Владислав Фелицианович Ходасевич (1886—1939).
Жизнь в России. Причина эмиграции. Родился в семье обрусевшего польского дворянина, крещен в католической церкви. В 1904 г. закончил 3-ю Московскую классическую гимназию, с 1909 г. до весны 1910 г. учился сначала на юридическом, затем на историко-филологическом факультете Московского университета, но курса не окончил. Начал печататься с 1905 г., в 1908 г. вышел сборник лирики «Молодость. Первая книга стихов. Стихи 1907 года». В 1914 г. издал второй сборник «Счастливый домик». Октябрьскую революцию воспринял двойственно: приветствовал национализацию банков, но к концу 1917 г. пришел к твердому убеждению: «При большевиках литературная деятельность невозможна. Решил перестать печататься» («Законодатель», 1936). Поэтому с 1918-го поступил на работу секретарем третейного суда, затем вел занятия в литературной секции Пролеткульта (объединения пролетарских писателей), служил в Нар- компросе (Наркомат просвещения), заведовал московским отделением издательства «Всемирная литература». В конце 1920-х гг. из-за голода, холода и болезни переехал в Петроград, поселившись с семьей в общежитии Дома искусств. В том же году вышла в свет третья книга стихов Ходасевича «Путем Зерна», дополненная и переработанная для следующего петроградского ее издания 1922 г. К февралю 1921-го относится речь Ходасевича о «сумерках культуры нашей» и угасании дотоле всеподчиняющей любви к Пушкину, получившая при публикации название «Колеблемый треножник». Тягостное душевное состояние поэта преодолевается чувством к будущей его жене — Нине Берберовой, с которой он в июне 1922 г. уезжает в заграничную командировку, положившую начало их эмиграции.
Своеобразие ранней лирики. Два ранних сборника лирики Ходасевича были посвящены его первым женам — Марине Рындиной и Анне Чулковой. Пережитая любовная драма с покинувшей Ходасевича Рындиной окрасила книгу «Молодость» мрачным колоритом, надрывными интонациями: стремлением «всю жизнь безумием измерить», ощущением тоски, сплетающей «короной роковой» сердца, куда «темным вином изливается кровь», видом «мертвых рас- светов». Противостояние трагическому состоянию духа усмотрено в одном:
О, как чиста, спокойна и легка
— забвенная река!
В связи с обилием тягостных автобиографических реалий, неумением высвободить из этой стихии напев вольной и всесильной поэзии Ходасевич резко отрицательно отнесся к своему «первенцу», не включив его ни в одно последующее издание.
Между тем знаки нелегкой судьбы продолжали следовать за Ходасевичем. Через несколько лет он перенес новое потрясение — несчастный роман с Е. В. Муратовой. Отношения с будущей второй женой А. И. Чулковой тоже оказались весьма сложными. На сей раз, однако, жизненные печальные факты дали лишь некоторые конкретные «толчки» для выражения целостного мироощущения поэта, что чувствуется уже в «Счастливом домике», хотя и эту книгу автор расценивал весьма критично. В ней ясно проступает стремление раскрыть и трагический смысл земного существования («Смерть переполняет мир»), и рождающуюся мудрость:
Осенних звезд мерцающая сеть
Зовет спокойно жить и умереть.
«Счастливый домик». Название сборника «Счастливый домик» полемично по отношению к его содержанию. И потому, что здесь нет радужных чувств. А главное, потому, что вместо маленького «домика» — уютного гнездышка возникает емкая картина остропротиворечивой душевной жизни. «Любовь невинная и простая» отвергнута во имя жажды постичь высшие, идеальные порывы и глубины человеческих противоречий. Герой дышит «легче и свободней» «древним мраком преисподней иль горним воздухом небес».
Ходасевич соединяет торжественный слог с удачно найденными обозначениями сниженного быта: бездна, порфира, видение, «горний» воздух и — фабричные дымы, крики галок, тощий пес. Здесь явственно притяжение к мастерству Пушкина, реминисценции из его поэзии слышны в «Счастливом домике». «Ночные» настроения, звездные просторы, образ усталой «души, не внемлющей миру», восходят к лирике Лермонтова. Думается, к его достижениям тяготеет и склонность Ходасевича выразить какие-то сложные явления в локальном чувственно-конкретном образе: чуждый, неуловимый гул окружающей жизни — в «плененном шуме» прижатой к уху морской раковины. (Один из разделов книги так и назван: «Пленные шумы».) «Медленное, безропотное, запечное» прозябание — в «скрипе» сверчка. Есть в «Счастливом домике» и более саморазоблачительное определение: «дорогим учителем, мудрым проповедником», дарующим радость, назван «Сырник», предводитель мышей (триптих « Мыши »).
Название «Счастливый домик» имеет очевидный иронический подтекст:
Я устал быть нежным и счастливым!
Эти песни, ласки, розы — плен.
«Февраль», «Поэту»), так как
... над каждым сожженным мгновеньем
Возникает, как Феникс,— преданье.
В разделе сборника «Звезда над Пальмой» отражены иронично окрашенные «дары» молодой своевольной «царицы» (в ее образе — черты Е. В. Муратовой, к ней и к памяти о ней обращено большинство стихов). И с глубоким и трепетным восхищением воссоздано «священное сиянье лигурийских звездных вечеров». Слово «священное» не случайно. Небо — царство Всевышнего — источает подлинные, нетленные ценности, которые постигаются лирическим героем лишь в легенде, грезе, сне («Вечер», «Рай»):
Сквозь узорный полог, в высоте сапфировой
Ходасевич выразительно передал обманное очарование земных радостей, но в собственных переживаниях обрел и высшее предназначение поэзии, и Божественное начало Вселенной. Неудивительно, что в следующей книге стихов с емким символическим названием «Путем Зерна» ведущим стал мотив возрождения (Зерно в «заветный срок умрет и прорастет»), поскольку «мудрость нам единая дана»:
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год.
Признание необходимости тягостного пути для всего и всех в мире привело к отказу от ложноромантических увлечений, приятию судьбы вечного странника, в испытаниях находящего истину:
Частого дождя кропанье
Да на согнутых плечах
Плащ из мокрого брезента.
В поэзии такой поиск Ходасевич связал с самозабвенным служением мастерству. Эта линия наблюдений выражена средствами смелых сопоставлений. Вечный, можно сказать, образ высокого искусства, испепеляющего художника, будто неожиданно (на самом деле такая ассоциация уже была, скажем, в творчестве М. Цветаевой) проступает в трюках канатного акробата:
И, охнув, закрестится лживый народ,—
Поэт, проходи с безучастным лицом:
Ты сам не таким ли живешь ремеслом?
Книга «Путем Зерна»: духовные противоречия и свершения. Ходасевич высказал свою приверженность к «прозе в жизни и искусстве». Но эта мысль не имеет ничего общего с тяготением к обыденности. Слово «проза» обозначает отстранение от вымышленных ценностей («лживого образа красоты»), от экзальтированного воображения. В книге «Путем Зерна» еще резче, глубже проведено разделение между прозаической действительностью и одухотворенной энергией личности. И тем трагичнее этот разрыв для поэта, чем больше в себе самом он находит примет ординарного человека. Происходит как бы распадение души на два противоположных слагаемых. В триптихе «Про себя» лирический герой вглядывается в «Водное зерцало»:
Гляжу я в глубь, где звезды занялись,
Упав туда, спокойно угасает
Нечистый взор моих земных очей,
Но пламенно оттуда проступает
Через прозрение, преодоление обычной человеческой сущности открывается своя высь. В другом стихотворении («В заботах каждого дня») читаем:
... душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.
В третьем сборнике стихов «Путем Зерна» потому и нарастает трагическое мироощущение. Но оно же пробуждает активность лирического «Я».
Свершения духа Ходасевич ищет и находит в разливе каждодневных дел, «на ходу» (так названо стихотворение) бесконечных скитаний; «Еще томят земные расстоянья, / Еще болит рука, / Но все ясней, уверенней сознанье, / Что ты близка». Мечтой рождено магическое заклинание: «Преобразись, Смоленский рынок!» («Смоленский рынок»). На рынке, у Никитских ворот, в Петровском парке глаз художника улавливает возможное чудо преображения.
Отсюда проистекают удивительные образные находки: обычное явление как бы домыслено — трамвай зашипел и... «бросил звезду в черное зеркало оттепели»; в сцене на балконе открывается неведомое измерение: «Я слушаю, уже оттуда, моей качалки мерный стук». Утонченные переживания воплощены через зримые ассоциации. Зыбкая, лишь предугаданная связь с «вечным другом» вдруг овеществляется — «и на концах дрожащих пальцев, тайно, быть может, вспыхну кисточкой огня» («Ищи меня»). Священное ощущение созревшего плода и мечта дать новую жизнь переданы как бы от «лица» осенней яблони, ее «нежности неодолимой, / С какою хочется ветвям / Коснуться вновь земли родимой» («И весело, и тяжело»).
Ходасевич испытывал «вечные пытки» в поиске высшего смысла сущего, от чего не могла спасти даже смерть,— ведь «и она — такой же, хоть и окольный, / Путь бытия». Но такой дар и являл собой Свет поэзии.
Уехав из России, Ходасевич и Берберова сначала поселились в Берлине, где поэт сотрудничал в журнале «Новая русская книга», газете «Дни», затем ездил на юг Германии. В ноябре 1923 г. переместился в Прагу, провел зиму в Ма- риенбаде, работал здесь над книгой о Пушкине. В марте 1924 г. отправился на несколько недель в Италию, потом четыре месяца провел в Париже, побывал в Англии и Ирландии, после чего вернулся в Италию. Весной 1925 г. советское посольство в Риме предложило Ходасевичу вернуться в Москву, а он уехал в Париж, окончательно избрав долю эмигранта. В газете «Дни» (осень 1924 г.) появилась разоблачительная статья Ходасевича о деятельности ГПУ за границей, в феврале 1925 г.— фельетон о рапповском журнале «На посту».
«Тяжелая лира». Самым крупным творческим достижением этих лет стало переиздание в 1923 г. расширенной и переработанной «Тяжелой лиры. Четвертой книги стихов», вышедшей годом раньше в Петрограде.
В этом сборнике предельно сгущаются мрачные мотивы; «Грядущего не надо, / Минувшее в душе пережжено», мучает выстраданное право «любить и проклинать» Россию, «громкую державу». В болезненных надрывах происходит окончательный разрыв между скромным человеческим опытом («сосудом непрочным и некрасивым») и «чистой высотой» души («К Психее», «Душа», «Искушение»), Душа поэта
На высоте горит себе, горит —
И слез моих не осушит.
И от беды моей небольно ей,
Одиночество при столь трагическом саморасщеплении порождает неприятие рода людского, гаснут теплые эмоции:
Здесь, на горошине земли,
Будь или ангел, или демон.
А человек — иль не затем он,
( «Гостю» )
Столь тягостные подозрения приносили, думается, страшную горечь самому автору, поскольку он и в себе чувствовал разлагающее начало. Однако желчные строки вызвали издевательские отзывы Г. Иванова, Г. Адамовича, Д. Святополка-Мирского. Последний причислил Ходасевича ко всем, «кто не любит поэзии».
Творчество создателя «Тяжелой лиры» было исполнено волнующей исповедальности («Пускай минувшего не жаль...», «Люблю людей, люблю природу...»), «редкой мыслеемкости и вместе с тем краткости признаний» («Гостю», «Жизель», «Когда б я долго жил...»), оригинального запечатления высоких и низменных проявлений («В заседании», «Стансы»), внутренней энергии поэтической речи. Лирика Ходасевича вдохновлена глубокой философской мыслью о «прорезывающемся» сквозь бренное тело Духе («Из дневника»), о «тайном слове» — «ключе от бытия иного» («Порок и смерть»), о прорастающих крыльях («Не верю в красоту земную»). Этот процесс передан условным соотнесением с острой болью физической: «По нежной плоти человечьей / Мой нож проводит алый жгут». «Кровавые краски» оттеняли, однако, перерождение тленного мира, где лишь порой слышится «биенье совсем иного бытия» («Не жить, не петь...»), воскресение мертвой «красы» («Невеста»).
Нельзя согласиться с Г. Адамовичем, считавшим, что Ходасевич как романтик не смог преодолеть конфликт между искусством и реальностью. Источник страданий и дерзаний поэта был значительно сложнее и многозначнее — несовершенная человеческая жизнь, в которой гибнет Богом данная Душа. Романтический идеал восходил к феномену полной гармонии, соответственно ему и потрясения приобрели максимальную силу.
«Европейская ночь». В 1927 г. (Париж) вышла в свет последняя книга лирики Ходасевича — «Собрание стихов», куда вошел цикл «Европейская ночь», написанный в период с 1922 по 1927 г.,— «сурово стиснутые стихи», по определению автора. Воистину самые суровые путы неразрывно стянули все произведения цикла, воссоздавшие страшный, искаженный мир. Этой картине не случайно предпосланы иронические строки о былом упоенье в голодном Петрограде стихотворным творчеством, серьезное восхищение «суровой свободой» человеческого языка, наконец, предпочтение «гармонической красоте» дрожи ужаса. Самый неоднородный опыт личности отдан откровениям о «европейской ночи».
Цикл насыщен столь острыми и удивительными образными смещениями, что о каждом из них можно написать особое исследование. Но есть здесь и общий принцип — знаки вопиющей спутанности вымороченного царства. Не потому ли поэтическое перо не в силах отразить лицо автора, а прочерчивает лишь «угловатую кривую» его страданий («Вдруг из-за туч...»). Связь между парализующими волю впечатлениями извне и внутренним состоянием «наблюдателя » приобретает фантастическую власть и предельную резкость ее освещения. Лирический субъект с «отвращением узнает» в «чужой жизни» «отрубленную, неживую, ночную голову» свою («Берлинское»).
В окружающем мире «все высвистано, прособачено» («Нет, не найду сегодня...»); «блудливым невестам» «под юбки лазит с фонарем полуслепой, широкоротый гном» («Дачное»); «средь здоровеющих людей неузнанный проходит Каин» («У моря»); «вонючая метла безумца гонит из угла» («Под землей»). Порой («Окна во двор») мелькают малыми кадрами вопиющие гнусности. Иногда («Баллада») предстает вполне законченный сюжет, в котором простейшие бытовые детали потрясают больше сверхъестественных ужасов. Массив эмпирического уродства столь велик и плотен, что «запредельные» злодеи (Каин) убегают «семиверстными» шагами. Экспрессия саркастических зарисовок неповторима и потому еще более ранит нас.
«на середине рокового земного пути» уловлен лишь переход «от ничтожной причины к причине», остается одно зеркало — «одиночество в раме» («Перед зеркалом»). А разрушающееся сознание способно лишь на сугубо негативные (пугающие) сентенции: «и как-то тяжко, больно даже / Душою жить — который раз?» («Хранилище»); «Пора не быть, а пребывать, / Пора не бодрствовать, а спать» («Из дневника»); «Не легкий труд, о Боже правый, / Всю жизнь воссоздавать мечтой / Твой мир» («Звезды »).
В стихотворении «К Лиле» (март—апрель 1929 г.) Ходасевич как бы подвел трагическую черту под своей страдальческой исповедью, указав на решение:
В беззвучный ужас погрузиться
Но завершается признание все-таки качественно иным предположением — появлением Лили. К ней обращены слова:
Мне мир откроешь прежний, наш,
Забытая мечта продолжала светить даже во мраке приближающегося небытия.
«Европейская ночь» заключает «говорящую» фантасмагорию «перевернутого» порядка вещей. Люди лишены своего облика: «нечеловечий дух, нечеловечья речь — и песьи головы поверх сутулых плеч»; «глаза лишь отражают лунный блеск» («С берлинской улицы...»). Неодушевленные предметы приобретают тайную силу — «дома как демоны», даже «обнаруживают» подлинное состояние опустошенной личности («Берлинское», «Перед зеркалом»). Вопиюще бездуховная атмосфера губит все живое, в том числе самое лучшее начало— творчество. Вот почему появилось у Ходасевича странное побуждение — «лиру растоптать пятой». Могильным холодом не социального зла, а вселенской катастрофы веет от картины «Европейской ночи». Незабываемо воплощенная, она подчиняет читателя. После нее поэт уже не создал ни одного нового цикла.
С февраля 1927 г. до самой смерти Ходасевич возглавлял литературный отдел газеты «Возрождение», где опубликовал громадное число обзорных статей, полемических откликов, критических отзывов, вел страстные споры (прежде всего с Г. Адамовичем) о сущности поэзии и характере литературы Русского зарубежья. С 1928 г. начал писать мемуарные очерки о Брюсове, Белом, Гумилеве, Есенине, Горьком и др., в 1939 г. появилась книга Ходасевича «Некрополь. Воспоминания». В 1931 г.— исследование екатерининской эпохи — «Державин». В апреле 1930 г. был отмечен 25-летний юбилей творчества Ходасевича.