Начало творческого пути.
Чехов-юморист
К тому моменту, как Чехов начал свою творческую деятельность, вся его семья перебралась в Москву: из Таганрога уехали потому, что обанкротившемуся Павлу Егоровичу грозила долговая яма (заключение в тюрьму) и продажа всего имущества с молотка. В Москве бедствовали, жили на грани нищеты, переезжая с квартиры на квартиру. Едва ли не единственным средством существования были в это время для Чеховых литературные заработки Антона. Так сложилось вначале его писательского пути, так было и потом, когда он стал уже знаменитым литератором и в семье Чеховых появился достаток: в течение всей жизни Чехов считал своим долгом не просто помогать семье, в которой, помимо престарелых родителей, были еще два младших брата и любимая сестра Маша, но и всецело материально обеспечивать ее. Причем делалось это без малейшей рисовки, естественно, просто, как нечто само собой разумеющееся, как будто это не составляло ему никакого труда. Чехов был очень ответственным и вместе с тем очень скромным человеком.
привлечения внимания читающей публики, как правило, намеренно смешные или нелепые названия: «Стрекоза», «Будильник», «Осколки» и др. Редакторы этих журналов сознательно ориентировались на невзыскательный читательский вкус: тут не затрагивались никакие серьезные социальные или философские проблемы, не было даже намеков (в том числе и по цензурным соображениям) на политические вопросы; все, о чем мог узнать из них читатель,— это смешные и забавные, в духе современных анекдотов, случаи из чиновничьей, клубной, дачной и чаще всего семейной жизни.
«мещан»: и в прямом смысле — для людей, принадлежащих к мещанскому сословию, и в переносном — для людей с пошлыми вкусами, обывателей. Писателей же, сотрудничавших в таких журналах, тоже принято было считать ненастоящими писателями, хуже того — писателями, предавшими высокий идеал художника-трибуна или пророка, который учит, наставляет, зовет за собой, и неразборчиво потакающими посредственности, которой хочется смеяться только потому, что смешно. В самом деле, можно ли было ожидать чего-то высокого и значительного от автора, который пишет не большие романы и повести, поднимающие больные вопросы современности, а одни лишь «мелочишки» и «финтифлюшки»? Неприличным считалось также подписывать свои произведения так, как их подписывали авторы развлекательных журналов,— комическими псевдонимами. Например, у Чехова было около пятидесяти таких псевдонимов; самые популярные из них — Антоша Чехонте, Человек без селезенки, Брат моего брата (последним псевдонимом Чехов намекал на своего старшего брата Александра, который тоже был достаточно известным автором этих журналов и писал под не менее смешными псевдонимами — Агафопод Единицын, Пан Халявский, Алоэ).
Сегодня нам понятно, что подобные упреки так называемой серьезной критики были справедливы лишь отчасти. Уметь писать так, чтобы было «просто смешно», тоже большое искусство. И Чехов этим искусством владел в совершенстве. Довольно скоро он стал самым печатаемым автором развлекательных журналов. Он умел извлекать смешное из, казалось бы, самых скучных, заурядных, привычно-бытовых ситуаций и положений.
Но означает ли, что у Чехова в этот период вообще не было никаких идеалов? Разумеется, они были, и многие его юмористические рассказы являются тому убедительным подтверждением; просто писатель не считал нужным заявлять о них с громогласностью и волевым нажимом. Чехов никогда не навязывает своих идеалов читателю, он словно говорит: если хочешь узнать, каковы они, то читай внимательно и думай над прочитанным. Эта рано проявившаяся особенность его творчества, которую можно обозначить как расчет на читателя, который должен домыслить то, что намеренно недосказал автор, навсегда останется в арсенале творческих приемов Чехова.
«Письмо к ученому соседу». Рассмотрим в качестве примера первый опубликованный рассказ «Письмо к ученому соседу». Герой рассказа, немолодой уже помещик Василий Семи- Булатов, проживающий в собственном имении в селе Блины Съедены (и название села, и фамилия героя — яркие примеры чистого, необличительного смеха), собирается завязать знакомство с «ученым соседом», приехавшим из Петербурга профессором, известным своими учеными занятиями, и пишет ему письмо. Себя он рекомендует как человека, который благоговеет перед просвещенными людьми и сам «не из последних касательно образованности». Но суждения, содержащиеся в письме помещика, стремящегося не ударить лицом в грязь перед столичным светилом и во что бы то ни стало доказать ему, что и он тоже «ужасно предан науке», обличают в нем круглого невежду, и притом невежду самоуверенного. Так, он утверждает, что на Луне не обитают люди, потому что, будь это так, они «падали бы вниз на землю», или что «день зимою оттого короткий», что «от холода сжимается», а когда у него не хватает аргументов, попросту заявляет, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». В этом рассказе говорит один только помещик Семи-Булатов, автор никак прямо не высказывает своей точки зрения ни на самого героя, ни на его взгляды и убеждения. Но он высказывает ее косвенно, посредством различных приемов вызывая у читателя вполне определенное представление о степени образованности своего героя. Один из таких приемов — сами эти преувеличенно нелепые суждения и претендующие на научность фантастические домыслы, которыми пестрит письмо помещика. Другой, который можно назвать приемом тайной компрометации героя,— это его многочисленные ошибки, причем очень грубые («цили- зация» вместо цивилизация, «гиероглифоф» вместе иероглифов, «извените»), на которые он, считающий себя человеком, преданным просвещению, не обращает ни малейшего внимания, просто-напросто не видит их. И становится понятно, что, если Чехов изображает человека, желающего казаться просвещенным, но на самом деле им не являющегося, он тем самым не хочет сказать, что образованность и просвещение есть нелепость и праздная забава. Наоборот, всякий здравомыслящий читатель без труда догадывается, что нормой для Чехова или его идеалом, который не явно, не прямо, но утверждается в этом рассказе, являются подлинная культура и подлинное просвещение, тогда как полупросвещенность и псевдокультурность помещика Семи-Булатова есть не что иное, как жалкая на них пародия.
Нравственный идеал Чехова. Позднее к требованию истинной просвещенности у Чехова добавится также требование особой культуры поведения, предполагающей обязательную вежливость, мягкость, сердечность в обращении, умение быть терпимым к чужим недостаткам, проявлять сострадание к чужому горю, а если это возможно, то и деятельно помогать всем, кто страдает и нуждается в помощи.
«воспитанные люди»: «Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы... Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом... Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги... Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках... Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями... Если они имеют в себе талант, то уважают его... Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу... Таковы воспитанные».
Другим важнейшим идеалом Чехова было то, что обычно называют чувством человеческого достоинства, а сам он называл «чувством личной свободы» в человеке. Иными словами, это стремление быть независимой личностью в самом широком смысле слова. Независимым в поведении, то есть требовать к себе уважения как к человеческому существу, от природы обладающему своей, особой индивидуальностью, никогда ни перед кем не унижаться, не быть ничьим рабом; независимым в мысли, то есть по возможности иметь обо всем свое, основанное на личном опыте суждение, никогда не повторять чужих мыслей и мнений, какими бы авторитетными они ни казались.
вспомнить о трудном таганрогском детстве писателя. «Напишите-ка рассказ,—обращается он к своему корреспонденту,— как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош... напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по капле раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...»
Эти слова написаны двадцатидевятилетним Чеховым, но уже в его раннем юмористическом творчестве тема духовного рабства как типа поведения, не достойного настоящего человека, становится одной из ведущих. Наиболее откровенно она звучит в таких рассказах, как «Хамелеон», «Толстый и тонкий» и особенно «Смерть чиновника», на котором остановимся подробнее.
«Смерть чиновника». На первый взгляд, «Смерть чиновника» — самый обыкновенный «оезыдейный», смешной анекдот. Некий чиновник Червяков, случайно чихнув в театре во время представления, обрызгал лысину сидящего впереди него генерала Брызжалова. Генерал не обратил на случившееся никакого внимания, чиновник же стал усиленно извиняться, дважды извинялся в театре, потом еще трижды в приемной генерала, куда явился специально для этого. В конце концов генералу эти непрекращающиеся и, главное, с его точки зрения, совершенно необоснованные извинения надоели, он вспылил и со словами «Пошел вон!» выгнал Червякова из приемной. А Червяков так испугался этого начальственного окрика, что вернулся домой в состоянии уже полного ужаса, лег в одежде на диван и... умер. Однако за юмористической формой этого рассказа-анекдота скрывается очень серьезное содержание.
под защиту так называемого «маленького человека», учила любить его, разделять его страдания, открывая незаметное сразу богатство его внутренней жизни. Таково было отношение Пушкина к своему «маленькому человеку» — мелкому чиновнику самого низкого, 14-го класса, Самсону Вырину, герою повести «Станционный смотритель» (из «Повестей Белкина»). Эту традицию в повести «Шинель» продолжил Гоголь, изобразив своего бедного чиновника, Акакия Акакиевича Башмачкина, как прямую жертву общественной несправедливости, начальственного произвола: накричавшее на Башмачкина Значительное Лицо, к которому он обратился с просьбой помочь в поисках пропавшей шинели, своим грозным криком довело его до того, что он умирает, разочарованный, униженный, утративший последнюю надежду...
«маленький человек» чиновник Червяков, а Значительное Лицо — генерал Брызжалов, оказавшийся способным посмотреть на того, кто доставил ему небольшую неприятность, обрызгав в театре его лысину, не как начальник на подчиненного, малейшая оплошность которого требует непременного и сурового наказания, а просто как человек на человека, вне какой бы то ни было социальной иерархии: если ты совершил проступок без злого умысла, то самой естественной реакцией на это человека вежливого и тактичного будет великодушно простить провинившегося. Именно так и поступает генерал, когда в ответ на извинения Червякова произносит: «Ничего, ничего... Я уж забыл... Какие пустяки...» Можно даже сказать, что его поведение вполне отвечает тому определению «воспитанного человека», которое Чехов дал в своем «этическом кодексе», а позднее — в рассказе «Дом с мезонином» — облек в замечательную афористическую формулу: «Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой». Если же в конце концов генерал раздражается, то совершенно очевидно, что его к этому вынудили бесконечные, превосходящие всякую меру извинения Червякова. В раннем творчестве Чехов часто использует такой широко распространенный в юмористической литературе прием, как говорящие имена и фамилии. Фамилия Червяков — тот самый случай: чеховский мелкий чиновник и маленький, и жалкий, и извивающийся, как червяк. Рассказ построен так, что мы видим, как привычка унижаться и рабствовать, поглотившая все другие чувства и устремления в человеке, приводит к тому, что он сам вызывает огонь на себя, становясь таким образом жертвой своих собственных страхов и опасений. Ясно, что окрик выведенного из себя генерала только внешняя причина смерти героя, истинная же причина его смерти — «комплекс раба», который он все время носил в себе.
Но Чехов не только спорит с традицией обязательного сочувствия «маленькому человеку», он еще и по-своему — и вновь очень неожиданным способом, весьма оригинально — продолжает ее, подключается к ней. Оказывается, есть у этого рассказа и еще более глубокий — философский — смысл. Да, Червяков — духовный раб, рабство пропитало все его существо, стало второй его натурой, но именно поэтому он уже совершенно не способен избавиться от этого недуга. И что делать, если это так, если уже ничего невозможно исправить? Если с такой точки зрения посмотреть на ситуацию, в которую попадает чеховский герой, то ее надо будет признать не комической, а безнадежно трагической. Он, может быть, и хотел бы, да не может смотреть на вышестоящее лицо иначе как на грозного начальника, ибо не может по каким-то причинам выйти за пределы раз и навсегда сложившегося представления. Объяснить происходящее одними социальными причинами, происхождением героя, средой, его воспитавшей и сформировавшей, невозможно. Речь тут должна идти о странном устройстве человеческого сознания, которое далеко не всегда способно быть гибким, живым, подвижным, восприимчивым ко всему новому. Чаще бывает наоборот: сознание человека замыкается на каком-то одном представлении, одной идее и сквозь эту узкую призму смотрит на мир, бесконечно упрощая его изначальную сложность. Когда же сквозь подобную призму он начинает смотреть на другого человека, то видит не его, а свое представление о нем. В результате возникает характерная для чеховских произведений, как ранних, так и поздних, ситуация взаимоне- понимания между героями, вызванная тем, что смотреть друг на друга открыто, непредвзято им не удается потому, что этому мешает имеющаяся у одного из них или у обоих вместе все- упрощающая призма готового представления, готовой идеи, готовой оценки. В этохм смысле литературными родственниками Червякова или его братьями по несчастью являются герои таких ранних юмористических рассказов Чехова, как «Злоумышленник», «Унтер Пришибеев», и многих, многих других. Так что «безыдейный» смех Чехова-юмориста, поскольку он затрагивает сложнейшие проблемы взаимоотношений между людьми, правильнее всего было бы назвать философским смехом.
Поразительное умение сказать так много «на малом пространстве» в дальнейшем станет отличительной чертой чеховского творчества, а небольшой рассказ, жанр, с которого он начал свою писательскую карьеру,— его основным и любимейшим жанром. «Краткость — сестра таланта» — это слова Чехова.
«Переход в область серьеза». К середине 1880-х годов Чехов стал ощущать, что рамки юмористической прессы ему тесны. Ее установка на чистую развлекательность уже не отвечала ни его возросшим требованиям к себе как писателю, ни увеличивающейся с каждым годом широте его духовного кругозора. Чехов вступал в пору творческой зрелости. С переживаниями внутреннего порядка совпали по времени внешние события, существенно повлиявшие на писательскую судьбу молодого автора. На талантливого юмориста обратили внимание маститые литераторы. В 1886 году писатель Д. В. Григорович, современник и друг Тургенева, за свои социально острые повести 1840-х годов некогда отмеченный самим Белинским, написал Чехову проникновенное послание, в котором с восторгом отозвался о его художественном даре и высказал уверенность, что, обладая таким даром, он самой судьбой «призван к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений» и что он совершит «великий нравственный грех», если не оправдает таких ожиданий. В том же году редактор и издатель крупнейшей газеты «Новое время» А. С. Суворин предлагает Чехову сотрудничать в ней, и Чехов с благодарностью принимает это предложение. С этого времени он все реже и реже сотрудничает в юмористических журналах, а каждое новое произведение подписывает уже не комическим псевдонимом Антоша Чехонте, а своей настоящей фамилией. Сам Чехов новый свой период обозначил как «переход в область серьеза», имея в виду, что теперь он, как это настоятельно советовали ему сделать и Григорович, и Суворин, начинает писать на серьезные темы.
«Ванька» и «Тоска», одновременно лирические и трагические истории о человеческом одиночестве; рассказы для детского чтения «Мальчики» и «Каштанка»; страшный рассказ «Спать хочется» — о замученной ужасом жизни душе ребенка, и совсем другое но настроению произведение «Красавицы», возвышенно-поэтический очерк о тайне женской красоты...
Пробует Чехов свои силы и в жанре большой повести. Всеобщее внимание привлекла его повесть «Степь», произведение подлинно новаторское как в содержательном отношении, так и в отношении художественной формы. Строго говоря, у этой повести нет сюжета в привычном смысле слова, то есть нет последовательно разворачивающихся во времени поступков и действий, совершаемых персонажами. Или, точнее, есть только одно действие: на протяжении всего повествования автор подробнейшим образом описывает путешествие на бричке через приазовскую степь мальчика-подростка Егорушки Князева, который в сопровождении своего дяди-купца и священника отца Христофора едет в губернский город учиться. По сути, все содержание повести — это впечатления, полученные Егорушкой за время этой поездки, впечатления от людей, с которыми ему случилось встретиться, с их разными судьбами и характерами, но главным образом впечатления от самой природы степи. Никто до Чехова не делал подробных описаний природы главным местом большой повести. Но новаторство Чехова заключается не только в этом, но и в том, как он описывает природу. Чехов создал особый тип пейзажа, который называется пейзажем настроения. Суть его заключается в том, что природа описывается не сама по себе, а как бы увиденная глазами героя, и часто бывает так, что если герой находится в определенном душевном состоянии, то этим состоянием невольно наполняется, насыщается и тот «кусочек» природы, который в этот момент находится в поле его зрения. Из повести «Степь» можно привести множество примеров подобного рода описаний природы, или пейзажей настроения, но вот один, наиболее характерный. Оторванный от родного дома, попавший в незнакомый ему мир огромной, безбрежной степи, полной таинственных звуков, шелестов, голосов, пряных, пьянящих запахов, Егорушка чувствует себя неуютно, его маленькая душа грустит и скучает, он томится от одиночества, и неожиданно те же самые переживания оказываются свойственны коршуну, которого он видит над собой, или тополю, мимо которого проезжает бричка: «Летит коршун над самой землей, плавно взмахивая крыльями, и вдруг останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни... А вот на холме показывается одинокий тополь... Счастлив ли этот красавец? Летом зной, зимой стужа и метели, осенью страшные ночи... а главное — всю жизнь один, один».
Перенося свои человеческие чувства на природу, герой словно оживляет или очеловечивает ее. Художественный прием очеловечивания природы, который по-научному называется олицетворением, известен с древних времен, он широко используется в фольклоре. У Чехова же он обретает новую жизнь, становясь почти обязательным элементом его пейзажей настроения. Действительно, все совершенно по-человечески живет, дышит и даже разговаривает в чеховской степи: вода ручья «тихо ворчит», трава и бурьян «поднимают ропот», облако «хмурится» и «переглядывается» со степью, чибисы «плачут и жалуются на судьбу».
— выразительная деталь. По Чехову, для того чтобы, например, изобразить лунную ночь, не нужны никакие пространные описания и нарочито красивые слова; достаточно упомянуть о том, что «на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса». Вот как при помощи выразительной детали Чехов в повести «Степь» описывает вспышки предгрозовых зарниц: «Налево, как будто кто чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная, фосфорическая полоска и потухла». (Отметим, что выразительная деталь дается здесь в сочетании с олицетворением: в поведении того, кто «как будто... чиркнул по небу спичкой», явно угадываются человеческие черты.)
«серьезные» темы, его произведения по-прежнему не удовлетворяли многих критиков, обвинявших их в бессодержательности, в отсутствии в них больших, значительных идей. Так, о повести «Степь» писалось, что это лишь набор изумительно красивых пейзажей, которые, однако, не складываются ни в какую цельную картину, и непонятно, что стоит за всем этим, что хочет сказать автор, какую мысль он стремится выразить. Особенно недоумевал критик Н. К. Михайловский, постоянный оппонент Чехова. По его словам, сама талантливость автора повести является источником «неприятного утомления: идешь по этой степи, и кажется, конца ей нет». Отчасти подобные обвинения были вызваны тем, что Чехов в основном печатался в газете А. С. Суворина «Новое время» и сам был большим другом Суворина. Их сближало то, что оба они были выходцами из разночинной среды, всего в жизни добились исключительно благодаря собственным усилиям, оба с благоговением относились к просвещению и культуре, оба обладали тонким литературным вкусом. С Сувориным Чехов, человек достаточно закрытый и мало кому открывавший свою душу, делился самыми затаенными мыслями и даже переживаниями глубоко личного характера. Письма Чехова Суворину — интереснейший документ, как считается, не уступающий по значению лучшим страницам его художественной прозы. Но поскольку Суворин вполне лояльно относился к политике тогдашнего царя Александра III, а его газета поддерживала правительственный курс, демократически настроенная интеллигенция и критика демократического направления — тот же Михайловский — обвиняли его в консерватизме, в игнорировании высоких идеалов борьбы за более свободное общество. И соответственно в чеховской «безыдейности» видели тот же консерватизм, равнодушие к насущным проблемам общественной жизни, а значит, отсутствие гражданской позиции.
«Я не либерал, не консерватор...— писал он в одном из писем конца 1880-х годов.—Я хотел бы быть свободным художником — и только».
В поисках «общей идеи». Вместе с тем мысль о служении своим творчеством некоей идее, не обязательно узкополитической, но тем не менее указывающей на какие-то спасительные духовные ориентиры, высшие жизненные ценности, те смыслы и цели, стремление к которым делает человеческую жизнь наполненной, цельной, значительной, глубоко волновала Чехова, и волновала еще и потому, что в нем самом в тот период происходила активная переоценка ценностей. Он искал себя, свой путь, и, как человека, очень требовательного к себе, его не устраивало многое ни в его прошлом, действительно трудном и драматическом, ни в его, казалось бы, весьма благополучном настоящем. Если о чеховской жизни конца 1880-х годов судить по внешним событиям, то ее и впрямь можно назвать вполне благополучной, даже счастливой. Один за другим выходят сборники его рассказов, в 1888 году ему как одному из самых талантливых писателей России присуждают Пушкинскую премию; в двухэтажном особняке на Садовой-Кудринской, где теперь живут Чеховы, всегда много народу: бывают литераторы, музыканты, артисты, художники... К этому времени относится знакомство и начало дружбы Чехова с художником-пейзажис- том Исааком Левитаном. Вроде бы Чехов достиг всего, о чем только можно было мечтать в его положении. Но именно в этот период писатель часто находится в угнетенном, подавленном состоянии духа не знает, как его преодолеть. Еще более омрачают душевное состояние Чехова переживания в связи со смертью его старшего брата, художника Николая, который в 1889 году умирает от чахотки — болезни, симптомы которой давно уже обнаруживал у себя (хотя никому в этом не признавался) сам Чехов. Назревает глубокий духовный кризис, запечатленный в одном из самых значительных и сложных произведений Чехова — повести «Скучная история», рассказ в которой ведется от лица старого профессора, прожившего яркую, интересную, насыщенную жизнь, но под влиянием болезни и мыслей о смерти начинающего чувствовать, что смысл этой жизни для него потерян. Профессор пытается понять, что с ним произошло. Недовольный собой, своей известностью как ученого, которая мешает ему, потому что окружающие видят в нем только знаменитость, забывая о том, что он еще и обыкновенный человек, он начинает пересматривать всю свою жизнь и переоценивать многое из того, что прежде считал безусловно справедливым или неоспоримым. Он по-прежнему продолжает весьма скептически, как и сам Чехов, смотреть на распространенные в обществе того времени многочисленные идеи и веры, которым часто слепо, не думая, не рассуждая, отдаются его современники, принимая их за истину в последней инстанции. Но в то же время, в конце повести, профессор приходит к выводу, что без цельного мировоззрения или, как он выражается, «общей идеи, или бога живого человека» осмысленное существование невозможно. Если такого мировоззрения нет, то человек постепенно начинает разочаровываться в жизни, бояться смерти, впадать в пессимизм, предаваться отчаянию.