Михаил Евграфович
САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
(1826-1889)
Та сторона России, где родился М. Е. Салтыков, издавна называлась Пошехоньем. Село, именующееся Спас-Угол, располагалось в Калязин- ском уезде Тверской губернии, граничащей с московскими землями, но, словно противореча названию, было воплощением забытого Богом угла. Хозяин дворянской вотчины, отец будущего писателя Евграф Васильевич, изначально имел небольшое состояние. Однако стараниями матери, властной и предприимчивой Ольги Михайловны, происходившей из московского купеческого рода Забелиных, оно было приумножено.
«Детство и молодые годы мои были свидетелями самого разгара крепостного права...» Оно, писал М. Е. Салтыков, было губительно для всех сословий, «проникало... во все формы общежития, одинаково втягивая... в омут унизительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть ежечасно раздавленными». Именно такая атмосфера царила и в обширном хозяйстве, и в самом барском семействе; спустя много лет писатель воссоздает ее на страницах романа «Господа Головлевы». Реальная крепостная практика воспринималась дворянским мальчиком как всеобщее зло, как позор, оскорбляющий личное достоинство, как нарушение христи анских заповедей. Их он прочно усвоил с раннего детства, знал наизусть многое из Священного Писания.
Страницы Евангелия произвели на него необычайное воздействие. Во многом благодаря Евангелию будущий писатель начал осознавать себя человеком, вышел из состояния прозябания и, что очень важно, научился видеть в других, даже в дворовых холопах, равных дворянам людей. Впечатление от «страстного чтения» Нового Завета было противоречивым: после священных библейских слов о равенстве и человеколюбии «... возбужденная мысль невольно переносилась к конкретной действительности, в девичью, в застольную, где задыхались десятки поруганных и замученных человеческих существ». «Униженные и Оскорбленные встали... осиянные светом».
Пожалуй, с тех пор началось самовоспитание Михаила, в процессе которого воля была неотрывна от гуманных устремлений, а чувство справедливости сочеталось с бойцовскими качествами.
Собственные усилия в значительной мере способствовали развитию ума и характера, ибо, по словам самого писателя, «нельзя сказать, что воспитание было блестяще» в родительском доме. Крепостной живописец и сельский священник, родная сестра, закончившая Московский Екатерининский институт, да ее подруга, нанятая в качестве гувернантки, обучили мальчика говорить по-немецки и по-французски, понимать латынь, читать и писать по-русски.
Впрочем, отец семейства был человеком образованным; видимо, и мать понимала необходимость серьезной учебы, во всяком случае, дети Салтыковых определялись на учебу в лучшие учебные заведения древней столицы. Десятилетний Михаил успешно выдержал экзамены в третий класс пансиона Московского Дворянского института (ранее Университетский благородный пансион, в стенах которого обучались В. А. Жуковский, А. С. Грибоедов, М. Ю. Лермонтов). Вскоре, в 1838 году, как один из лучших учеников, был переведен для обучения на казенный счет в привилегированный Царскосельский лицей. Лицей мог гордиться целой плеядой выпускников — известных писателей, видных государственных и общественных деятелей, но ярчайшей звездой среди них, конечно, был А. С. Пушкин.
«Рассадником министров» назовет впоследствии Лицей Салтыков-Щедрин. Причем, по воспоминаниям писателя, начальство преследовало умников, а воспитанники смотрели на них как на людей, занимавшихся несвойственными дворянскому званию занятиями. Иронически точно передал писатель официальную точку зрения, своего рода программу Лицея: цель знаний есть исполнение начальственных предначертаний. «Это были не знания, а составная часть привилегий, которая проводила в жизни резкую черту; над чертой значились мы с вами, люди досужие, правящие, под чертой стояло одно слово — мужик». Приведенные слова свидетельствуют, что уже в юности формировались демократические убеждения М. Е. Салтыкова; уже в годы учения он легко распознавал лживость «благородных речей» и противостоял обюрокрачиванию ума и души.
Лучшими преподавателями Лицея поддерживались некоторые традиции, связанные с именем Пушкина. Так, на каждом курсе объявлялся продолжатель поэта. В своем классе им был признан М. Салтыков. Его ранние стихи печатались в известнейших журналах «Библиотека для чтения» и «Современник».
В год окончания Лицея М. Салтыков основательно знакомился с северной столицей. «Вот он, этот громадный город, в котором воздух кажется спертым от множества людских дыханий, вот он, город скорбей и никогда не удовлетворяемых желаний...» В таком восприятии Петербурга чувствуются гоголевские нотки, тоска бредущего по Невскому проспекту художника: «Все обман, все мечта, все не то, что кажется». Вместе с тем собственный жизненный опыт не противоречил книжному, почерпнутому у любимых писателей. Став в 1844 году чиновником в канцелярии Военного министерства, юноша ощутил тяготы казенной службы: она отнимала душевные и физические силы, отвлекала от занятий литературой. А ведь М. Салтыкову с 1846 года уже поручалось «писание рецензий» в журналах «Отечественные записки» и «Современник», в первом из них вскоре будут опубликованы две его повести: «Противоречия» и «Запутанное дело».
Дебют М. Салтыкова как прозаика не вполне удался. Повесть «Противоречия» (1847), в которой отразились актуальные философские споры, была довольно слабой в художественном отношении, хотя в ней уже ощущались ростки реализма.
Середина 40-х годов — время мощного духовного роста писателя. Как уже было в судьбе многих писателей, будущий сатирик испытал влияние личности В. Г. Белинского. По воспоминаниям А. Я. Панаевой, Салтыков еще лицеистом посещал литературные собрания в доме И. А. Языкова, где бывал и первый российский критик. Статьям и личности Белинского обязан Салтыков своим литературным и идейным взрослением.
«натуральная школа» стала для молодого писателя реальной литературной школой, а затем и направлением, к которому он примкнул.
И еще одного выдающегося человека М. Е. Салтыков называл «многолюбивым и незабвенным другом и учителем» — М. В. Буташевича-Петрашевского, несколькими годами раньше М. Салтыкова закончившего Царскосельский лицей. Их близкое знакомство произошло позже.
Из кружка Петрашевского Салтыков вынес представление о возможной общественной гармонии, о золотом веке, «который не позади, а впереди нас». Спустя полтора десятилетия в статье 1863 года он выразит серьезные сомнения в попытках фурьеристов «втискивать человечество в какие-то новые формы, к которым не привела его сама жизнь».
М. Е. Салтыков, прекратив посещать «пятницы» Петрашевского в 1847 году, до конца дней не растерял обретенной тогда веры в «новую жизнь», пафос беззаветной борьбы за нее. В 1848 году он с неподдельным волнением, даже восторгом воспринимает известия из охваченного революцией Парижа.
1848 год стал для Салтыкова годом первой литературной удачи и первого правительственного удара: революционные события во Франции вызвали «профилактические» репрессивные меры российского самодержавия, а публикация «Запутанного дела» дала повод применить их к молодому автору.
«Запутанное дело» Салтыкова продолжает традицию повестей о бедном чиновнике. Как и в повестях Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского («Шинель», 1837; «Бедные люди», 1845), главный герой Мичулин — человек крайне бедный, доведенный нищетой и бесправием до отчаяния. Не случайно ему снится сон, где он видит себя почти придавленным огромной пирамидой из человеческих существ, этажи которой образуют разные сословия: чем выше, тем богаче, тем знатнее. Облекая в форму сна невероятные, не встречающиеся в реальности существа и предметы (такие образы принято называть гротескными), Салтыков как бы испытывает художественный прием, который с успехом будет служить ему в зрелом творчестве. В «Запутанном деле» зреет иносказательная манера будущего сатирика.
«ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных». По велению Николая I в апреле 1848 года Салтыков был сослан в Вятку.
Поначалу он служил простым переписчиком бумаг (на такой же должности более десяти лет назад оказался в Вятке ссыльный Герцен). Правда, вскоре Салтыков получил должность старшего чиновника по особым поручениям при губернаторе, а с 1850 года — советника губернского правления.
По роду службы ему приходилось вникать в самые разнообразные вопросы провинциальной российской жизни. Впечатляет одно только перечисление занятий молодого ссыльного чиновника: справки, донесения, отчеты; служебные разъезды, проверка уездных учреждений, разоблачение взяточников и мздоимцев; устройство крупнейшей сельскохозяйственной выставки, где были представлены удивительные результаты крестьянского труда; поддержка талантливых «людишек»; следствие о раскольниках, потребовавшее исколесить тысячи верст северорусских земель.
А еще М. Е. Салтыкову пришлось узнать о многочисленных формах расправы государства над отчаявшимся народом: от «простой» экзекуции (телесного наказания) до ружейных выстрелов. Было и драматическое общение с бунтующими крестьянами, ясное сознание, что правда на их стороне. Новый губернатор напишет в рапорте о событиях крестьянского бунта по поводу Салтыкова: «Самолично ничего не сделал для усмирения крестьян». Раздражение начальствующей особы понятно: мог — и не сделал, несмотря на угрозу того, что собственное освобождение могло затянуться. Как видно, ссылка не сломила убеждений писателя: именно в Вятке окончательно формируется он как сторонник крестьянского демократического социализма. «Я несомненно ощущал, что в сердце моем таится невидимая, но горячая сила, которая, без ведома для меня самого, приобщала меня к первоначальным и вечнобьющимся источникам народной жизни»,— напишет впоследствии писатель.
к тому времени разгромленного. Период «укрощения, стушевки и акклиматизирования» (так иронично писатель называл вынужденное привыкание к суровым условиям ссыльной жизни) закончился лишь в 1858 году, уже после смерти Николая I, чье тридцатилетнее царствование «увенчалось» поражением России в крымской кампании.
В Петербург Салтыков возвратился в январе 1856 года. «Гу- бернские очерки» стали первым произведением, вышедшим под псевдонимом Н. Щедрин. Предназначенные первоначально для «Современника», они по разным причинам были отвергнуты редактором журнала Н. А. Некрасовым и печатались в «Русском вестнике» М. Н. Каткова. Профессиональное чутье не подвело этого опытного журналиста: на долю очерков выпал необыкновенный успех. В них крепостное право едва ли не открыто объявлялось главным злом России, а разноликая русская провинция впервые в русской литературе предстала как широкая художественная панорама. Крутогорск — вымышленное название города, собирательного образа дореформенной глубинки. Вот мошенники-купцы и лихоимцы-чиновники. Вот измельчавшие «лишние люди» из дворян, в 50-х годах превратившиеся в праздных обывателей, губернских позеров и демагогов. Вот русский мужик, в помещичьей кабале не потерявший доброты души. Удались писателю точные зарисовки русской природы и быта, символическая (а потому многозначная) картина похорон «прошлых времен». Критики разошлись в трактовке идейного смысла очерков. Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов видели в них неприятие самих устоев России и подводили читателя к мысли о революционных переменах. А вот читатели и критики, ждущие общественных преобразований от правительства (именно их стали называть в 50-х годах либералами, в отличие от демократов, рассчитывавших на народ как главную историческую силу), говорили о протесте против общественных недостатков.
В годы всеобщего подъема Салтыков разделяет серьезные упования многих русских людей на Александра II (даже Герцен сразу после реформы 1861 года будет приветствовать его именем царя-освободителя!). Он считает обязанностью гражданина помочь правительству в отмене крепостного права. Салтыков не оставляет государственной службы и на административном поприще надеется способствовать прогрессивным мерам царской администрации. Известно, что он даже испытывал гордость, когда его называли бюрократом.
Конечно, служить Салтыков должен был еще и затем, чтобы обеспечивать семью, ведь в 1856 году он стал женатым человеком, а на помощь богатой матери-помещицы особенно рассчитывать не приходилось. Но удивительно, с каким энтузиазмом Салтыков брался за самые спорные дела, яростно боролся с произволом чиновников и помещиков, не боясь гнева столичных и уездных самодуров. К примеру, возбуждал дела о жестоком обращении дворян с крестьянами. Не случайно его, вице-губернатора Рязани (1858—1860), местные острословы называли то «вице-Робеспьером» по имени самого решительного и бескомпромиссного вождя Великой французской революции, то «домашним Герценом». В год освобождения крестьян на посту вице-губернатора Твери он предельно ясно выразил свою позицию: «Я не дам в обиду мужика! Будет с него, господа... Очень, слишком даже будет!»
Следующим поистине гражданским поступком писателя, не так давно вернувшегося из ссылки, стало вхождение в редакцию «неблагонадежного», с точки зрения самодержавия, журнала: когда «Современник» в 1862 году лишился двух своих лидеров (Н. А. Добролюбов умер, Н. Г. Чернышевский стал узником Петропавловской крепости), его редактор Н. А. Некрасов нуждался в надежном соратнике, чей авторитет мог бы поддержать доброе имя и репутацию главной трибуны демократически настроенных литераторов и критиков. Н. А. Некрасов, сблизившийся с М. Е. Салтыковым, не ошибся. Прогрессивные взгляды, писательская известность, недюжинные организаторские, достойные человеческие качества М. Е. Салтыкова: гражданская отвага, прямодушие, способности и честность — помогли поддержать репутацию издания.
«Современнике» и его сатирическом приложении «Свисток» печатаются новые произведения Салтыкова, оттачивается его сатирический талант, острая злободневная публицистика будоражит российского читателя. В 1863—1864 годах серьезно обострились разногласия Салтыкова с молодыми демократами (прежде всего с Д. И. Писаревым). Произошел так называемый раскол в нигилистах. Он усугубился спором вокруг романа арестованного Н. Г. Чернышевского «Что делать?», который Салтыков не принял. Писатель вынужден был покинуть «Современник» и вернуться на государственное поприще.
За четыре года службы в качестве управляющего казенными палатами в Пензе, Туле, Рязани М. Е. Салтыков успел изучить не одного губернатора и поочередно испортить отношения со столпами местной административной власти, в массе своей «мерзавцами» и «прохвостами». В июне он ушел в отставку, все же получив от правительства награждение генеральским чином действительного статского советника.
Между тем в общественно-политической жизни России ощущался откат от реформ и преобразований. Волна репрессивных мер самодержавия обрушилась и на журналистику После запрещения в 1866 году «Современника» Н. А. Некрасову удалось возглавить редакцию журнала «Отечественные записки» (1867). М. Е. Салтыков в сентябре 1868 года становится ее членом и активным автором обновленного издания. Он нес невероятно трудные в тех условиях журнальные обязанности «не только мужественно, но и доблестно». Эти слова Н. А. Некрасова, а также его стихотворение, посвященное М. Е. Салтыкову, «О нашей родине унылой...» — свидетельства товарищеских уз, связывавших двух подлинных патриотов и народолюбцев: великого сатирика и великого поэта. После смерти последнего в 1877 году Салтыков стал ответственным редактором «Отечественных записок», привлек к сотрудничеству в журнале (где уже публиковались А. Н. Островский, Г. И. Успенский и даже Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой!) молодые таланты: В. М. Гаршина, Д. Н. Мамина-Сибиряка, поэта С. Я. Надсона.
На страницах «Отечественных записок» в полной мере проявился оригинальный художественный талант Салтыкова. Сатирик, блестящими образными ходами обезоруживая свирепствовавшую цензуру, разоблачал, развенчивал, клеймил и уничтожал вполне определенных носителей общественного зла, конкретные, известные всем порядки, установления и нравы. Кто, например, спрятан за странным названием цикла «Помпадуры и помпадурши» (1863—1874)? Конечно, это не персонажи французской истории XVII века. Имя всемогущей фаворитки французского короля Людовика XV маркизы Помпадур обыгрывается, превращается в нарицательное: помпадур у Салтыкова — это типичный современный администратор-самодур, да еще и администратор-дурак. Автор, видимо, сознательно добивался эффекта созвучия этих трех слов. Ведь главное качество щедринских героев — тупое самодовольство, глупость, стремление во что бы то ни стало и чему бы то ни было «препятствовать». Главное назначение «целой корпорации» людей в России, говорит Салтыков,— «принятие прекратительных мер без всяких к тому поводов»; главное побуждение — «чрезмерная ревность к охранению присвоенных помпадурам прав и преимуществ».
В цикле губернаторы и другие сановные лица самодержавно-бюрократической России, пользующиеся неконтролируемой властью,— образы собирательные, похожие друг на друга. И похожи они прежде всего своей пустотой. А отличаются, как сказано в одном из рассказов, «лишь более или менее густым шитьем на воротниках и рукавах» (имеются в виду форменные различия высокопоставленных чиновников).
— полный скрытого смысла, острых политических намеков — образный строй М. Е. Салтыкова-Щедрина. Он носит название эзопова языка, так как известнейшим мастером злободневного сатирического иносказания считался полулегендарный древнегреческий раб-баснописец Эзоп. В условиях цензурной и политической несвободы русский писатель вынужден был создать целую систему «рабьего» языка, требующего от читателя обоюдной работы мысли и воображения. Так, за словами: «Новый помпадур был малый молодой и совсем отчаянный... Любимейшие его выражения были: «фюить!» и «куда Макар телят не гонял» — скрывались бессмысленные и жестокие репрессии самодержавия, ссылки непокорных.
Название нового произведения «История одного города»* (1869—1870) звучало буднично и обещало читателю неторопливое повествование о среднестатистическом провинциальном житье-бытье. Однако идеи и образы его оказались настолько необычными, фантазия автора настолько смелой, что они не укладывались ни в какие привычные рамки художественной сатиры. И. С. Тургенев оставил свидетельство о впечатлении, произведенном «Историей...»: «Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова. Было что-то почти страшное в этом смехе, потому что публика, смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое».
Конфликт произведения можно выразить лаконично: народ и власть в России. Проблемы, поднятые здесь, глубоко национальные и одновременно общемировые.
Остановимся прежде всего на том, как видит их автор, как строит повествование. Сначала — маска бесстрастного издателя, ориентирующегося якобы на официальных историков, каковым был М. П. Погодин. Он заявляет, что давно намеревался написать историю какого-нибудь города и случайно напал на связку тетрадей. Преднамеренность и одновременно случайность «опубликования» «глуповского летописца» исподволь настраивают на мысли об объективности, непредвзятости изображения. Читатель начинает думать, насколько закономерны события «Истории...» и чем они обусловлены.
По существу, здесь определены принципы художественного историзма автора произведения. Задача издателя, как она изложена им самим,— показать физиономию города в развитии, в различных переменах, изложить биографии градоначальников, разнообразие мероприятий и их влияние на обывательский дух. Автор обнажает свои принципы — читателю становится понятно: город Глупов есть та капля воды, в которой отразится весь русский мир, жизнь всей России; «столетняя» летопись — свернутая хроника российской истории. И хоть границы летописания указаны точно (с 1731 по 1829 год), они художественная условность, за которой скрыты совсем иные исторические масштабы. Издатель как бы передоверяет повествование четырем архивариусам — летописцам, но его голос не раз будет врываться в летописный строй комментариями, порой псевдонаучными. Издатель заявляет о себе и композиционными решениями, например: представить биографии только замечательных градоначальников. В целом автор добивается нужного эстетического впечатления: картина глуповской жизни предстает как «объективная», «эпическая».
«Обращение к читателю от последнего архивариуса-лето- писца» еще более усложняет и обогащает повествовательную композицию произведения. «Разглагольствование» Павлушки Маслобойникова в одно и то же время высокопарно и уничижительно. Провинциальный грамотей начала XIX века прибегает к высокой риторике, свойственной веку XVIII, и ставит цель найти в русской истории собственных неронов и калигул. Имена римских императоров, известных не столько своей государственной мудростью, сколько жестокостью и сумасбродством, далеко не случайны. Русская монархия, считает М. Е. Салтыков,— преемница не лучших, а худших мировых политических традиций. И хоть называет «смиреннейший из смиреннейших» архивариус глуповских правителей поразительными подвижниками, но не скрывает, что украсили град Глупов они не чем иным, как «твердостью и начальственным дерзновением». Главы самой «летописи» обнажают истинное их лицо.
Основной композиционный прием произведения — летописное «преемство градоначальников». Преемственность проявляется не только в последовательной смене правителей. Всех властителей заботят не процветание города и благоденствие сограждан, а вечное и безраздельное господство, которое основывается на самоуправстве и репрессиях. Это важнейший сквозной мотив книги, заявленный на первой же странице. По существу, издатель здесь прямо выражает авторскую позицию. Разные градоправители, безрассудные, распорядительные или отважные,— «все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу».
«... в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия». Терпение народа, покорно и бездумно несущего ужас самодержавия,— еще один сквозной мотив «Истории одного города».
В главе «О корени происхождения глуповцев» оба главных мотива отнесены к праисторическим временам. Чтобы стилизация российской древности художественно впечатляла, автор умело прибегает к пародии известнейших древнерусских памятников: «Слова о полку Игореве» и «Повести временных лет». Легенда о разрозненных славянских племенах, пригласивших на княжение варяга, вначале приобретает под пером сатирика комический вид. Кажется, не будет конца говорящим названиям: лукоеды, куралесы, лягушечники, проломленные головы, слепороды, кособрюхие... (Писатель, кстати, в отдельных случаях употребляет прозвища, бытующие среди жителей различных областей России.) Не видно конца пустой вражде и бестолковым войнам.
Затем та же легенда превращается в абсурдную картину «мирной» жизни предков глуповцев-головотяпов. Все их усилия по установлению порядка безрезультатны, ибо изначально противоречивы или нелепы. Салтыков блестяще использует приемы фольклорного жанра «небывальщины», небылицы, а также пословицы и поговорки. Описание неудавшего- ся внутреннего устройства — проявление яркого писательского таланта, питающегося традициями устного народного творчества. «Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле варили...» Кончилось тем, что «божку съели... Однако толку не было. Думали-думали и пошли искать глупого князя».
«пожелавших себе кабалы» и пожалевших об утраченной воле. Трагикомичны эпизоды первых притеснений, первых бунтов и первых жестоких расправ. «Запорю!» — ужасающим воплем князя заканчивает сатирик емкую предысторию вымышленного города. Но в этом гениальном вымысле — реальная Россия, ее прошлое, настоящее и будущее.
По воле автора в летописное повествование вклинивается казенный документ — «Опись градоначальникам...».
Поразительный художественный эффект этой главы основан на совмещении двух художественных планов, на приеме образного и стилевого контраста.
Первый план — жизнеподобные детали в описании градоначальников и строгий стиль официальных документов. Реестр начальственных особ составлен в хронологическом порядке. Он содержит краткие биографические справки, описание «деяний», а также служебного или жизненного итога двадцати одного градоначальника. Значимы их имена и фамилии: Бородавкин, Негодяев, Прыщ, Перехват-Залихватский и др. Лаконично констатируется смерть или отстранение от власти: растерзан собаками, сослан в заточение... умер от объедения... смещен за невежество...
Номер следует за номером — в результате вырисовывается обобщающее лицо самодержавия. Нумерация усиливает мотив унифицированности, поразительного однообразия служителей власти. Все они жестокие деспоты: «многократно делал походы против недоимщиков...», «перебил в кровь многих капитан-исправников...», «спалил двадцать три деревни...», «сжег гимназию и упразднил науки». Бессмысленные, алогичные дела («ввел в употребление игру ламуш и прованское масло», «раз- мостил вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня настроил монументов») есть результат умственной ограниченности, тупости: «при не весьма обширном уме, был косноязычен...», «умер в 1819 году от натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ». Значительная часть отличается странными наклонностями и прихотями («любил петь непристойные песни...», «любил рядиться в женское платье и лакомился лягушками»). Салтыков блестяще развивает гоголевский мотив абсурда [32]
Большинство градоначальников — проходимцы и авантюристы. Вот лишь один яркий «образец». Градоначальник Ламвро- какис — «беглый грек, без имени и отчества и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою и орехами». В его характеристике яркие особенности стиля сатирика: смысловой контраст («сверх того, был сторонником классического образования») и гипербола («В 1756 году был найден в постели, заеденный клопами»).
Второй образный план — фантастика, одухотворенная комическим пафосом. Художественными находками сатирика можно назвать сверхъестественные, но бессмысленные способности градоначальников, невероятные, но от этого не менее глупые поступки и положения. Легкомысленный маркиз де Санглот летал по воздуху в городском саду. Прыщ «оказался с фаршированной головой». Баклан, что был «переломлен пополам во время бури», «кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве колокольня)». Последний пример — из ряда неподвластных логике сопоставлений. Где же происходит логический сбой? В глуповской «реальности», которая абсурдна, в головах градоначальников или архивариусов? Точный ответ невозможен. Такова природа художественного гротеска — невиданной деформации действительности в художественном образе, нелогичной комбинации жизненных реалий...
Гротеск стал одной из главных форм фантастики М. Е. Салтыкова-Щедрина, фантастики реалистической, ибо она воплощала типические стороны угнетающей, обезличивающей человека системы государственного управления. Ярчайший пример тому — глава «Органчик».
Странное и пугающее глуповцев поведение нового градоначальника Дементия Варламовича Брудастого объясняется с течением времени причиной невероятной: в пустой голове находился небольшой органчик, исполняющий всего две пьесы: «Раззорю!» и «Не потерплю!». В минуты, свободные от сочинения новых и новых понуждений, Брудастый извергал зловещую фразу. Она приводила чиновников к неслыханной деятельности («Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают»). Город был повергнут в состояние безотчетного страха. Глава «Органчик», в художественном отношении одна из лучших, имеет сюжет с раскрытием тайны, потерями и находками, появлением двойников и т. д. Однако подлинным открытием сатирика был гротескный образ градоначальника с механической головой.
«Сказание о шести градоначальницах» — исторической сатире на период с 1725 по 1796 год, когда на российском престоле сменилось пять императриц, а главным средством воцарения был дворцовый переворот. Писатель значительно утрирует реальные события, даже превращает историческую картину в шарж, рассказывая, как пьяные, распутные девки захватывают власть в Глупове.
Вообще во многих образах «Истории...» проглядывали черты реальных российских самодержцев. Под «толстой немкой» Амалией Карловной Штокфиш подразумевалась, очевидно, Екатерина II. Негодяев напоминает Павла I, который противопоставил свою политику государственным деяниям покойной матери Екатерины II и был убит заговорщиками в Гатчине в 1801 году. В меланхолическом Эрасте Андреевиче Грустило- ве угадывался либеральный Александр I, в Перехват-Залихват- ском — Николай I. Кроме того, множество совпадений можно обнаружить в образе Беневоленского и биографии реформатора М. М. Сперанского, заподозренного Александром I в тайных связях с Наполеоном и отправленного в ссылку. Наконец, уже современники увидели прототипа Угрю*м-Бурчеева — А. А. Аракчеева, видного политика времен Павла I и Александра I, руководителя канцелярии Кабинета министров, организатора военных поселений.
Однако писатель не раз предупреждал, что его произведение не является опытом исторической сатиры. В пылу полемики звучали слова М. Е. Салтыкова: «Мне нет никакого дела до истории, я имею в виду лишь настоящее».
Произвол власть предержащих сконцентрировался в образе последнего глуповского градоначальника Угрюм-Бурчеева. Этот «чистейший тип идиота» был отнесен писателем к разряду многочисленных «закупоренных существ, которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явлений».
Выразительная портретная деталь — цепенящий, пристальный взор, светлый, как сталь, совершенно свободный от мысли, повторяется, варьируется, подготавливая полное портретное описание, в котором каждая черта — свидетельство звериной активности и машинной механистичности. Верный страшным традициям своих предшественников (еще раз вспомним портрет: он держит в мускулистых руках написанный Бородавкиным «Устав о неуклонном сечении»), градоначальник простирает далеко вперед свои планы нивелировки [33] «начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь видимый и невидимый мир». Людям в них отводится роль теней, застегнутых, выстриженных, идущих однообразным шагом в однообразных одеждах с одинаковыми физиономиями к некоему фантастическому провалу, который «разрешил все затруднения тем, что в нем пропадало». Этот образ вызывает ассоциации с Апокалипсисом — той частью Священного Писания, где рисуются картины конца света (их называют эсхатологическими, от греч. eschatos — последний). Данная образная параллель подкрепляется именем Сатаны, которым нарекли глуповцы Угрюм-Бурчеева. Легендарно-мифологический подтекст усиливает общечеловеческий смысл произведения.
Но главы, описывающие правление Угрюм-Бурчеева, предполагают не только актуальное для пореформенной России и не только религиозно-символическое прочтение. С позиций начала XXI века в «Истории одного города» усматривается вечная для всех эпох тема тиранической, тоталитарной власти.
Градоначальственное иго оборачивается в судьбе глуповцев неисчислимыми бедствиями. Состраданием и болью писателя проникнуты картины жизни обездоленного народа в главах «Сказание о шести градоначальницах», «Голодный город», «Соломенный город», «Подтверждение покаяния». Вымирание оставшихся без хлеба глуповцев, зарево грандиозного пожара, тотальное разрушение собственных жилищ «среди глубокого земского мира» по приказу властей — таковы лишь вершинные эпизоды всеобщих бедствий. Автор постоянно подчеркивает масштабность катастроф. Так конкретно-исторический, национальный смысл смыкается с эсхатологическим.
«Бориса Годунова» этот вопрос в русской литературе ставился как важнейшая национальная проблема. Ответ Салтыкова, наиболее полно прозвучавший в главе «Голодный город», далек от оптимистического: беспредельное терпение или стихийный бунт. Как и Н. А. Некрасов, М. Е. Салтыков-Щедрин видит в покорности народа позор и беду нации. Доведенные до отчаяния глуповцы выдвигали из своей среды ходоков — «старателей русской земли», писали просьбы, ждали на завалинках резолюции...
«не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников». Едва наметившийся массовый протест закончился расколом, стихийный порыв разъяренной толпы уничтожил не виновников голода, а личность случайную. «Бессознательная кровавая драма» сменяется карательными мерами, направленными против бунтующих. Нельзя не заметить: этот эпизод содержит гениальное предвидение — предвидение страшных социальных болезней, трагических страниц будущего.
«Истории одного города» есть то, что говорит о светлом видении исторической перспективы, есть то, что вселяет надежды в читателя. Нет, это не человеческие характеры, а образы стихийных начал, например река, вышедшая из берегов и не подчинившаяся планам Угрюм-Бурче- ева. Ясно прочитывается смысл этой аллегории — живая жизнь не подвластна бессмысленному произволу. В символическом образе загадочного Оно, которое в финале повествования сметает Угрюм-Бурчеева, можно видеть не только природную стихию, восставшую против губительной политики, не только намек на народную революцию, но аллегорию неизбежного воздаяния, суда Высшей силы. Последняя фраза: «История прекратила свое течение» — явная параллель к апокалипсическому предсказанию о конце человеческой истории и установлению Благодати. В этом философском плане финал «Истории одного города» можно считать оптимистичным.
Пять лет работал М. Е. Салтыков над романом * «Господа Головлевы» (1875—1880). Он стал заметной вехой в истории русского реализма.
Его тема — до- и послереформенная жизнь дворянского семейства. Сюжетное же развитие романа организовано как череда смертей членов «выморочного рода» Головлевых. Мотив смерти расширяется от жизнеподобных форм до иносказательных, условных: смерть физическая и смерть духовная здесь сочетаются со смертью символической. Но мощным противовесом поднимается в финале романа мотив воскресения, сопровождаемый аккомпанементом других религиозно-нравственных мотивов: воздаяния, искупления, прощения.
— суровая помещица, умело управляющая и крепостными крестьянами, и домочадцами. Ее заботы о материальном благоденствии прикрываются самоуспокоительными словами о материнском долге и интересах семьи. Но на самом деле искренняя любовь, забота и сострадание чужды ей. Потому-то первые предзнаменования вымирания рода не колеблют ее внутреннего покоя и отчасти провоцируются ею.
Умирает ее муж, игравший роль некоего шута в доме, но перед смертью он неожиданно оборачивается высоким трагическим героем, шекспировским королем Лиром, отвергнутым собственными детьми. Трагически-высокое значение образа возникает и за счет евангельского сравнения, звучащего в устах умирающего: «Мытаря [34] [35], вон»,— кричит он приехавшим сыновьям.
— Степан Владимирович, непутевый «балбес», умирает в домашнем заточении. В представлении Арины Петровны он уже исчерпал «меру» ее материнской заботы, долга, промотав в Петербурге «кусок» семейного достояния. Сверх «меры» дать любви эта женщина, оказывается, неспособна. Уход из жизни Павла, которому мать в свое время также соизволила, по ее же словам, «выбросить кусок» — дать деревню и иную часть причитающегося наследства, Арина Петровна уже осознает как начало собственного конца. Сама смерть Павла тоже произошла не по одним лишь физическим причинам — ее активно психологически провоцирует Порфирий, младший из сыновей. Он же сразу после похорон брата вступает в полноправное владение наследством и в знаменитом споре о тарантасе дает понять матери ее нынешнее — зависимое — положение. Фарисей снимает маску перед «милым дружком маменькой» в точно рассчитанный момент. «Откровенный мальчик», с детства умевший подольститься к матери, уже и в ее глазах окончательно превращается в кровопивушку, Иудушку.
Емкое библейское имя Иуды Искариота, своим предательским поцелуем указавшего римской страже на своего учителя Христа в Гефсиманском саду, было дано Порфирию братом Степкой. Он обрекает на верную гибель даже трех своих сыновей, прикрывая постоянными ссылками на авторитет Бога алчность, жестокосердие и себялюбие. Один из излюбленных приемов обращения с родными — ласковые, отечески наставительные речи, смысл которых тем не менее отличается огромной неопределенностью. (В этот-то капкан и попался старший сын Порфирия Владимир, принявший письмо родителя за благословение на брак и оставшийся в итоге без малейших средств к существованию.) Демагогия и лицемерие Иудушки не знают пределов. «По-родственному» он затягивает петлю и на матери, и на племянницах. Словесный гной, паутина Иудушкиных разглагольствований имеют свой строй, свою организацию. Библейские цитаты, пословицы и поговорки так и пестрят в речи героя; слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами, а порой и высокие риторические фигуры речи также в его арсенале («Ах, брат, брат! Какая ты бя-ка сделался!.. А ты возьми и приободрись! Встань да и побеги! Труском-труском — пусть-ка, мол, маменька полюбуется, какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!» — говорит он умирающему брату Павлу»).
Однако Иудушка не только расчетливый лицемер, но и своего рода мечтатель. В этом смысле он парадоксальным образом продолжает образный ряд помещиков-мечтателей в русской литературе, первым из которых был Манилов, вторым — Обломов; за Иудушкой последует мечтатель-практик Чимша-Гималай- ский — герой чеховского «Крыжовника». Естественно, что одной из причин фантастического праздномыслия Иудушки был паразитический образ жизни богатого помещика. В голове Иудушки складываются невероятные проекты, но они же свидетельство очевидной и достаточно резкой деградации Порфи- рия как умственно полноценной личности.
— прямым или косвенным раскрытием внутреннего мира героя.
силой начинают звучать трагические евангельские мотивы. Порфирий становится «жертвой агонии раскаяния» на исходе марта, накануне Великого Воскресения (Пасхи), когда «Страстная неделя подходила к концу». Страдания пробудившейся совести («К чему привела вся его жизнь? Зачем он лгал, пустословил, притеснял, скопидомничал?») сопоставляются со страстями Господними перед распятием.
В финале блудный сын идет к родителю: ветхозаветная притча приобретает странное, неожиданное воплощение — на могилу матери в снежную ночь идет изолгавшийся, спившийся, едва ли не сумасшедший сын, идет, чтобы покаяться, и погибает, не достигнув цели. В сюжете «Господ Головлевых» не раз возникал уже этот мотив — мотив возвращения блудных детей под родительский кров. Возвращались Степан, Петр, Аннинька. Но каждое такое возвращение, вопреки библейскому первообразу, не приносило героям облегчения, не давало успокоения. Нашел ли его Порфирий в ту страшную ночь воздаяния? Прощен ли он? Порфирий перед концом уверовал: «... И простил! Всех навсегда простил!» Финал романа при всей его трагичности внушает надежду: состоялось — пусть запоздалое! — воскресение души.
Болезнь, несчастливая семейная жизнь, противоборство с цензурой — все это осложняло общественную и писательскую деятельность, но не угнетало борцовскую натуру М. Е. Салтыкова. Реакция, захлестнувшая Россию после убийства в 1881 году народовольцами Александра II, породила очерково-публицистические выступления писателя в защиту русской интеллигенции, горькие размышления над судьбами тех, кто проявил малодушие или страх в новых условиях (роман «Современная идиллия»).
Тяжело пережив запрещение в 1884 году «Отечественных записок», Салтыков не сдается, печатается в умеренно-либеральных изданиях, демонстрируя блестящие возможности эзопова языка. Вершиной сатирического мастерства и воплощением идейных исканий писателя-гражданина стали знаменитые «Сказки». С позиций радикального просветительства он исследует и представляет современную Россию в гротескных, аллегорических или символических образах. Их истоки — в устном народном творчестве.
«Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил», «Пропала совесть» и «Дикий помещик». В годы правления Александра III писателю потребовался едва ли не весь арсенал фольклорных сказочных образов.
Пришедшие из сказок о животных зоологические персонажи, как никакие другие, выражали суть социально-классовых противоречий. «Медведь на воеводстве», «Бедный волк», «Орел-меценат» — верхи общества явлены здесь в их хищной, агрессивной природе, опасной для просвещения, прогресса и самой жизни. Писатель новаторски переосмысливает сказочные типы, сюжеты его сказок также далеко отходят от сюжетов фольклорных. Так, в сказке «Медведь на воеводстве» медведь превращается в наместника, самовластно управляющего краем. В традиционном образе неуклюжего и недалекого медведя подчеркивается его звериное, скотское нутро, образ наполняется злободневным содержанием. Топтыгин I «предпочитал блеск кровопролитий», Топтыгин И, замыслив «блестящие злодейства», мечтал разорить типографию или, по крайней мере, университет, академию. Топтыгин III уважал злодейства «натуральные» и пустил жизнь леса на самотек. Конечно, читатель мог видеть в образах горе-воевод и российских самодержцев, а в мужиках, учинивших над ними расправу,— восставший народ.
Самые разные социально-психологические типы современности нашли яркое воплощение в образах животных: охранители существующего порядка («Вяленая вобла») и обыватели, запуганные реакцией («Премудрый пискарь», «Здравомыслящий заяц»), прекраснодушная интеллигенция, возлагающая напрасные надежды на правительство («Карась-идеалист»), наконец, русский мужик, терпеливый и надеющийся на власть («Коняга» и «Ворон-челобитчик»).
Образы волшебных сказок помогали Салтыкову выразить злободневные мысли. Сказка «Богатырь» основана на популярном в фольклоре противостоянии дурака Иванушки и сказочной нечисти. Рожденный Бабой-ягой богатырь, заснувший в дупле,— символ многовекового самодержавного режима, прогнившей власти. Достаточно, чтобы народный герой «перешиб дупло кулаком», и обнаружится мнимая, мифическая «сила» власти.
«Дурак» нарисован идеальный представитель русской нации: герой живет только ради других, инстинктивно стремится созидать добро. Небольшая по объему сказка «Дурак» неожиданно сближается с крупным романом Ф. М. Достоевского «Идиот» и рассказом-сказкой Н. С. Лескова «Дурачок». И дело не только в сходных названиях. Их герои, что называется, не от мира сего, они носители евангельских заповедей. «Но было в его судьбе нечто непреодолимое, что фаталистически влекло его к самоуничижению и самопожертвованию» — такова емкая характеристика щедринского дурака. В персонаже другого произведения — «Рождественской сказки» — Сереже Русланцеве сочетаются христианские ценности и зреющие убеждения борца за справедливость: «Умру за правду, а уж неправде не покорюсь!»
покорен. И эта покорность сродни самоуничтожению («Самоотверженный заяц»).
Народ «привышен» (то есть привычен) к каторжной юдоли. Этот мотив определяет идейное содержание «Коняги» — одной из лучших сказок Салтыкова-Щедрина. «Коняга лежит при дороге и тяжко дремлет...» Уже это первое предложение своим ритмом, порядком слов и их значением создает определенный читательский настрой: речь в сказке пойдет о вековечной беспросветной доле труженика. Эпическая широта художественного пространства сочетается с масштабным изображением жизни угнетаемого, но бессмертного Коняги. Образ этот легок для перевода с эзопова языка — писатель запечатлел русский народ с его бесправием, тяжким трудом и неистощимыми силами. А пустоплясы — аллегорическое изображение тех сословий, что ведут праздное существование, тех политиков, что во все времена лишь на словах заботятся о народной доле.
В своих «Сказках для детей изрядного возраста» М. Е. Салтыков-Щедрин проповедовал «свет и добро», и мощное влияние их на современников заключалось не в публицистическом назидании, а в силе образного, эстетического внушения.
— в очерках «Мелочи жизни» и романе «Пошехонская старина» — настоящее и прошедшее вновь и вновь предстают как художественная картина русского мира с его страшными пороками и неисчислимыми достоинствами. Сатира М. Е. Салтыкова-Щедрина несет в себе истинно народное миропонимание, гражданские идеалы и гуманистические христианские ценности.
Основные теоретические понятия
Вопросы и задания
«Современника» и на посту редактора журнала «Отечественные записки».
2. Охарактеризуйте принципы художественного историзма Салтыкова, проявившиеся в «Истории одного города».
3. Перечислите различные приемы стилизации и пародирования в «Истории одного города», а также повествовательные «маски» автора. Зачем автор прибегает к ним?
«Истории...» показались вам наиболее выразительными, какие смыслы прочитываются за каждым таким символом?
*6. Обратитесь к тексту романа «Господа Головлевы». Какие жизненные ценности преобладают в семействе Головлевых? Как они соотносятся с ценностями христианскими? Найдите пословицы, поговорки и образные выражения, прикрывающие истинный смысл речей Иудушки и противоречащие ему.
*7. Почему образ Иудушки считается открытием общечеловеческого масштаба?
8. Как проявляется фольклорная традиция в сказках М. Е. Салтыкова-Щедрина?
Смысл названия романа «История одного города».
Грозные лики антиутопии в «Истории одного города».
Жанровое своеобразие «Истории одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Что можно сказать о семейных ценностях обитателей голо- влевского поместья?
Нравственные уроки «Сказок» М. Е. Салтыкова-Щедрина.
«Фольклорные традиции в сказках М. Е. Салтыкова-Щедрина» (используя материалы монографии А. С. Бушмина «Сказки» Салтыкова-Щедрина» (Л., 1976) и другие книги).
«М. Е. Салтыков и его время», «Личность М. Е. Салтыкова-Щедрина»: М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. В 2 т.—М., 1975; Николаев Д. П. М. Е. Салтыков-Щедрин: Жизнь и творчество. Очерк.—М., 1985; Турков А. М. Ваш суровый друг: Повесть о М. Е. Салтыкове-Щедрине.— М., 1988, и др.).
«М. Е. Салтыков в вятской ссылке и его цикл «Губернские очерки» (опираясь на книги Макашин С. А. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850—1860-х годов.— М., 1972, и др.).
«Своеобразие сатиры М. Е. Салтыкова- Щедрина» по книге: Николаев Д. Смех Щедрина.— М., 1988.
Тематика исследовательских работ
Приемы стилизации и пародирования в «Истории одного города».
«маски» автора в «Истории одного города».
«Истории одного города».
Библейские мотивы в поэтике романа М. Е. Салтыкова- Щедрина «Господа Головлевы».
Гипербола и гротеск в сатире М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Литература
— М., 1972.
Макашин С. А. Салтыков-Щедрин: Середина жизни. 1860—1870-е гг.— М.. 1978.
Макашин С. А. Салтыков-Щедрин: Последние годы. 1875—1889.— М., 1989.
Николаев Д. II. Смех Щедрина.—М., 1988.
—М., 1977.
«История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедри- на//Три шедевра русской классики.—М., 1971.
[32] Абсурд — бессмыслица, нелепость.
[33] — приводить к одному уровню, уничтожать различия.
[34] Мытари — сборщики налогов в Древней Иудее. Противопоставляются в Евангелии лицемерным фарисеям.
[35] — члены религиозной секты из числа зажиточных иудеев. Первые могут спастись в Царствии Небесном, вторые — нет.