АЛЕКСАНДР ТРИФОНОВИЧ ТВАРДОВСКИЙ
(1910—1971)
Биографические истоки творчества. Александр Трифонович Твардовский родился и вырос на Смоленщине, в деревне Загорье, в семье крестьянина-кузнеца. Отец, большой любитель книги, знавший наизусть много стихов, приучил к чтению и детей. «Заветной, самой дорогой... книгой» на всю жизнь остался для поэта подаренный ему отцом том стихов Некрасова. А день, когда учительница прочла ребятам вслух гоголевскую «Ночь перед Рождеством», Твардовский вспоминал как «один из счастливейших» в своей школьной жизни.
В четырнадцать лет стал селькором смоленских газет, где в 1925 г. были впервые напечатаны и его стихи.
«Страна Муравия». В большинстве ранних стихов юный поэт восторженно писал о наступавших в деревне переменах. Даже когда началась коллективизация, от которой в числе множества других пострадала и семья Твардовских, он мучительно старался, как вспоминал позднее, «представить дело так, как всем нам тогда казалось» (как необходимый и прогрессивный «великий перелом»).
Однако уже поэма Твардовского «Страна Муравия» (1934— 1936) заметно отличалась от обычной для тогдашней литературы упрощенной трактовки происходящего в деревне.
Автор воспользовался сюжетом, подсказанным Александром Фадеевым, который в одном своем выступлении говорил о романе Ф. Панферова «Бруски»: «Там есть одно место о Никите Гурьянове, середняке, который, когда организовали колхоз, запряг клячонку и поехал на телеге по всей стране искать, где нет индустриализации и коллективизации. Он ездил долго... не нашел. Лошаденка похудела, он сам осунулся и поседел. Оказалось, что у него нет другого пути, кроме колхозного. ... Все это рассказано Панферовым на нескольких страничках... А между тем можно было бы всего остального не писать, а написать роман именно об этом мужике...»
Твардовский горячо воспринял эту мысль, как писал позже, «для выражения того личного жизненного материала, которым... располагал в избытке». Перед его глазами был пример собственного отца, который тоже, как это сделает и герой поэмы Никита Моргунок, «бросил... семью и дом», не желая вступать в колхоз. Отразились в поэме и впечатления, вынесенные поэтом из поездок по смоленским деревням в качестве корреспондента областных газет. Так, описание «селения Острова» во многом повторяет очерк «Островитяне» — о жителях «маленькой деревушки» Остров, правда в гиперболизированном виде.
Настойчивое стремление доказать необходимость и благотворность «великого перелома» для деревни противоречиво сочетается в поэме с ощущением драматизма происходящих крутых перемен. Оно возникает в первой же главе. Картина обычного перевоза через реку исполнена напряжения, даже тревоги и при всей своей реалистичности обретает символический смысл—«переправы» к какой-то неизвестной, новой жизни:
У перевоза стук колес,
Сбой, гомон, топот ног.
Идет народ, ползет обоз,
Старик паромщик взмок.
Паром скрипит, канат трещит,
Народ стоит бочком,
Уполномоченный спешит,
И баба с сундучком.
Паром идет, как карусель,
Кружась от быстрины.
«Быстрина» происходящих событий (примечательно упоминание о спешащем «уполномоченном» — одном из тех, кто торопливо осуществлял «сплошную», как тогда выражались, коллективизацию) срывала с обжитого места не только самого Никиту Моргунка, который отправился на поиски сказочной страны мужицкого счастья — Муравии. Слышанная им в дороге история рассказывает про деда и бабу, которые тоже «жили век в своей избе», пока не случилось «небывалое» половодье, представляющее собой явную аллегорию:
Разлились по всей России
Воды всех морей и рек...
Подняла вода избушку,
Как кораблик, понесла...
И качаются, как в зыбке,
Дед и баба за стеной.
Эта сказка оканчивается благополучно. В жизни же весна 1930 г., о которой прямо говорится в сказке, не только «по ночам крошила снег», но и рушила человеческие судьбы: шло массовое «раскулачивание», коснувшееся даже середняков, аресты и высылки крестьян целыми семьями. По понятным причинам в поэме об этом упоминалось глухо и редко. «Поминаем душ усопших, что пошли на Соловки», — слышит Моргунок, попав на мрачную гулянку, и только в черновиках поэмы сохранились драматические картины покинутых жилищ:
Дома гниют, дворы гниют,
По трубам галки гнезда вьют,
Зарос хозяйский след.
Кто сам сбежал, кого свезли,
Как говорят, на край земли,
Где и земли-то нет.
Герой же Твардовского после череды разных встреч и приключений собирается вернуться в колхоз, и этот финал, которому предшествует картина веселой колхозной свадьбы, позволил критике однозначно трактовать поэму как восславление «колхозного строительства».
Сам же автор поэмы впоследствии видел ее «сильнейшую и ценнейшую сторону — в драматизме картины» и в изображении «традиционной красоты» крестьянского труда. Замечательно, например, описан конь героя. Он и опора, и почти что советчик: «... в ночь, как съехать со двора, с конем был разговор... И, голову склонивши вбок, был строг и грустен конь».
Выразительны и психологически правдивы образы некоторых дорожных знакомцев Моргунка, например молодого тракториста, который к своей «закапризничавшей» машине «боязливо приступает, точно к лошади дурной».
Художественные достоинства поэмы были высоко оценены даже писателями совсем иной судьбы и творческой манеры, например Борисом Пастернаком и Николаем Асеевым, который писал, что «кажущаяся простота „Страны Мура- вии“ на поверку является большой и сложной культурой стиха».
В поэме своеобразно претворились стиль, мотивы и образы народных сказок (поиски волшебной страны, колебания героя, какую выбрать дорогу, и др.), а также традиции любимой Твардовским с детства поэзии Некрасова. Ведь само путешествие Моргунка напоминает странствия героев поэмы «Кому на Руси жить хорошо».
«Василий Теркин». После окончания в 1939 г. Московского института философии, литературы и истории (ИФЛИ) Твардовский был призван в армию и как военный корреспондент участвовал в походе в Западную Белоруссию, а затем в войне с Финляндией. Трудности, испытанные Красной Армией в зимнюю кампанию 1939/40 г., и понесенные тяжелые потери во многом подготовили поэта к трагедиям Великой Отечественной войны.
«На страже Родины», —веселого бывалого солдата Васи Теркина.
В напряженнейший период войны с фашизмом он вновь вернулся к этому герою и осенью 1942 г. во фронтовой печати опубликовал первые главы своей «Книги про бойца» — «Василий Теркин». Восторженный прием, который Теркин встретил у читателей, поток солдатских писем, сложенных треугольничком листков, укрепили автора в намерении продолжить свой труд, полностью завершенный только после Победы, в мае 1945 г.
«Книга про бойца» была в первую очередь и книгой для бойца. «Первое, что я принял за принцип композиции и стиля, — писал Твардовский в послевоенной статье «Ответ читателям „Василия Теркина"», — это стремление к известной законченности каждой отдельной части, главы, а внутри главы — каждого периода, строфы и строчки. Я должен был иметь в виду читателя, который хотя бы и незнаком был с предыдущими главами, нашел бы в данной, напечатайной сегодня в газете главе нечто целое, округленное... этот читатель мог и не дождаться моей следующей главы: он был там, где и герой, — на войне».
Об этом же, в сущности, было сказано и в самой книге:
Ветер злой навстречу пышет,
Каждый день и час грозя.
Кто доскажет, кто дослышит —
Угадать вперед нельзя.
И до той глухой разлуки,
Рассказать еще о друге
Кое-что успеть бы мне.
Как и в «Стране Муравии», в «Василии Теркине» живо ощутимы фольклорные корни. Главы книги близки солдатским байкам, забавным, непритязательным историям, которые, однако, порой оборачиваются мудрыми, поучительными притчами.
«Огромность грозных и печальных событий войны» (говоря словами из «Ответа читателям...») повела к знаменательному преображению персонажа газетных фельетонов 1939—1940 гг. Прежний Вася Теркин был упрощенной, лубочной фигурой: «богатырь, сажень в плечах... врагов на штык берет, как снопы на вилы». Возможно, сказалось тут и широко распространенное тогда ошибочное представление о легкости предстоящей кампании, шапкозакидательские настроения.
— поистине рядовой боец: «Просто парень сам собой он обыкновенный... Не высок, не то чтоб мал». И хотя он не раз становится героем уже не в литературном, а в самом обычном смысле, но ничего невероятного, неправдоподобного не совершает. Напротив, Твардовский с уничтожающим сарказмом высмеивает облегченное, приукрашенное представление о войне:
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Теркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил?
Нет, товарищ, скажем прямо:
Летний бой за этот самый
Населенный пункт Борки.
Уже во вступлении к книге автор прямо высказал свое заветное убеждение. Говоря о том, что на войне не обойтись без воды и «доброй пищи», без махорки и «прибаутки, шутки самой немудрой», поэт заключал:
А всего иного пуще
—
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
«Густая» и «горькая» правда об отступлении первых лет войны, тяжелейших потерях, опустошении родной земли и отразилась в «Книге про бойца» от начальных («Перед боем», «Переправа») до последних глав («Смерть и Воин», «Про солдата-сироту»). С первых страниц Теркин представал солдатом «в просоленной гимнастерке», испытавшим все превратности фронтовой жизни, о чем герой говорил с присущим ему юмором:
Трижды был я окружен,
Трижды — вот он! — вышел вон.
... И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
А частично истреблен...
«Книга про бойца» — это и книга про народ, лучшие черты которого воплотил герой: любовь к Родине, самоотверженность, душевную открытость и щедрость, сметливость и доброе лукавство, непоказную удаль («Не затем на смерть идешь, чтобы кто-нибудь увидел. Хорошо б. А нет — ну что ж...»).
Еще только приступая к работе над книгой, Твардовский размышлял о том, что с развитием повествования «этот парень пойдет все сложней и сложней». И действительно, Теркин как бы вырастает на глазах читателя, обнаруживая все большую глубину мыслей и чувств.
Его любовь к Родине заставляет вспомнить слова Л. Толстого, что истинный патриотизм — чувство, «редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого». Теркин доказывает свою любовь не словами, а делами, неустанным ратным трудом и подвигами, среди которых самые разные: то он «в одиночку... держит фронт» в неравной схватке с вражеским солдатом («Поединок»), то выходит победителем в бою с фашистским самолетом («Кто стрелял?»), то дерзкой, ухарской, по словам автора, выходкой подымает дух товарищей («Теркин ранен»), то не поддается самой Смерти («Смерть и Воин»).
«скрытости более глубокого под более поверхностным, видимым на первый взгляд». Действительно, во многих эпизодах за теркинской веселостью и острословием открывается чуткая, отзывчивая душа, боль за «Россию, мать-старуху», родимый Смоленский «край, страдающий в плену», за «солдата-сироту», потерявшего дом и семью.
Высочайшего лирического пафоса достигает страстный монолог раненого героя, обращенный к Смерти:
— Я не худший и не лучший,
Что погибну на войне.
Но в конце ее, послушай,
Дашь ты мне в тот день последний,
В праздник славы мировой,
Услыхать салют победный,
Что раздастся над Москвой?
Погулять среди живых?
Дашь ты мне в одно окошко
Постучать в краях родных
И, как выйдут на крылечко, —
Дашь сказать одно словечко?
Полсловечка?
Органично, естественно и трогательно соседствует с картиной всенародного торжества и «словечко» о простом человеческом счастье — встрече с любимой.
Кроме главного героя книги, в ней множество других персонажей, обрисованных с разной степенью обстоятельности, но неизменно выражающих какую-то существенную часть народной судьбы: встреченные Теркиным на разных этапах войны дед и баба, солдат, покинувший родной дом при отступлении и вернувшийся на пепелище, старая женщина, возвращающаяся с чужбины, из плена, командир, гибнущий с возгласом, который входит в легенду: «Вперед, ребята! Я не ранен. Я — убит...»
«От автора» и «О себе»; звучащие здесь откровенно личные ноты вместе с тем близки множеству людей, например лирические воспоминания о детстве в родных краях:
Милый лес, где я мальчонкой
Плел из веток шалаши,
Где однажды я теленка,
Сбившись с ног, искал в глуши...
Светлой каплею смола
По коре нагретой елки,
Как слеза во сне, текла...
«Чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся непринужденной форме изложения», о чем писал Твардовский в «Ответе читателям...», проявляется во всем, начиная с «вольной» композиции книги («без начала, без конца, без особого сюжета, впрочем, правде не во вред») до чрезвычайно разнообразной строфики. Она часто варьируется, как бы отзываясь на сюжетные повороты, изменения настроения, развитие авторской мысли. Например, глава «Переправа» начинается необычной шестистрочной строфой:
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда...
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Прозвучав как тревожная, напряженная увертюра к дальнейшему повествованию, она сменяется традиционным четверостишием:
Ночью, первым из колонны,
Обломав у края лед,
Погрузился на понтоны
Некоторые главы начинаются динамичными двустишиями:
Потерял боец кисет,
Заискался, — нет и нет,
( «О потере» )
—
Той и славушку творить,.,
( «От автора» )
По дороге на Берлин
Вьется серый пух перин.
«По дороге на Берлин» )
«Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем,—писал, прочитав «Василия Теркина», И. А. Бунин, — и какой необыкновенный народный солдатский язык, ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого, слова!»
Действительно, язык «Книги про бойца» замечательно живописен и гибок, предельно близок простой разговорной речи («Пусть читатель вероятный скажет с книжкою в руке: — Вот стихи, а все понятно, все на русском языке...» — говорится в последней главе).
В книге немало «многоголосных» диалогов, в которых за репликами ощутимы обстановка, время, несхожие характеры. Вот разговор на ночлеге:
— Охо-хо. Война, ребятки.
— А ты думал! Вот чудак...
— Лучше нет — чайку в достатке,
Хмель — он греет, да не так.
— Это чья же установка
Греться чаем? Вот и врешь...
— Эй, не ставь к огню винтовку...
— А еще кулеш хорош...
Выразительны в книге пейзажи как мирных, так и военных лет:
Фронт. Война. А вечер дивный
По полям пустым идет.
По немыслимой тропе;
По ничьей, помятой, зряшной
Луговой, густой траве;
По земле, рябой от рытвин,
Смертным зноем жаркой битвы
Опаленных у краев...
Обращают на себя внимание точные эпитеты: «пустые», незасеянные поля, «зряшная», пропадающая, перестоявшая трава. Чрезвычайно уместна в описании изрытой, изувеченной снарядами и окопами земли аллитерация: «... Рябой от Рытвин, Рваных ям, воРонок, Рвов, смеРтным зноем жаР- кой битвы опаленных у кРаев».
И какой контраст с подобной картиной представляет встающий в воспоминаниях автора прежний мирный лес — «ни пулей, ни осколком не пораненный ничуть»:
Был в лесу, и каждый лист,
Полный, радостный и юный,
Был горяч, но свеж и чист...
И в глуши родной, ветвистой,
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
И в спокойной чаще хвойной
У земли мешался он
И пьянил, склоняя в сон.
Нетрудно заметить, что здесь, благодаря обилию внутренних рифм, каждая строка многократно перекликается с другими, любой звук порождает отзвук, и, кажется, все звенит, как звонкий зной летнего леса.
Сам автор писал о «Книге про бойца»: «Каково бы ни было ее собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, ощущение очевидной полезности моего труда... „Теркин** был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю».
«Дом у дороги». Глубокий демократизм Твардовского, столь ярко проявившийся в «Василии Теркине», отличает и замысел его поэмы «Дом у дороги» (1942—1946). Она посвящена судьбе простой крестьянской семьи, испытавшей все тяготы войны. Подзаголовок поэмы — «лирическая хроника» — точно соответствует ее содержанию и характеру. Жанр хроники в традиционном ее понимании — это изложение исторических событий в их временной последовательности. Для поэта судьба семьи Сивцовых с ее трагизмом и типичностью для тех лет не только отвечает этим жанровым требованиям, но и вызывает соучастие, глубокое сопереживание, достигающее огромного эмоционального накала и побуждающее автора постоянно вмешиваться в повествование.
«Василии Теркине», в главах «Перед боем» и «Про солдата-сироту». Теперь же она изображена подробнее и еще более драматизирована.
Открывающая поэму картина последнего мирного воскресенья исполнена той «традиционной красоты» сельского труда (косьбы «по праздничному делу»), которая поэтизировалась Твардовским еще со времен «Страны Муравии». Это дорогое и горькое воспоминание о привычном и любимом крестьянском обиходе, о «жилье, уюте, порядке», прерванном (а для многих — навсегда оборванном) войною, будет впоследствии постоянно воскресать в поэме вместе с вековым присловьем:
Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой —
В тяжкую пору отступления Сивцов ненадолго тайком заходит домой — «худой, заросший, словно весь посыпанный золою» (мельком упомянута и «бахромка рукава» обтрепавшейся шинели), но упорно прокладывающий «никем не писанный маршрут» вдогонку за фронтом.
История его жены еще драматичнее. Всегда преклонявшийся перед образом женщины-матери, запечатлевший его во многих стихотворениях разных лет («Песня», «Матери», «Мать и сын» и др.) Твардовский на этот раз создал особенно многогранный характер. Анна Сивцова не просто обаятельна («В речах остра, в делах быстра, Как змейка, вся ходила»), но полна величайшей самоотверженности, душевной силы, позволяющей ей вынести самые страшные испытания, например отправку на чужбину, в Германию:
И хоть самой — на снег босой,
Троих одеть успей.
Крючки, завязки, мать.
Нехитрой ложью норови
Ребячий страх унять.
... И всю свою в дорогу кладь,
Материнская трагедия и вместе с тем героизм Анны достигают вершины, когда у нее в каторжном бараке рождается сын, казалось бы заведомо обреченный на гибель. Замечательно используя поэтику народных причитаний, плачей («Зачем в такой недобрый срок зазеленела веточка? Зачем случился ты, сынок, моя родная деточка?»), Твардовский передает воображаемый, фантастический разговор матери с ребенком, переход от отчаяния к надежде:
Я мал, я слаб, я свежесть дня
Твоею кожей чую.
Дай ветру дунуть на меня —
Но ты не дашь ему подуть,
Не дашь, моя родная,
Пока твоя вздыхает грудь,
Пока сама живая.
«Дома у дороги» так же оказываются лицом к лицу с гибелью, безнадежностью, отчаянием, как это было с Теркиным в главе «Смерть и Воин», и так же выходят победителями из этого противостояния. В очерке «В родных местах», рассказывая о своем односельчанине, который, как и Андрей Сивцов, строил дом на пепелище, Твардовский выразил свое отношение к этому с публицистической прямотой: «Мне все более естественным казалось определить возведение этого незатейливого избяного сруба как некий подвиг. Подвиг простого труженика, хлебороба и семьянина, пролившего кровь на войне за родную землю и теперь на ней, разоренной и приунывшей за годы его отсутствия, начинающего заводить жизнь сначала...» В поэме же автор предоставлял возможность сделать подобный вывод самим читателям, ограничившись самым лаконичным описанием этого негромогласного подвига Андрея Сивцова:
... Потянул с больной ногой
На старую селибу.
Перекурил, шинель долой,
Разметил план лопатой.
Так надо строить хату.
В первой главе автор отступил от правил жанра хроники (изложение событий в их временной последовательности), упомянув о своей встрече победной весной 1945 г. с русской женщиной, возвращающейся из плена:
Она тянула кое-как
Вдоль колеи шоссейной —
И всей гурьбой семейной.
Читателю хочется видеть в ней именно Анну, но такт художника предостерег Твардовского от благополучного финала. В одной из статей поэт замечал, что многие лучшие произведения русской прозы, «возникнув из живой жизни... в своих концовках стремятся как бы сомкнуться с той же действительностью, откуда вышли, и раствориться в ней, оставляя читателю широкий простор для мысленного продолжения их, для додумывания, „доисследования“ затронутых в них человеческих судеб, идей и вопросов». И в своей собственной поэме Твардовский позволял читателям живо представить себе и трагический конец, который имели подобные истории в жизни множества людей.
«За далью — даль». В послевоенные годы заметно активизировалась общественно-литературная деятельность Твардовского. В возглавляемом им с 1950 г. журнале «Новый мир» были напечатаны и резко критический очерк В. Овечкина «Районные будни», и такие правдивые произведения о войне, как роман В. Гроссмана «За правое дело» и повесть Э. Казакевича «Сердце друга». Это вызвало резкие нападки официальной критики. Еще ранее, в 1947 г., после нескольких «проработочных» статей была прекращена публикация в журнале «Знамя» прозаической книги Твардовского «Родина и чужбина», состоявшей из очерков и дневниковых, часто исповедальных записей.
С началом «оттепели» «Новый мир» сделался еще смелее, а сам главный редактор начал публиковать главы своей новой поэтической книги «За далью — даль» (1950—1960).
тут сочетаются, по выражению автора, «два разряда путешествий»—не только в пространстве, но и во времени:
Две дали разом — та и та —
Влекут к себе одновременно...
И те края, куда я еду,
И те места, куда — нет-нет —
Уводит память давних лет...
О подобном замысле, вначале относившемся к прозе, говорилось еще в «Родине и чужбине»: «... повесть не повесть, дневник не дневник, а нечто такое, в чем явятся три-четыре слоя разнообразных впечатлений... Предчувствуется большая емкость такого рода прозы. Чего-чего не вспомнить, не скрестить и не увязать при таком плане. Дело только в том, чтобы, говоря как будто про себя, говорить очень не „про себя“, а про самое главное».
Такие «слои разнообразных впечатлений», по мысли поэта, должны были образовать и книгу «За далью — даль»: встающие в памяти «отчий край Смоленский», скромная отцовская кузница и ее великий родич — «опорный край державы», индустриальный Урал, Волга и «звездная» Сибирь, разномастные дорожные попутчики; едущие в неизведанные края молодожены и возвращающийся оттуда несправедливо осужденный при Сталине друг детства автора, торжество перекрытия Ангары и посещение печально знаменитой, а ныне опустевшей тюрьмы — Александровского централа.
Рисуя этот «мир большой и трудный», Твардовский стремится заново переосмыслить пережитое, не обходя горестей, бед и подлинных трагедий, испытанных народом. Уже в одной из первых глав книги, «Литературный разговор», он не только горько и язвительно высмеивал фальшивые, «лакирующие» действительность произведения, желая, как и читатели, ощущать в искусстве «жар живой, правдивой речи, а не вранья холодный дым», но и создал внешне фантастическую, но, в сущности, вполне реальную фигуру незримого, как бы внутреннего редактора, который пробрался в самую душу писателя и боязливо вытравляет из задуманного и написанного им все самостоятельное и смелое.
«внутренний редактор» вошло в литературный обиход. Но самый большой общественный резонанс возбудили впоследствии главы «Друг детства» и в особенности «Так это было», посвященные переосмыслению роли Сталина и раздумьям поэта, считавшего, что и он «за все в ответе»:
О том не пели наши оды,
Что в час лихой, закон презрев,
Он мог на целые народы
Обрушить свой верховный гнев...
вынужден расплачиваться за все совершенное Сталиным: землячка поэта из «послевоенного вдовьего края», тетка Дарья, «с ее терпеньем безнадежным, с ее избою без сеней и трудоднем пустопорожним...».
Не только в этой главе, но и во всей книге отразились переходный характер времени, когда она писалась, трудный, постепенный отказ от укоренившихся взглядов и иллюзий.
«Теркин на том свете». Сатирическая струя, ощутимая в таких главах книги «За далью — даль», как «Литературный разговор» и «Фронт и тыл» (в образе попутчика «с улыбкой мягко-министерской», рьяно доказывавшего, что именно такие, как он сам, вынесли главную тяжесть войны... в тылу), в полной мере проявилась в поэме «Теркин на том свете» (1954—1963).
Использовав известную в мировой литературе фабулу (недаром выведенный в поэме редактор-перестраховщик негодует на то, что ее автор «новым, видите ли, Дантом объявиться захотел»), Твардовский под видом «мира загробного» сатирически изобразил сложившуюся в тогдашней стране политическую обстановку и засилье бюрократизма.
Еще в «Василии Теркине» упоминалась легенда о гибели героя, который успел пошутить:
— Жаль, — сказал, — что до обеда
Я убитый, натощак.
Неизвестно, мол, ребята,
Отправляясь на тот свет,
Как там, что: без аттестата
Как в воду глядел! В новой поэме с него спрашивают уже не только продовольственный аттестат: как сквозь строй, должен он пройти Учетный стол, Стол проверки, Стол медсанобработки, и всюду требуют то анкетное «авто-био», то «фотокарточки... в должных экземплярах», то даже сведения «относительно мочи и солдатской крови» («Ну как будто на курорт мне нужна путевка!» —дивится Теркин).
В поэме «с доброй выдумкою рядом правда в целости жива» — правда о зловещей бюрократической машине, существующей в действительности и стремящейся каменной стеной отгородиться от жизни, людей, их нужд. В сказке, как не раз именует автор свою поэму, реальные явления доведены до гротеска: здесь «от мала до велика все... руководят», им «ни к чему земля и небо — дайте стены с потолком». Местный «старожил» объясняет Теркину:
Тут ни пашни, ни покоса,
Ни заводов, ни станков.
—
Уголь, сталь, зерно, стада...
В своей критике «того света» Твардовский временами достигает чрезвычайной остроты. Тот же теркинский собеседник рассказывает о диковинном «загробном пайке»: «Обозначено в меню, а в натуре нету». — «Вроде, значит, трудодня?»— восклицает герой, замечая очевидную параллель между «сказкой» и тогдашней колхозной явью. Читатель же мог подумать здесь и о других вещах, существовавших только «в меню», на бумаге (например, свобода слова, печати, собраний, «обозначенная» в «сталинской» конституции). Знаменательны и ответ, полученный Теркиным, когда он возмутился было волокитой: «На том свете жалоб нет. Все у нас довольны», и безрезультатное обращение в «гробгазету».
Сам поэт характеризовал свою поэму как «суд народа над бюрократией и аппаратчиной». При первой попытке напечатать ее она была расценена партийным руководством как «пасквиль на советскую действительность», а Твардовский — уволен с поста главного редактора журнала. В доработанном виде «Теркин на том свете» был опубликован только в 1963 г., но с концом «оттепели» уже почти не переиздавался и не упоминался в печати.
Лирика. С годами в творчестве Твардовского все большее место занимает лирика.
«Сельскую хронику», были еще продиктованы, как беспощадно определил позже в дневниках он сам, «восторженной и безграничной верой в колхозы, желанием видеть в едва заметном или выбранном из всей сложности жизни то, что свидетельствовало бы о близкой, незамедлительной победе этого дела». И все же среди произведений тех лет «Сельская хроника» выделялась пристальным, уважительным отношением к людям запоминающимися образами деревенских тружеников: скромного печника Ивушки и деда Данилы, весельчака и мудреца, героя цикла стихотворений, несколько предварявшего будущего Василия Теркина.
Разнообразны произведения Твардовского, вошедшие в его «Фронтовую хронику» (1941—1945). Это и публицистические агитационные стихотворные «листовки» («Бойцу Южного фронта», «Партизанам Смоленщины», «Зима на фронте»), и сюжетные «новеллы» о героях войны и их подвигах («Сержант Василий Мысенков», «Рассказ танкиста», «Дом бойца», «Награда»), и картины солдатского быта («Когда пройдешь путем колонн...», «Армейский сапожник», «Ночлег»). Некоторые из стихов прямо перекликаются с отдельными эпизодами «Василия Теркина» и «Дома у дороги» («Баллада о товарище», «В пути»),
С течением времени лирика Твардовского заметно эволюционирует, тяготея ко все большей углубленности, напряженному раздумью, краткости и отточенности поэтической формы. В этом смысле характерны пейзажная зарисовка «Ноябрь» (1943) и особенно «Две строчки» (1943) — мучительное воспоминание об убитом еще в финскую войну «бой- це-парнишке »:
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
Сам автор впоследствии определил владевшие им во время войны и после нее мысли и чувства как «навечное обязательство живых перед павшими за общее дело, невозможность забвенья, неизбывное ощущение как бы себя в них, а их в себе». Это стало главенствующим мотивом его послевоенной лирики и проявилось уже в стихотворении «Я убит подо Ржевом» (1945—1946). Написанное от лица безымянного солдата, оно звучало как нравственная заповедь, наказ живым:
—
Вы должны его знать.
Невозможности «прожить... в своем отдельном счастье», отрешась от мыслей о погибших, посвящено и стихотворение «В тот день, когда окончилась война» (1948):
Что ж, мы — трава? Что ж, и они — трава?
Нет, не избыть нам связи обоюдной.
Что даже смерти стала неподсудна...
В пору, когда главная заслуга в победе над фашизмом приписывалась руководству Сталина, а роль самого народа, его подвиги и жертвы умалялись, эти мотивы творчества Твардовского имели особое значение. «Жестокая память» (так называлось одно из его стихотворений) была одновременно насущно необходимой, восстанавливая справедливость, очищая и облагораживая человеческую душу, помогая осознать свое единство с народом и его судьбой. Этой теме поэт остался верен навсегда, до последних лет сохранив неослабевающее чувство сопричастности трагедии войны и сострадания ко всем ее жертвам:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
— кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но все же, все же, все же...
В стихах Твардовского первых послевоенных лет слышались и «одические» мотивы, порожденные естественной гордостью одержанной победой, а также верой в будущее, в успехи в мирном труде («Свет всему свету», «Мост» и другие стихи о Сибири, тесно связанные с замыслом книги «За далью — даль»)* При этом поэт твердо придерживается тех нравственных заповедей, которые высказал устами погибшего воина в стихотворении «Я убит подо Ржевом»: «Ликовать — не хвастливо в час победы самой», и в таких стихах, как «Горные тропы» (1960):
Как бы ты ни был хорош,
Ты по дороге не первый
И не последний идешь.
Это перекликалось со сказанным еще в «Василии Теркине»:
Мертвые ль, живые,
Все мы вместе — это мы,
Тот народ, Россия.
Даже поистине небывалое событие — полет Гагарина — осмысляется поэтом как звено всей народной жизни и истории. В стихотворении «Космонавту» (1961) Твардовский вспоминает безымянных летчиков военных лет и заключает:
В стихотворении «О прописке» (1951) он назвал свою музу «уживчивой». Но если она действительно легко «уживается» с самыми разными темами и героями, то чем дальше, тем откровеннее не хочет мириться с ложью, несправедливостью, насилием, глупостью.
В стихотворении «А ты самих послушай хлеборобов...» (1965) едко перечислены все «странности и страсти», испытанные крестьянством за годы советской власти, все сменявшие друг друга «руководящие» и псевдонаучные предписания: «То — плугом пласт ворочай в пол-аршина, то — в полвершка, то — вовсе не паши» и т. п. В стихотворении же «Новосел» (1955—1959), и особенно в цикле «Памяти матери» (1965), Твардовский приближается к переосмыслению роли, которую сыграли в судьбе деревни коллективизация и раскулачивание, ставшие трагическим, незаживающим переломом в жизни миллионов людей.
Те элегически-раздумчивые мотивы, которые возникли еще в предвоенных стихах поэта («Поездка в Загорье», «Матери»), обрели в поздней его лирике несравненно более глубокое, философское звучание. Точно так же, как в изображении войны, Твардовский не закрывает глаз на трагические стороны бытия. Знаменитая теркинская глава «Смерть и Воин» словно бы получает продолжение в стихах «Мне памятно, как умирал мой дед...», «Ты — дура, смерть, грозишься людям...», «На дне моей жизни...». Они полны благодарности за каждый «день бесценный» прожитой жизни, за «беглый век земных красот», как с грустью и вместе с тем с легкой улыбкой над старомодной выспренностью этого выражения сказано в стихотворении «Признание». Веруя в посмертную духовную связь людей и поколений, поэт надеется, что и сам «отметился галочкой» пусть не на громких страницах истории, а запавшим в чьи-то сердца и память «стишком», который переживет даже «время, скорое на расправу».
Мне славы тлен — без интереса
Но мне от утреннего леса
Нужна моя на свете часть;
От уходящей в детство стежки
В бору пахучей конопли;
Что майский дождь прибьет в пыли...
( «О сущем» )
«По праву памяти». Тема, лишь глухо пробивавшаяся в «Стране Муравии» и отдельных стихах 30-х гг. («Братья») и зазвучавшая уже в цикле «Памяти матери», нашла свое наиболее полное воплощение в последней поэме Твардовского «По праву памяти» (1966—1969). Она откровенно автобиографична, исповедальна и подводит итог многолетним трудным размышлениям.
Об этом свидетельствует уже первая глава — «Перед отлетом» (единственная напечатанная еще при жизни поэта под названием «На сеновале»). Двое друзей, деревенские юноши, собирающиеся «в путь далекий», полны надежд, мечтаний и иллюзий:
Нам никакие нипочем,
Но сами ждали только счастья, —
Тому был возраст обучен.
В своем восторженном оптимизме, объясняемом не только их собственной молодостью, но и «возрастом» самой эпохи, они не слышали, что утренние петухи «как будто отпевали конец ребячьих наших дней», и не предугадывали, что вскоре «сорвется с места край родной» —деревня — в «метелице сплошной» (последний эпитет в статьях и документах 30-х гг. постоянно применялся к коллективизации) и что сама их пламенная вера и устремленность в будущее подвергнется жестоким испытаниям:
Что проще может быть:
Не лгать.
Не трусить.
Что проще!
Таким завет начальных дней.
Верным быть народу.
Любить родную землю-мать,
Чтоб за нее в огонь и в воду.
—
То и жизнь отдать.
Лишь про себя теперь добавим:
Что проще — да.
Но что сложней?
И где, кому из нас придется,
В каком году, в каком краю
За петушиной той хрипотцей
Расслышать молодость свою.
«друга детства» из одноименной главы книги «За далью — даль», «с кем вместе в школе, в комсомоле и всюду были до поры»:
... годы целые за мною,
Весь этот жизни лучший срок —
Та дружба числилась виною,
Что мне любой напомнить мог...
«вине» посвящена глава «Сын за отца не отвечает». Она озаглавлена теми сталинскими словами, которые прежде, в 30-е гг., были восприняты и самим поэтом, «кулацким отродьем», и множеством людей такой же судьбы как нежданное счастье, милостивое избавление от «несмываемой отметки».
Но, помимо того что сказанное оказалось обманом («... званье сын врага народа уже при них вошло в права»), эти слова, как показывает поэт, были бесчеловечны, глубоко аморальны, побуждали к пренебрежению нравственными обязательствами перед близкими, к беспредельной вседозволенности:
Предай в пути родного брата
И друга лучшего тайком.
И душу чувствами людскими
В ранней юности конфликтовавший с отцом и даже писавший о нем как о «богатее», поэт теперь с покаянным чувством и полным пониманием рисует и натруженные руки этого мнимого кулака — «те, что — со вздохом — как чужие, садясь к столу, он клал на стол» («отдельных не было мозолей — сплошная»), и его наивную гордыню «хозяина», столь дорого ему обошедшуюся.
И завершается поэма главой «О памяти» —страстным, гневным монологом о невозможности вопреки негласным «руководящим» указаниям тех 60-х гг. «в забвенье утопить живую быль... Забыть родных и близких лица И стольких судеб крестный путь...».
Некоторые строки этой главы звучат афористически:
Кто прячет прошлое ревниво,
... Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору!
И эти строки, и весь пафос поэмы глубоко созвучны сказанному еще в «Василии Теркине» о том, что нельзя прожить «без правды сущей, правды, прямо в душу бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька».
То же убеждение лежало в основе всей литературной деятельности Твардовского. После его возвращения в «Новый мир» (1958) этот журнал окончательно становится центром притяжения всех лучших литературных и общественных сил. В 60-е гг. появляется даже выражение «новомирская проза», т. е. остропроблемная и художественно значительная (произведения Ф. Абрамова, Ч. Айтматова, В. Белова, В. Быкова, В. Войновича, К. Воробьева, Ю. Домбровского, Е. Дороша, С. Залыгина, Ф. Искандера, Б. Можаева, Ю. Трифонова, В. Шукшина, А. Яшина). Огромной заслугой Твар- довского-редактора была публикация повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» (1962). В истории русской литературы и общественной мысли «Новый мир» этих лет занимает не меньшее место, чем «Современник» и «Отечественные записки».
«оттепели» журнал все чаще подвергался цензурным придиркам и нападкам в печати. В феврале 1970 г. Твардовский был вынужден уйти из «Нового мира» и вскоре, 17 декабря 1971 г., умер, прожив жизнь согласно принятому им принципу:
С тропы своей ни в чем не соступая,
Не отступая — быть самим собой.
КРУГ ПОНЯТИЙ И ПРОБЛЕМ
Развитие фольклорных и некрасовских традиций в современной поэзии
Народность героя (поэма «Василий Теркин»)
Трагизм лирического героя
1. Что отличало «Страну Муравию» от других произведений тех лет о «великом переломе» — коллективизации?
2. В чем, по-вашему, главная причина популярности «Василия Теркина»? В образе героя? В правдивом изображении войны и фронтового быта? В юморе? В демократичности, общедоступности формы?
«Книги про бойца» слова автора: «„Теркин" был... моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю».
4. Случайно ли, что в поэме «Дом у дороги» нет прямого указания, что женщина, встреченная автором в первой главе, возвращающаяся домой с чужбины, это именно Анна Сивцова и что солдат, изображенный в последней главе, — Андрей Сивцов? Какой смысл в этой «неясности», в отсутствии «счастливого» конца?
5. Сравните стихи «Сельской хроники» с послевоенной лирикой Твардовского. Какие изменения в тематике и художественной манере поэта вы замечаете?
6. Проследите развитие в поэзии Твардовского все более критического отношения к современной ему действительности и литературе («За далью— даль», «Теркин на том свете», «По праву памяти», стихи последних лет).
Вопросы для самостоятельного анализа текста
2. Чем отличается лирика А. Твардовского 30-х гг. от послевоенной?
3. Каковы сходство и различия поэм «Василий Теркин», «Дом у дороги», «По праву памяти»?
Темы сочинений
1. Подвиг и трагедия воюющего народа в изображении А. Твардовского («Дом у дороги», «Василий Теркин»).
3. Прошлое и настоящее в поэме А. Твардовского «За далью — даль».
Темы рефератов
1. Эволюция творческого пути А. Твардовского от «Страны Мура- вии» до создания поэмы «По праву памяти».
2. Тема памяти в творчестве А. Твардовского («Две строчки», «Я убит подо Ржевом», «В тот день, когда окончилась война...»).
Македонов А. Творческий путь Твардовского: Дома и дороги. — М., 1981.
В книге подробно исследованы этапы творческого пути поэта, прослежено развитие его главных тем, его «генеральная дума», если применить к самому Твардовскому слова из одного его письма.
Кондратович А. Александр Твардовский: Поэзия и личность.— М., 1978.
Алексей Иванович Кондратович в течение долгих лет был одним из ближайших сотрудников Твардовского в редакции журнала «Новый мир». Постоянное общение с поэтом, подлинная влюбленность в его стихи и в саму его личность побудили Кондратовича к дальнейшему серьезному исследованию жизни и творчества Твардовского. На многих страницах книги возникает живой образ поэта, запечатленный в лучших традициях русской мемуаристики.