АЛЕКСАНДР ИСАЕВИЧ СОЛЖЕНИЦЫН
(1918—2008)
Имя Александра Солженицына невольно связывается в сознании многих читателей с самым впечатляющим его героем — рязанским крестьянином, бывшим солдатом, лагерным «работягой» с номером «Щ-854» Иваном Денисовичем Шуховым из повести «Один день Ивана Денисовича» (1962). Этот терпеливый, всевыносящий герой, своего рода Платон Каратаев XX в. из страны ГУЛАГ, в ватнике-бушлате шествующий в замерзающей колонне, среди ледяных просторов, предстал перед читателем в 1962 г. как отважный вестник из царства неволи. Он освобождал, распрямлял, просветлял сознание.
Александр Солженицын, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1970 г.,— автор и других, очень различных произведений. Он написал много рассказов, миниатюр («Крохотки»), несколько романов и пьес, сотни публицистических статей (в России и в вынужденной эмиграции), книгу своеобразных мемуаров-исследований литературного процесса 60-х гг. («Бодался теленок с дубом», 1975), историко-документальную прозу летописного плана «Архипелаг ГУЛАГ» (1973—1975) и, наконец, «Красное колесо» (1983—1986) — роман-хронику о Первой мировой войне и Февральской революции 1917 г. в России.
«Большой писатель в стране — это... как бы второе правительство»,— говорил один из героев Солженицына. Он правит, ища правду, пробуждая совесть. Фигура Александра Солженицына-писателя — и не только писателя, скорее философа-жизнестроителя, вдохновенного заступника России (еще до возвращения в 1994 г. на родину из эмиграции он написал своеобразное послание к народу «Как нам обустроить Россию») — интересна в любом моменте своего становления и формирования. И прежде всего — в своих истоках, в упорном самосозидании (и самопознании) юношеских и студенческих лет.
Годы детства и ученичества. Александр Исаевич Солженицын родился 11 декабря 1918 г. в Кисловодске.
Отца своего, офицера царской армии Исаакия Солженицына, участника трагического похода генерала Самсонова в Восточную Пруссию в августе 1914 г. (начало Первой мировой войны), будущий писатель не увидел: отец погиб при загадочных обстоятельствах за несколько месяцев до рождения сына. Мать — Таисия Захаровна Щербак, дочь крупного землевладельца на Кубани, прекрасно знавшая иностранные (европейские) языки, стала главным воспитателем, умным другом и, видимо, советчиком-единомышленником будущего создателя «Красного колеса». «Не матери родят нас, дом родит», — сказал когда-то поэт Павел Васильев. Но когда рухнул «дом», когда для обоих родов — Солженицыных и Щербаков — настала пора гонений, бездомности, бесправия («лишенства», поражения в правах согласно суровой терминологии 20—30-х гг.), то роль матери-воспитательницы резко возрастает. Таисия Захаровна была живой, активной памятью двух замечательных русских родов, бесценным — для будущего летописца — посланцем ушедшей, отвергнутой, зачастую просто унижаемой эпохи предреволюционной России.
Что узнавал юный воспитанник ростовской школы — именно в Ростов в 1924 г. переехала Таисия Захаровна с сыном — от матери о прошлом?
Прежде всего мать не позволила угаснуть в ребенке — а вернее, исчезнуть, не родившись, — памяти об отце, о прошлом казачьего рода Солженицыных.
«Как отбираются люди в народ?» Следует заметить, что в 20—30-е гг. господствовал официозный образ народа, «представителей народа» в литературе — народен был бунтарь Степан Разин или Емельян Пугачев, но вненародны были Рублев, Суворов и, скажем, Рахманинов. Еще более народен был угнетенный Павел Власов, но совершенно антинародны, скажем, «угнетатели» Турбины М. Булгакова, псевдонародными, реакционными считались и Платон Каратаев, и, естественно, Алеша Карамазов...
В рассказах матери, вошедших в ином виде в роман-хронику «Красное колесо», отбор людей в народ свершался вне этих штампов, классовых границ, с какой-то иной, нравственно-духовной точки зрения.
«Из-под Воронежа откуда-то и вышли Лаженицыны. Дед Ефим, когда жив был, рассказывал, что на его пращура Филиппа напустился царь Петр — как смел поселиться инде без спросу, и выселил, и слободу их Бобровскую сжег, так осерчал. А дедова отца сослали из Воронежской губернии сюда (т. е. в Ставрополье. — В. Ч.) за бунт... однако тут кандалов не надели, и не в солдатское поселение, а распустили по дикой закумской степи, при казачьей Старой линии, и так они жили тут, никто никому, не жались по безземелью, на полоски степь не делили... окоренились».
Народен и суровый царь Петр, и дерзкий мужик Ефим Солженицын.
«Не по рождению, не по труду своих рук и не по крылам своей образованности отбираются люди в народ.
— по душе» («В круге первом»).
В процессе этого отбора по душе, по совести, по духовной красоте каждый человек ищет себя. Таким праведником, не менявшим в угоду другим убеждений, был, по рассказам матери, отец: в молодости он увлекался учением Л. Н. Толстого, в 1914 г. добровольцем пошел на фронт.
Другой казачий и крестьянский одновременно род — по материнской линии — в еще большей мере воплощал в себе для будущего писателя сложный образ народа, дух природной свободы, раскованности как истока «русской души». Захар Щербак, его дед по матери, не просто владел обширной «экономией» на Кубани: он выучил дочь в Петербурге на Бестужевских курсах, вел дела в Ростове (не случайно именно туда и переехала Таисия Захаровна с сыном). Этот «плантатор» свою коммерческую карьеру начал с обзаведения «капиталом» в виде десятка овец, затем в трудовом рвении умножил его многократно. И не стал «кровопийцей», рабом копейки, не оторвался почти ни в чем от своих же крестьян, рабочих.
Былая православная Россия жила как бы под сенью объединяющего всех Креста. Во многих людях — крестьянах, купцах, студентах, в заводчиках, жертвовавших деньги на храмы, музеи и даже на революцию, — жила, как заметит позднее Солженицын, «простота... дослужебная, дочиновная, досословная, догосударственная, невежественно-природная простота» («Красное колесо»). Эта соборность, общин- ность долго противостояла зловещему разделению народа на классы, на партии, сословия, противостояла организации борьбы между ними.
В 1941 г. Солженицын окончил Ростовский университет и выехал в Москву, чтобы сдать экзамены (за II курс) в Московском историко-философском литературном институте (МИФ Л И) и начать учебу в нем на очном отделении. Заочно он уже учился в этом институте с 1939 г. Но едва он устроился в общежитии МИФЛИ (позднее писатель назовет этот замечательный институт — «Запорожская Сечь свободной мысли»), как услышал трагическую новость: бронированные армады Гитлера напали на Советский Союз, первые бомбы обрушились на мирные советские города! Начались «сороковые-роковые» (Д. Самойлов).
— путь самопознания и прозрений Солженицына. Будучи мобилизован в армию в октябре 1941 г., Солженицын вначале попал... в обоз лошадиной тяги, в гужетранс- портный батальон («лошадиную роту»). В письме от 25 декабря 1941 г. он без всякого восторга пишет: «Сегодня чистил навоз и вспомнил, что я именинник, как нельзя кстати пришлось...» И тут же формулирует — вписывая саму войну в какой-то необходимый ему для самопознания, прозрений акт жизненного сценария! — особый подход ко всему событию войны: «Нельзя стать большим русским писателем, живя в России 1941—1943 годов и не побывав на фронте». Он явно торопит процесс самовоспитания, самоанализа, ищет путей к народной душе в час эпических испытаний.
Война как будто «услышала» эти ожидания будущего писателя, выдернула его из конюшни. В феврале 1942 г. Солженицын попал в 3-е Ленинградское артиллерийское училище в Костроме. В дальнейшем — уже в звании лейтенанта (оно присвоено осенью 1942 г.) — Солженицын попал в Саранск (Мордовия), где формировалась артиллерийская группа разведки.
В 1943 г. после взятия Орла Солженицын награжден орденом Отечественной войны II степени, в 1944 г. — после взятия Бобруйска — орденом Красного Знамени. В Восточной Пруссии он, уже капитан, — это позже чрезвычайно радовало А. Т. Твардовского при защите Солженицына — мужественно вывел из вражеского окружения свою часть.
Война — это путь стремительного избавления Солженицына от миражей и фантомов. Избавления не наедине с самим собой, а в общении с другом юности Николаем Витке- вичем (Кокой).
Самое существенное, лишь частично отраженное в письмах Николаю Виткевичу, присутствовало где-то в глубине прозревшей души: «Великий Замысел», идея написать неофициозную «новую художественную историю послеоктябрьских лет» (и самой революции), естественно, с новыми внеофициозными оценками роли и смысла поведения В. И. Ленина и И. В. Сталина. Слишком уж легковесными, невыносимыми для сознания стали после пламени войны все шаблоны, штампы, все картонные персонификации добра и зла, якобы «объяснявшие» трагическую историю, муки России в XX в. Юношеское нетерпение было, правда, зашифрованным, немногословным. Но и тех немногих, видимо, откровений о «Великом Замысле», тех якобы зашифрованных оценок «Вовки» (Ленина) и «Пахана» (Сталина), что мелькнули в переписке Солженицына и Н. Виткевича (и были засечены цензурой), оказалось вполне достаточно для ареста будущего писателя в феврале 1945 г. в Восточной Пруссии.
— 8 лет по статьям 58-10 и 58-11—от 7 июля 1945 г. писатель узнал 27 июля 1945 г. Заглядывая вперед, заметим, что реабилитирован он был уже после XX съезда КПСС 6 февраля 1957 г.
«Лагерные университеты» Солженицына — путь к главной теме. Маршрут тюремных и лагерных скитаний капитана Солженицына имел несколько очевидных вех: в 1945 г. — лагерь на Калужской заставе, с лета 1946-го до лета 1947 г. — спецтюрьма в г. Рыбинске (недолго в г. Загорске), затем до 1949 г. — Марфинская «шарашка» (т. е. специнститут в северном пригороде Москвы), с 1949 г. — лагерные работы в Экибастузе (Казахстан). Если учесть, что в Марфинской «шарашке» (она изображена в романе «В круге первом») писатель мог много читать (и «Войну и мир» Л. Н. Толстого, и сочинения А. К. Толстого, А. Фета, и словарь В. И. Даля и др.), беседовать (спорить) с весьма оригинальными, разносторонне образованными людьми вроде инженера-любомуд- ра Д. М. Панина, критика-германиста Л. 3. Копелева и др., то лагерный маршрут Солженицына был, видимо, менее «крутой», чем, скажем, маршруты «погружений во тьму» О. В. Волкова, пролегавшие через Соловки, В. Шаламова — через ледяные пустыни Колымы, чем «крутые маршруты» и двухгодичное пребывание в одиночке Е. С. Гинзбург.
После реабилитации писатель некоторое время работал в Мезиновской школе во Владимирской области (здесь он жил в деревне Мильцево в избе у Матрены Васильевны Захаровой— вспомним прекрасный рассказ «Матренин двор», 1959), затем переехал в Рязань. Здесь писатель жил с 1957-го по 1969 г.
Сейчас уже можно точно восстановить и последовательность создания некоторых произведений и первых публикаций: в Мильцеве (в 1956—1957 гг.), в избе незабвенной Матрены Васильевны, была в основном закончена первая редакция романа «В круге первом», в Рязани в два приема — весной 1959 г. и осенью того же года — написан «Один день Ивана Денисовича». В период 1960—1961 гг. рукопись этой повести была принесена в редакцию журнала «Новый мир» Р. Д. Орловой, женой Л. 3. Копелева (он послужил прототипом германиста Рубина в романе «В круге первом»). Публикация повести (ноябрь 1962 г.), а затем (в 1963 г.) рассказов «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка» сделали имя Солженицына всемирно известным.
Повесть «Один день Ивана Денисовича»: «Лагерь глазами мужика» (А. Твардовский). Писать что-либо в зоне, в лагерных бараках, в тюремных вагонах было, как известно, строжайше запрещено. Солженицын обходил запрет по- своему: в лагере он писал, например, автобиографическую эпопею «Дороженька» в стихах и заучивал ее. Кое-какие главы из нее он затем восстановит. Рождались и, к счастью, не умирали и другие замыслы... «Секрет» возникновения повести «Один день Ивана Денисовича» и жанровую форму ее (детальная запись впечатлений, жизнеощущений одного рядового дня из жизни зэков, «сказ» о себе заключенного) писатель объяснял так:
«Я в 1950 году, в какой-то долгий лагерный зимний день таскал носилки с напарником и думал: как описать всю нашу лагерную жизнь? По сути дела, достаточно описать всего один день в подробностях, в мельчайших подробностях, и день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь. И даже не надо нагнетать каких-то ужасов, не надо, чтоб это был какой-то особенный день, а — рядовой, вот тот самый день, из которого складывается жизнь» (Звезда. — 1995. — № 11).
Задумаемся на миг: Солженицын, не ища потрясающего сюжета, рассказывает о лагере как о чем-то давно и прочно существующем, совсем не чрезвычайном, имеющем свой регламент, будничный свод правил выживания, свой фольклор, свою лагерную «мораль» и устоявшуюся дисциплину. Любая подробность в повести — буднична и символична, она отсеяна, отобрана не автором, а многими годами лагерного бытия. Отобран и жаргон, тоже ставший событием после публикации повести. Не случайно в повести мелькают выражения «как всегда», «никогда не просыпал подъема», а бригадир Тюрин рассказывает о прошлом «без жалости, как не о себе». Здесь уже — своя философия, свои сокращения слов, особые знаки беды. Не сразу и поймешь смысл помощи одного бедолаги другому: она «доходила на общих, я ее в портняжную устроил». На общих работах, т. е. лесоповале, карьере — в холоде и голоде, в портняжной мастерской труд легче... Эта будничность трагедии поражает больше всего:
«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака»; «В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать»; «Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш... а ну-ка поди вынеси, не пролья!»; «Никак не годилось с утра мочить валенки»; «Если каждый из бригады хоть по чутку палочек принесет, в бараке теплей будет»; «Завстоловой никому не кланяется, а его все зэки боятся. Он в одной руке тысячи жизней держит»; «Денисыч! Там... Десять суток дай! Это, значит, ножичек дай им складной, маленький» и т. п.
Машина лагеря заведена, работает в заданном режиме, к секретам (да их и нет!) его функционирования привыкли все: и лагерные работяги, и пристроившиеся «потеплее» ловкачи, и подлецы («придурки»), и сама охрана. Выжить здесь — значит «забыть» о том, что сам лагерь — это катастрофа, это провал...
Возникает вопрос, по-своему весьма увлекательный: а кто же в повести посвящает читателя в эти видимые секреты, мелкие тайны выживания (подать сухие валенки бригадиру, протащить в барак дрова, обойти завстоловой, незаметно «заначить», т. е. присвоить, лишнюю плошку баланды, одолжить за сигарету ножик)?
Легко заметить, что в повести как бы два то сливающихся, то разделяющихся голоса, два рассказчика, активно (но не навязчиво) помогающих друг другу.
Безусловно, первым мы слышим голос автора, усваиваем его угол зрения, его чувство «пространства-времени». В его власти все: он делает объектом описания, типической частью среды и самого Ивана Денисовича, то лежащего утром под одеялом и бушлатом, «сунув обе ноги в подвернутый рукав телогрейки», то бегущего на мороз, думающего о том, куда их погонят работать. В известном смысле не более важной частью, чем угловые вышки, надзирательская, столовая, ритуал «шмона», подробности лагерных преданий, бесед.
Но чем больше мы вслушиваемся в повествующий монолог автора, всматриваемся в подробности быта, в фигуры заключенных, представленных автором, тем яснее становится следующее: а ведь многое автору как бы «подсказывает» соавтор, Шухов! Именно он начинает обострять, усиливать наблюдательность автора, он вносит свой язык, свой угол зрения на течение дня. Монолог автора о лагере становится «сказом», стилизованной исповедью героя. Александр Твардовский не случайно сказал о повести: «Лагерь, с точки зрения мужика, очень народная вещь».
Однако и автор, т. е. сам писатель с его раздумьями о народе, о народном чувстве, инстинкте нравственного самосохранения среди деморализующей стихии лагеря, не исчезает в монологе героя. В конце концов, целый ряд персонажей в повести, например Цезарь Маркович, получающий посылки, рассуждающий о гениальности фильма С. Эйзенштейна «Иван Грозный», о ловкости в обхождении цензуры, и жилистый старик интеллигент, называющий ловкость лжи режиссера по-своему («заказ собачий выполнял»), — вне кругозора Ивана Денисовича. Слушая эти умные беседы «обра- зованцев», Шухов только и отмечает: «Кашу ест ртом бесчувственным, она ему не впрок». Да и в сцене протеста кавторанга Буйновского при обыске на морозе от Шухова добавлено одно лишь слово. Вспомним эту сцену. Буйнов- ский, еще трех месяцев не проживший в лагере, кричит охране:
«Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!»
Шухов иронически созерцает, уважая Буйновского и жалея его, эту непреклонность. В ремарку от автора вошло лишь одно слово от Шухова:
«Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь.
— Вы не советские люди! — долбает их капитан».
Как многозначительно это ироничное словцо «долбает»! Оно воплощает мудрую мужицкую снисходительность к вспышкопускательству, риторике.
он по существу созидает его, «передает» ему весьма значимую часть своего жизненного опыта: так, вся знаменитая сцена кладки стены — это явно эпизод биографии писателя. Писатель вживается в характер героя, он как режиссер спектакля, «умирающий» в актере, перевоплощается в героя, усваивает его язык.
Заметим, что язык повествования поразил читателей не только новизной (как и материал), но сложным составом речевых пластов. Такого сложного сплетения речевых пластов — от лагерно-блатной лексики («опер», «падло», «качать права», «стучать», «попки», «придурки», «шмон»), просторечных словоупотреблений «загнуть» (сказать неправдоподобное), «вкалывать», «матернуть», «пригребаться» (придираться) до речений из словаря В. Даля («ежеден», «помене- ло», «закалелый», «лють», «не пролья» и т. п.)— не знала русская проза 60-х гг. Повесть Солженицына и в языковом плане, прежде всего в плане возрождения сказа, в искусстве сказывания, преодоления книжности, отказа от всякого рода казенных «речезаменителей», предваряла будущие успехи «деревенской» прозы. И в частности — искусство сказа В. П. Астафьева в «Последнем поклоне» и «Царь-рыбе».
Глубокое вживание автора в героя, взаимное перевоплощение их, двуединство точек зрения обусловили свободу и сюжетного развертывания характера Ивана Денисовича, и всех конфликтов повести, скрытых и явных. Ограниченное пространство «дня» стало на редкость просторным. Цепочка деяний, помыслов героя стала цепочкой актов, утверждающих нравственное величие героя, в итоге — представлений самого писателя о красоте и идеальности человека, живущего «не по лжи».
... Уже первые мгновения жизни Ивана Денисовича на глазах, а вернее, в сознании читателя-соучастника говорят об умной независимости героя, умном покорстве судьбе и о непрерывном созидании особого духовного пространства, какой-то внутренней устойчивости. Лагерь — это стихия несвободы, обезличивания людей. Фактически из материала несвободы, которым плотно заполнена, угрожающе заставлена вся внешняя жизнь и этого героя, творится особое сознание, в наибольшей мере живущее правдой. Можно сказать, что Шухов вставал, распрямлялся, «будто поднимаясь с земли во весь рост». Но в 60-е гг. это восхождение оценивалось однобоко: герой понимался как борец с культом личности, с тотальным режимом несвободы, т. е. понимался глубоко политизированно, злободневно! Смущал, правда, один диссонанс: герой как будто не очень отделяет лагерь от пространства вне лагеря, не видит легкой — в духовно-нравственном плане — жизни для себя ни здесь, ни там.
Этот диссонанс мог бы усилиться, если бы исследователи обратили внимание на замечательные подробности оценок, суждений Ивана Денисовича, которые говорят о том, как снисходителен этот праведник ко всем видам «успеха», легкой жизни, победам вне совести, начал нравственности. Иван Денисович, например, любит плутоватого подростка Гопчика, ласкового теленка, умеющего и услужить, и тайком, как волчонок, съесть добытый кусок, не делясь ни с кем. Но с какой грустью он предрекает ему теплое местечко, «славное» будущее: «Из Гопчика правильный будет лагерник. Еще года три подучится — меньше как хлеборезом ему судьбы не прочат».
«долбает» кавторанг охрану каскадом риторики. Но с еще большей печалью видит он все уловки, хитрости выживания (хоть и сам втянут в них) как вид рабского протеста, по существу вялотекущей деморализации. Неволя заставляет людей проходить через грязь.
Шухов поднимается с земли, вырастает нравственно, непрерывно создавая свой невидимый всем праведнический строй души.
душат налогами всякую предприимчивость. И толкают людей на бегство от земли, подводят к странному виду наживы: к малеванью цветных «ковров» на клеенке, на ситце, по трафарету. Вместо труда на земле — жалкое, униженное искусство «кра- силей» как очередной способ выживания в «чокнутом», извращенном мире.
«Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков видит Шухов, что прямую дорогу людям загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы.
В обход бы и Шухов пробрался. Заработок (у «краси- лей». — В. Ч.), видать, легкий, огневой. И от своих деревенских отставать вроде бы обидно... Но, по душе, не хотел бы Иван Денисович за те ковры браться. Для них развязность нужна, нахальство, милиции на лапу совать. Шухов же сорок лет землю топчет, уж зубов нет половины и на голове плешь, никому никогда не давал и не брал ни с кого и в лагере не научился».
«Соцгородка» —это растлевающий страшный путь в обход всему естественному, нормальному. Здесь царствует не труд, а имитация труда. Все жаждут легкого, «огневого» безделья. Все помыслы уходят на показуху, имитацию дела. Обстоятельства заставляют и Шухова как-то приспосабливаться ко всеобщему «обходу», деморализации. Но в то же время, достраивая свой внутренний мир, герой оказался способным увлечь и других своим моральным строительством, вернуть и им память о деятельном, непоруганном добре.
— это эпизод раскрепощения, в котором преображается вся бригада: и подносящие раствор Алешка-баптист с кавторангом, и бригадир Тюрин, и, конечно, Шухов. Унижена, оскорблена была... даже охрана, которую забыли, перестали страшиться!
Парадоксальность этой сцены в том, что сферой раскрепощения героев, их взлета становится самое закрепощенное и отчужденное от них — труд и его результаты. Во всей сцене — ни намека на пробуждение братства, христианизацию сознания, на праведничество:
«Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. От быстрой захватчивой работы прошел по ним сперва первый жарок — тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет. Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. И часом спустя пробил их второй жарок — тот, от которого пот высыхает. В ночи их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий — не могли их мыслей отвлечь от кладки...»
В чем выражается эта необычность взгляда Солженицына на лагерь и на те духовные просветления, которые переживает его герой?
«Колымских рассказов», тонкий психолог, исследователь человеческих состояний на грани небытия («доплывания» человека до смерти), после прочтения «Одного дня Ивана Денисовича» высказал мнение, что «лагерь — школа отрицательная, даже часу не надо человеку быть в лагере». Олег Волков назвал свою лагерную «одиссею» символически — «Погружение во тьму», а Ю. Домбровский обозначил утрату человечности, доброты, совести в тюрьме и лагере как «факультет ненужных вещей».
Лагерная проза Варлама Тихоновича Шаламова (1907— 1982), и прежде всего «Колымские рассказы» (1954—1974), сборник стихов «Огниво» (1961), — это своего рода поединок слова с абсурдом, кошмаром лагеря, очаг сопротивления убыванию человечности в человеке, беспамятству, волчьему вою в душе. Почему один из героев Шаламова был рад тому, что ожило в его памяти книжное, ненужное, смешное для урок и бандитов слово «сентенция» («Сентенция»)? Да потому, что отступило одичание, само слово, а тем более образ искусства, поэтическая строка или мелодия Чайковского восстанавливали приоритет красоты, значение осмеянных ценностей, намечали путь для спасения:
Мы чем-то высоким дышали,
Входили в заветную дверь.
«Огниве» вечной мерзлоте, морозу и снегу, несут в себе следы все того же поединка духа и абсурда, духовного подъема, ореола культуры. Лагерь — это смертельно опасный лабиринт, ловушка для человека, конвейер расчеловечивания. Обломки культуры, строка Блока или романса Рахманинова, зазвучавшие над ледяной Элладой тундры, — это нить надежды:
В закатном свете дня
Протянет Ариадна нить
Позиция Солженицына принципиально иная. Даже в «Архипелаге ГУЛАГ», в исповеди «Бодался теленок с дубом» встречаются у него такого рода суждения:
«Благословляю тебя, тюрьма, что ты была в моей жизни!»
«Страшно подумать, чтоб я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили».
«Был Божий указ, потому что лагерь направил меня наилучшим образом к моей главной теме».
В романе «В круге первом» писатель объясняет благотворность тюрьмы, научившей претворять зло через страдание в добро, избавившей сознание от сказок и мифов, одним: она позволила обрести ту «точку зрения, которая становится дороже самой жизни». Жестоки университеты тюрьмы, страшен «театр на нарах», но как очищается здесь замусоренный догмами и пылью взгляд писателя! «Откуда же лучше увидеть русскую революцию, чем сквозь решетки, вмурованные ею? Или где лучше узнать людей, чем здесь? И самого себя?» («Архипелаг ГУЛАГ»).
Оценки повести-дебюта Солженицына в целом определялись ее актуальностью в утверждении идей «оттепели», полезностью в критике культа личности. Только немногие заметили в ней праведническую точку зрения в Иване Денисовиче, баптисте Алеше, праведных не на словах, а на деле, заметили, что даже последний диалог Ивана Денисовича с Алешей-баптистом имеет глубинную перекличку с диалогом Ивана Карамазова с Алешей («Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского).
«Это — лагерь с точки зрения лагерного „работяги" который знает мастерство, умеет „заработать", работяги, но не Цезаря Марковича и кавторанга... Это увлечение работой несколько сродни тому чувству азарта, когда две голодные колонны обгоняют друг друга, это детскость души... Пусть „Один день..." будет для вас тем же, чем „Записки из Мертвого дома" были для Достоевского».
— рассказы «Матренин двор», «Случай на станции Кочетовка», «Захар-Калита», серия миниатюр «Крохотки» (начало 60-х гг.) — писались или после романа «В круге первом» (он вышел в 1968 г. за рубежом), или параллельно с ним и повестью «Раковый корпус» (1968).
В малой прозе 60-х гг. еще сохраняется и равноправие голосов автора и героя, их взаимопроникновение, полифонизм. Хотя уже ощущается известная вычисленность, предсказуемость народных характеров, монологизм повествования, проглядывают «строительные леса».
Что такое характер одинокой безгрешной крестьянки- праведницы Матрены из села Тальнова («Матренин двор»)?
Сейчас, когда очевидны «строительные леса» (т. е. теоретические, философские предпосылки этого характера), стало ясно, как много думал писатель о проблеме зла и добра в жизни, о том, когда свет доброты способен побеждать тьму жестокости и жадности, как трудна жизнь праведника. Позднее в статье «Раскаяние и самоограничение» Солженицын обозначит меру праведности, святости, непрерывно возрастающую в одних людях и совершенно недоступную другим, бредущим в грязи житейской:
«Есть такие прирожденные ангелы — они как будто невесомы, они скользят как бы поверх этой жижи (насилия, лжи, мифов о счастье и законности. — В. Ч.), нисколько в ней не утопая, даже касаясь ли стопами ее поверхности. Каждый из нас встречал таких, их не десятеро и не сто на Россию, это — праведники, мы их видели, удивлялись («чудаки»), пользовались их добром, в хорошие минуты отвечали им тем же, они располагают, — и тут же погружались опять на нашу обреченную глубину. Мы брели кто по щиколотку („счастливцы"), кто по колено, кто по пояс, кто по горло... а кто и вовсе погружался, лишь редкими пузырьками сохранившейся души еще напоминая о себе на поверхности».
Матрена ничего не может возвести в собственные заслуги. Этот ангел небесный всю жизнь опаздывал к любому дележу благ земных. Она прожила жизнь как дочиновный, досословный человек, вне всякой карьеры, послужных списков. В итоге ее как бы и нет для чиновников, она нигде не учтена, ни на что не может претендовать. Подумать только, в какой чудовищной паутине, сплетенной бюрократией всех мастей, некоей чиновной породой с плакатами и директивами, живет эта праведница Матрена! Фактически она — вне закона, вне подданства, как зверушка лесная:
«... Она была больна, но не считалась инвалидом; она четверть века проработала в колхозе, но потому что не на заводе — не полагалось ей пенсии за себя, а добиваться можно было только за мужа, то есть за утерю кормильца. Но мужа не было уже пятнадцать лет, с начала войны, и нелегко было теперь добыть те справки с разных мест о его стаже и сколько он там получал».
Любопытно, как умело пародирует Солженицын канцеляризмы, лексику из «речезаменителей», которую с трудом усваивает наивная героиня («пенсия за себя», «не считалась инвалидом» и т. п.).
— это предшественница старух-праведниц из повести В. Распутина «Последний срок» (1970) и «Прощание с Матерой» (1974), бабки из книги В. Астафьева «Последний поклон» (1976—1992). Повести, рассказы деревенских писателей вообще образовали вокруг «малой прозы» А. И. Солженицына удивительно гулкое «эхо», создали контекст, резко укрупнили образ старухи из рязанского захолустья, живущей в нужде, с кошкой и однорогой козой, среди обид от родни.
— беднейший мужик из села Куликовки, самовольно произвел себя в смотрители Куликова поля. Это тоже особый вид подвижничества. Он не имеет даже избы, выпал из колхоза, из класса «колхозного крестьянства», он прикрепил себя к условному историческому пространству, месту битвы 1380 г.
«Смотритель был ражий мужик, похожий отчасти и на разбойника. Руки и ноги у него здоровы удались, а еще рубаха была привольно расстегнута, кепка посажена косовато, из-под нее выбилась рыжизна... На Смотрителе был расстегнутый пиджак — долгополый и охватистый, как бушлат, кой-где и подштопанный, а цвета того же самого из присказки — серо-буро-малинового. В пиджачном отвороте сияла звезда — мы сперва подумали, орденская, нет — звезда октябренка с Лениным в кружке. Под пиджаком он носил навыпуск длинную синюю в белую полоску ситцевую рубаху, какую только в деревне могли ему сшить; зато перепоясана была рубаха армейским ремнем с пятиконечной звездою».
Солженицын — отличный портретист, если считать портрет, одежду героя средоточием, пересечением застывших, еще не развернутых или уже завершенных «сюжетов» жизни, дорог героя.
«сюжет» жизни разоренной деревни с сюжетами официальной жизни, со знаками власти. Армейское в 50-е гг. было синонимом начальственного: отсюда ситцевая рубаха и ремень со звездой, значок, пусть и младенческий значок октябренка. Как это быть без награды в эпоху массовых награждений 60-х гг.! Но этот современный Касьян с Красивой Мечи, Бирюк или Калиныч (вспомним «Записки охотника» Тургенева), ночующий в стоге сена, таскающий в торбе («калите») книгу отзывов для посетителей Куликова поля, одержим какой-то странной, почти инстинктивной памятью об историческом прошлом, об исчезнувшей родине, полон ностальгической боли:
«Он сел, ссутулился еще горше, закурил и курил с такой неутоленной кручиной, с такой потерянностью, как будто все легшие на этом поле легли только вчера и были ему братья, свояки и сыновья и он не знал теперь, как жить дальше».
«Случай на станции Кочетовка» —это исследование душевной драмы героя, молоденького лейтенанта Васи Зотова в момент разрыва его... с самим собой, со своей дочиновной, докарьерной чистотой, человечностью. До какого-то момента этот маленький начальник «забыл», что он одет в форму, сидит в служебном кабинете, что у него «прочнейшие» документы и оружие, а за его спиной — портрет железного наркома Кагановича... И чутко, как человек человека, слушает Тверитинова, отставшего от эшелона, рассматривает его домашние, частные фотографии. Но вдруг происходит обвал, взрыв отчуждения: он перестал быть дочиновным, досословным человеком, испугался своей же человечности как «упадка бдительности». Человек с виноватой улыбкой в Зотове исчез, испарился, явился обычный жесткий винтик! И напрасен мучительный возглас Тверитинова, сдаваемого формалистом Зотовым в комендатуру как дезертир и почти нераскрытый шпион: «Что вы делаете! Что вы делаете! — кричал Тверитинов голосом гулким, как колокол. — Ведь этого не исправить!»
«Архипелаг ГУЛАГ» — летопись страданий. Новый арест Солженицына и высылка на Запад. После появления «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицын получил (в 1963— 1964 гг.) множество писем бывших лагерников, готовых дополнить личный опыт писателя, стать добровольными помощниками в составлении летописи ГУЛАГа. Видимо, эта помощь была чрезвычайно важной. И прежде всего при работе над очередной редакцией романа «В круге первом», повестью «Раковый корпус», а затем и трехтомным «Архипелагом ГУЛАГ (Опытом художественного исследования)».
«свое» и «чужое», автобиографичное и всеобщий опыт, личные впечатления и документы.
«Архипелаг ГУЛАГ» (задуман весной 1958 г., завершен зимой 1967/68 г.) сам автор образно определил как «окаменелую нашу слезу», реквием русской Голгофе.
При всей тщательности коллекционирования документов о технологии судов, казней («В машинном отделении», «Поезда ГУЛАГа» и т. п.), перевозок заключенных, бытия лагеря в Соловках («там власть не советская, а... соловецкая») и т. п. эта документальная книга Солженицына сейчас во многом сохраняет свое значение благодаря множеству лирических отступлений, прямых обличений фальсификаторов истории.
— это защита человеческой души от загрязнения, от разрыва с Небом. Критик Л. Ржевский, первым сопоставивший образ горящей свечи у Б. Пастернака и у Солженицына, справедливо сказал о редком богатстве «творческих форм непримиримости и обличения», «об апологии совести, справедливости, правды», о вечной «неприземленности души»: «Эти качества и концентрируются в образе горящей свечи».
«Архипелага ГУЛАГ» на Западе, активная антиофициозная публицистическая деятельность писателя в 70-е гг., и особенно публикация глав из «Красного колеса» о Ленине («Ленин в Цюрихе»), привели вначале к исключению Солженицына из Союза писателей СССР (1969), а затем, в феврале 1974 г., к аресту и высылке за рубеж. Вслед за ним в Европу, потом в США (штат Вермонт) выехала и его семья.
* * *
В 1994 г. Солженицын возвратился в Россию и поселился в Москве. Продолжился — при личном участии писателя — процесс публикаций его произведений на Родине. Писатель начал активно выступать как публицист по самым жгучим вопросам переустройства современной России.
Что такое трактат (или послание) Солженицына к вождям и народу России, созданный еще до приезда, «Как нам обустроить Россию» (1990), имеющий подзаголовок «посильные соображения»?
Сейчас очевидно, что писатель был искренне озабочен в 1990 г. (как озабочен и сейчас) тем, чтобы страна получила «полную свободу хозяйственного или культурного дыхания», чтобы начался «наш путь выздоровления — с низов», чтобы возродилось любимое земское самоуправление, а земля с ее чудесным, благословенным даром плодоносить не попала в руки анонимных спекулянтов. Он своевременно предупредил, что помимо хорошего лозунга о «правах человека» есть и лозунг разумного самоограничения, ответственности человека за Родину: «Как бы нам самим следить, чтобы наши права не попирались за счет прав других? Общество необузданных прав не может устоять в испытаниях... Большинство, если имеет власть расширяться и хватать — то именно так и делает... Свобода хватать и насыщаться есть и у животных... Наши обязательства всегда должны превышать предоставленную нам свободу».
доныне живут для читателя его народные характеры, всепримиряю- щие праведники. «Вихри враждебные» грозно веют, «колесо» бунтов, войн, терроризма катится по миру туда и сюда, но... Иван Денисович Шухов и в лагере месит раствор, кладет кирпич на кирпич, воздвигает и реальную и символическую стену — сам не ведая — на пути безумия, трагического ожесточения, всеобщего разложения.
КРУГ ПОНЯТИЙ И ПРОБЛЕМ
Историко-документальная проза
Роман-хроника
«Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор»)
Публицистика Солженицына
1. Почему Солженицын в повести «Один день Ивана Денисовича» избрал такую точку обзора: «лагерь глазами мужика»? Почему писателю понадобился всего один будничный день, один главный герой, один сказ- монолог о лагере, созданный «в соавторстве» с этим героем? Кто в большей мере живет во лжи даже в лагере?
«Колымские рассказы») от лагеря у А. И. Солженицына? Лагерь сквозь призму культуры и лагерь глазами мужика.
3. Какую роль сыграла праведная крестьянка Матрена, «прирожденный ангел», из рассказа А. И. Солженицына в развитии деревенской прозы 60—80-х гг.? Ее место среди старух-праведниц в произведениях В. Распутина, В. Белова, В. Астафьева.
1. «Лагерь глазами мужика» в повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
«Не стоит земля без праведника». Рассказ А. Солженицына «Матренин двор».
Темы рефератов
1. Нравственная публицистика А. Солженицына («Бодался теленок с дубом», «Как нам обустроить Россию» и т. д.).
«Без участия масс и низов нет истории, нет исторического повествования» («Август Четырнадцатого»).
Советуем прочитать
Лакшин В. Иван Денисович, его друзья и недруги//Новый мир. — 1964. — № 1.
В статье представлена полемика критиков вокруг первой опубликованной повести А. Солженицына и его рассказов.
— М., 1991.
В небольшой, но емкой по содержанию брошюре освещены основные этапы творческого пути писателя, предложен анализ его деятельности в различных литературных жанрах от «малой прозы» до пьес, киносценариев, романов и публицистики; приводятся высказывания Солженицына о замыслах его произведений, прототипах литературных героев.
Нива Жорж. Солженицын. — М., 1993.
Зарубежный славист в своей монографии исследует в основном мотивы, проблемные «узлы» в творчестве Солженицына.
— М., 1994.
«правде сущей» о судьбе родной страны; дан глубокий анализ жанрово-повествовательных структур в художественной системе писателя.