверенные. Рисуя Петра, Толстой использует глаголы совершенного вида, подчеркивая законченность действия».
— Карл XII. Шведский король дерзок, решителен, горяч; но это — король-авантюрист. Толстой копит детали, рисующие портрет гулены, ветреника, безрассудного мальчишки. Уважающие себя граждане уже готовятся к обеденной трапезе, а Карл не покидал еще постели, почитывая Расина, рядом с ним — авантюристка графиня Десмонт: «Чашка с шоколадом стыла у его постели на столике между бутылками с золотым рейнским вином... Штаны короля висели на голове золотого купидона... шелковые юбки и женское белье разбросаны по стульчикам». На охоте боевой офицер, привезший важное письмо, «с усмешкой глядел на его [Карла] мальчишескую сутулую спину, на самолюбиво напряженный затылок». Даже «необыкновенная решительность и сдержанность» шведского короля — это порыв «испорченного юноши». Другого рода контраст — Петр и Август Великолепный. Это изнеженный сибарит, «казалось, созданный природой для роскошных празднеств, для покровительства искусствам, для любовных утех с красивейшими женщинами Европы, для тщеславия Речи Посполитой». В обоих случаях Толстой ненавязчиво, силой художественных деталей подводит к мысли о том, что Карл XII и Август родились королями, а Петр выковал в себе царя-исполина.
Прием внутреннего жеста. Создавая портрет Петра, писатель прибегает к приему внутреннего жеста как к важнейшему средству художественной выразительности. В начале романа Толстой передает таким образом застенчивость и непосредственность своего главного героя. Вот он оказывается среди воспитанных дам. Н. А. Демидова комментирует: «Петр закрывает лицо ладонью, затем усилием воли заставляет себя отодрать руку от лица: от смущения она точно приросла к нему. Он не только кланялся, он складывался, как жердь, — был смешон в своем смущении и от этого смущался еще более. Петр не говорит, а бормочет упавшим голосом, все немецкие слова выскочили у него из памяти. Однако отметим, что Толстой ни на минуту не забывает, что его застенчивый, непосредственный, простой в обращении Петр жесток и страшен. Не случайно автор показывает изменения в лице Петра, вызванные воспоминаниями об избе в Преображенском, кислой от крови, где он совсем недавно пытал Цыклера. Рот у него (у Петра) скривился, щека подскочила, выпуклые глаза на миг остекленели», — и перед нами снова Петр в день казни Цыклера. Он старается отмахнуться от видения, виновато улыбается женщинам.
Характерна речь Петра, выражающая его «быстронра- вие», — эмоциональная, афористичная, живая, народная. Чаще всего — это короткая, рубленая фраза, сдобренная просторечьем: «Бояре наши, дворяне — мужичье сиволапое — спят, жрут да молятся»; «Конфузил — урок добрый»; «Сам поведу осаду. Сам. Нынче в ночь начать подкопы. Хлеб чтобы был... Вешать буду». В эту речь искусно вплетается и язык автора, который сам как бы становится участником происходящих событий.
Характеры. Прочитав первую книгу романа, Бунин сказал: «Прекрасен Меньшиков и тонка и нежна прелестная Анна Моне. Все-таки это остатки какой-то богатырской Руси». Многочисленные исторические и вымышленные герои, окружающие Петра, его сподвижники и противники — все это живые человеческие характеры. Таков беззаветно преданный Петру Меньшиков. Это плут, стяжатель, хитрован и в то же время отважная и простая натура. Доминанта его характера — любовь к Петру: «А что я тебе скажу? Опять глупость какую-нибудь — тяп-ляп по-мужицки. — Меньшиков топтался, мялся и поднял глаза, — у Петра Алексеевича лицо было спокойное и печальное, таким он его редко видел. Алексашку, как ножом по сердцу, полоснула жалость. — Мин херц, — зашептал он, перекося брови, — мин херц, ну, что ты? Дай срок до вечера, приду в палатку, что-нибудь придумаю...» «Счастья баловень безродный, полудержавный властелин» выписан со стереоскопической яркостью, как и другие герои — Иван Бровкин, князь Буйносов, умная и хитрая царевна Софья.
Надо сказать, что женские образы в романе обрисованы с удивительным проникновением в их психологию. Волшебный дар, каким обладал Толстой, позволяет ему создать целую галерею портретов — царевна Наталья, Санька Бровкина, наконец, Анна Моне и ее «женская лукавая любовь». «Глаза Анны дрогнули, увидели его в дверях раньше всех. Поднялась и полетела по вощеному полу... И музыка уже весело пела о доброй Германии, где перед чистыми, чистыми окошечками цветет розовый миндаль, добрые папаша и мамаша с добренькими улыбками глядят на Ганса и Гретель, стоящих под сим миндалем, что означает — любовь навек, а когда их солнце склонится за ночную синеву, — с покойным вздохом оба отойдут в могилу... Ах, невозможная даль!
— Мне с тобой счастье...»
Народ в романе. А за окном веселого, уютного немецкого домика — Русь, трагические судьбы. Петр появился на балу после того, как приказал застрелить, чтобы не мучилась, закопанную по горло женщину, убившую ножом мужа. Народ в романе — это не толпа, а судьбы, то искалечившие простого человека («костяной от злобы» Федька Умойся Грязью, ратник Цыган «весь зарос железной бородой, глаз выбит, рубаха, портки сгнили на теле»), то просветленные неизбывным талантом (искусный кузнец Жемов, богатырь, валдайский кузнец Кондрат Воробьев, палехский иконописец Андрей Голиков), то бросившиеся в пучину жестоких бунтов (участники восстания Степана Разина атаман Иван Васильевич и Овдоким). Стихия народа выплескивается в массовых сценах — на Красной площади или у стен Нарвы, под огнем шведской артиллерии. С крестьянской избы, а не с дворца ведется и замечательный зачин романа: «Санька соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За Санькой быстро слезли Яшка, Гаврилка и Артамошка; вдруг все захотели пить, — вскочили в темные сени вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы. Чуть голубоватый свет брезжил в окошке сквозь снег. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел деревянный ковшик. Чада прыгали с ноги на ногу, — все были босы. У Саньки голова повязана платком. Гаврилка и Артамошка в одних рубашках до пупка.
— Дверь, оглашенные! — закричала мать из избы. Мать стояла у печи...»
Сила изобразительности. Уже в этих строках ярко проявляется та изобразительная, до галлюцинации, сила, какая присуща Толстому-художнику. Метафорическое, подчас нарочито «зоологическое» начало проникает во все клеточки прозы, вплоть до фамилий и кличек героев, вызывая в читателе почти чувственную наглядность. «Черноземная нутряная сила так и выпирает в выразительной фамилии одного из эпизодических персонажей первого тома — Овсея Ржова», — замечает в своем исследовании «Алексей Толстой — мастер исторического романа» А. В. Алпатов.
— «стрелец Пыжова полка», про которого автор рассказывает, что у него «в полуподвале крепко пахнет сытным духом, мясными щами...». А герой второй книги романа — беглый каширский крестьянин Федька по прозвищу Умойся Грязью?! А мытищинская баба-ворожея Воробьиха с ее юркими «мышиными» глазками или заседающие в Приказе Большого дворца именитые бояре Ендогуров, Свиньин, Буйносов, Лыков — во всех этих фамилиях и прозвищах ощущается наглядная предметность, подчеркнутая образная выразительность. Разнашивать новые сапоги Петра заставляют дворового Степку Медведя, мрачного рослого парня, который, «вколотив в них ножищи, бегал по лестницам, как жеребец». «Палач Емельян Свежев с равнодушным лошадиным лицом наказывает девку Машку Селифонтову, которая кричит по-поросячьи...»
«эффект присутствия». Вы ясно видите и словно участвуете в происходящем. Достигается это, помимо других художественных средств, тем, что писатель совмещает собственный взгляд на изображаемое со взглядом «изнутри», как бы исходящим от изображаемых лиц. Вот дочери боярина Буйносова в будничной скуке: «Буйносовы девы в ожидании балов и фейерверков томились у окошка... Ни рощи — погулять, ни бережков — посидеть, кругом — тина, мусор, щепки... Конечно, можно было развлечься с девами, сидевшими на других крылечках: с княжной Лыковой, дурищей — поперек себя шире, даже глаза заплыли, или с княжной Долгоруковой — черномазой гордячкой (скрывай не скрывай — вся Москва знала, что у нее ноги волосатые), или восемью княжнами Шаховскими — эти выводок зловредный — только и шушукались между собой, чесали языки. Ольга и Антонида не любили бабья».
Роман о Петре и уроки Толстого. «Петр Первый» —это итог творчества Толстого и как бы его художественное завещание. В романе выкристаллизовалось глубоко национальное начало таланта писателя, необыкновенная, голографическая яркость в воссоздании далекой эпохи, мастерство в изображении характеров, смелость метафоризации и первородство языка.
Роман о Петре можно назвать сокровищницей родной речи. Движение, напор, мускулистость слова достигают здесь наивысшей точки. Алмазный русский язык Толстого — одна из главных граней его огромного писательского дара. Да и может ли быть подлинно художественное творение без языка! Языка не просто как способности человека выражать свои мысли словами, но языка как совокупности слов и выражений, употребляемых целым народом. И художественная практика, и прямые заветы Алексея Толстого нам, потомкам, в этом смысле злободневны и ценны.
Заветы его обращены прежде всего к тем, кто хочет писать, то есть к молодым литераторам. Но значение их неизмеримо шире. «Пушкин, — напоминал Толстой, — учился языку у просвирен, Лев Толстой — складу речи — у деревенских мужиков. Что это значило? Человек, еще не поднявшийся в сложный мир отвлеченных понятий, человек, у которого идеи неотделимы от орудий труда и не перерастают несложного мира окружающих вещей, — человек этот мыслит образами, предметами, их движениями, их жестами, он видит то, о чем он говорит. Его речь образна. Городской человек, да еще кабинетный человек, часто теряет связь между идеями и вещами. Язык становится лишь выражением отвлеченной мысли. Для математика это хорошо. Для писателя это плохо — писатель должен видеть прежде всего и, увидев, рассказывать виденное — видеть текущий мир вещей как участник потока жизни».
Жизнелюбец, которому ничто земное не чуждо, и великий работник на литературной ниве. Легкое, веселое перо, кажется, само бегущее по листу, и десятки черновиков, правка и правка, подлинное подвижничество художника слова. Даже смертельная болезнь — злокачественная опухоль легкого — и страшные физические страдания не могли оторвать его от работы: воистину героическим усилием Толстой писал третью, последнюю книгу «Петра». «Трудно поверить, — говорит его биограф, — что блещущие жизнью, любовью, полные жизнерадостных красок и огромного оптимизма строки созданы умирающим человеком».
Автобиографическое повествование
Семейно-бытовая хроника
Психологическая повесть
Авантюрный роман
Монументальный реализм
Исторический роман
«Вещественность», пластичность описания
2. Каким был путь вхождения А. Толстого в современность?
3. Какую роль сыграли впечатления детства в творчестве А. Толстого, в частности в создании романа «Петр Первый»?
«Петр Первый»?
5. Как показано формирование характера Петра I в романе?
7. Почему именно Петр, а не князь Василий Голицын смог стать преобразователем России?
9. Приведите примеры «внутреннего жеста» в романе о Петре I. Как добивается Толстой художественной выразительности с помощью этого приема?
10. В чем пафос реформаторской деятельности Петра Великого?
«старую» и «молодую» Россию?
13. Установите связь между основными идеями и композицией «Петра I».
14. Что позволяет называть А. Толстого художником-гуманистом?
Темы сочинений
«Петр I».
2. Образ Петровской эпохи в романе А. Толстого «Петр Первый».
3. Художественные приемы А. Толстого в романе «Петр Первый» в обрисовке портретов героев.
Тема реферата
«петровской» темы в творчестве А. Толстого.
Алпатов А. Н. Алексей Толстой — мастер исторического романа— М., 1958.
Автор углубленно исследует мастерство Толстого — исторического романиста, на широком фоне классической и советской литературы обращается к источникам его исторической прозы, анализирует художественную систему Толстого-романиста.
— М., 1960.
В книге прослежены вехи биографии писателя, предлагается анализ его творчества, привлекается редкий архивный материал; автор долгое время был секретарем Толстого.
«Петр Первый» в школьном изучении. — М., 1971.
В книге предлагаются практические советы по анализу романа, подробно рассматриваются образы, композиция, язык и исторические источники произведения.
—М., 1975. — (Серия «Жизнь замечательных людей»),
В свободной и раскованной форме автор рассказывает о жизненном и творческом пути писателя, о драматическом повороте в его судьбе и глубоко национальном характере литературного наследия Толстого.
Крандиевская-Толстая Н. Воспоминания.—Л., 1977.
писателя и человека.
— М., 1989. — Т. 1; Т. 2 (Переписка русских писателей).
Впервые опубликованная двусторонняя переписка А. Н. Толстого с выдающимися современниками: М. Волошиным, И. Анненским,
В. Брюсовым, А. Ремизовым, А. Белым, М. Горьким, И. Буниным, К. Фединым, В. Мейерхольдом, В. Шишковым, Т. Манном, Р. Ролданом, И. Бехером и многими другими — открывает читателю неизвестный пласт творческого наследия писателя в контексте отечественной культуры.
Толстой А. Н. След эпохи: Дневники и записные книжки разных лет. — М., 1991.
таланта художника, его обогащению и развитию.