Наши партнеры
Глава 6. Структурно-аналитический подход в терапии
Способы истолкования в психоаналитических словарях термина "фантазм" выпукло отражают историю развития исследований психических реалий бессознательной душевной жизни. В англо- и немецкоязычных глоссариях этого слова нет вообще, зато Лапланш и Понталис начинают соответствующую статью следующим образом:
"Французское слово fantasme было заново введено в употребление психоанализом, и потому оно более нагружено собственно психоаналитическими смыслами, нежели немецкое Phantasie, причем это слово не соответствует немецкому в точности и имеет ограниченное употребление: fantasme — это особый продукт воображения, а вовсе не мир фантазий и не деятельность воображения в целом" [37, с.551-552].
Действительно, структурные психоаналитики широко используют слово "фантазм", помещая его в такие соблазнительные контексты, как "фантазм первоначальный, фантазм первоначал, первоначало фантазма", "фантазм как опора действительности", "фантазм: молчание женского наслаждения" и т.п. Чего стоят одни только названия работ — "Логика фантазма", "Возлюби свой симптом", "Все, что Вы хотели знать о Лакане, но боялись спросить Хичкока"!
Фантазм — это бессознательный сценарий получения удовольствия, план и способ удовлетворения желаний Реального, о которых субъект ничего не знает. Простейшая иллюстрация психологической природы фантазма — любое аутоэротическое удовольствие: автоматическое действие, вполне невинное (ковыряние в носу, в ушах, почесывание, пощипывание губы и т.п.). Почему эти бесцельные (с виду) действия приятны и успокаивают, так что люди машинально выполняют их в затруднительных ситуациях жизни? А самое главное — почему человек конфузится и краснеет, если обратить на них внимание, спросить, зачем он это проделывает?
Ответ достаточно прост. Все эти ковыряния и почесывания на самом деле — всецело сексуальные действия, приносящие субъекту аутоэротическое удовлетворение. Поэтому он краснеет, будучи публично застигнут в момент сексуального акта. Он знает, что делает (знает бессознательное), но сама связь с базовым уровнем полиморфно-перверсной сексуальности, в котором укоренены аутоэротические действия, вытеснена. Даже у тех, кто смутно понимает, что природа упомянутого поведения суть онанизм. Таким образом, даже простейший аутоэротический фантазм позволяет нам, что называется, и невинность соблюсти, и капитал (удовольствие) приобрести.
Конечно же, большинство наших фантазмов более сложны. Существует огромное множество воображаемых событий, посредством которых (в более или менее искаженном психологическими защитами виде) исполняются бессознательные желания, желания Реального. Фантазм — как бы окошко, открытое в Реальное, это своеобразный компромисс между принципом удовольствия и принципом реальности, посредством которого человек может хоть что-то узнать о своих подлинных желаниях.
Многие фантазмы относятся к самым ранним этапам психического развития (первоначальный фантазм), они повествуют о желаниях, которые человек не способен вспомнить, но в то же время и не может забыть (первосцена, детские фантазмы о совращении). Фантазм и перверсия сходны друг с другом, только извращение — это вторжение Реального в Символический порядок, а фантазм — экспансия Символического в экзистенцию Реального.
В этом — корни привлекательности фантазма. Он зачаровывает и обольщает, поскольку (на какое-то время) возвращает взрослого человека в давно утраченный, блаженный рай нарциссического удовольствия. Будучи продуктом воображения, фантазм противостоит воображаемой феноменологии социальной жизни, красочно описанной Лаканом: "Он (человек — Н.К.) примет деятельное участие в этом общем деле своим повседневным трудом и заполнит свой досуг всеми щедрыми благами культуры, которые — от детектива до исторических мемуаров, от общеобразовательных лекций до ортопедии группового общения — дадут ему все необходимое, чтобы забыть о своем существовании" [36, с.51].
Лакановский вариант аналитической психотерапии основывается на фантазме. Последний присутствует в любых формах терапии, но крайне редко становится предметом изучения и осмысления. В какой бы форме не выражался сознательный запрос, бессознательное взаимодействие терапевта и клиента основывается на фантазме. Фантазм — это особый продукт Воображаемого удовлетворения посредством символизации запроса, обращенного к аналитику-Другому. Содержание запроса, обусловленное аналитической фрустрацией, символически приравнивается к успешной попытке означить желание.
Приведу пример достаточно простого фантазма в терапии. Одна из моих клиенток, госпожаТ., на очередном сеансе захотела обсудить со мной сексуальные претензии ее мужа. Она подробно рассказала о его запросах, подчеркнув, что сексуальные аппетиты мужа намного превышают норму. В частности, г-жа Т. с возмущением заявила, что муж настойчиво уговаривает ее заняться сексом втроем. "Приведи какую-нибудь свою подругу, и ты увидишь, как это замечательно. А мне не нужно будет идти к любовнице всякий раз, когда захочется чего-нибудь необычного".
Пересказывала это все клиентка очень эмоционально, то и дело подчеркивая, насколько такое поведение для нее неприемлемо, а желание мужа — попросту чудовищно. В какой-то момент я поняла, что фактически г-жа Т. бессознательно, но весьма настойчиво уговаривает меня поучаствовать в проекте ее супруга. В рассказе звучали вожделение и страсть, она, что называется, прямо облизывалась.
Соблазняющий характер ее поведения открылся мне в тот момент, когда я почувствовала, что и у меня тоже полный рот слюны. Почему я бессознательно откликнулась на это нехитрое совращение? Ведь мои фантазмы (насколько я их знаю) не включают идею "menage a trois".
Фантазм госпожи Т. попросту индуцировал мой собственный. Я представила себе, как буду описывать все это — и соблазнение свершилось.
Предложив клиентке интерпретацию случившегося, я с трудом остановила ее расспросы. Как, у меня тоже есть фантазии? И такие необычные? Пришлось предпринять специальные усилия по восстановлению стандартной ситуации аналитической фрустрации.
Последняя имеет место в случае, когда позиция аналитика маркирована избытком означающих, тогда как клиент испытывает их недостаток. Деятельность терапевта фактически представляет собой конструирование фантазма. Поскольку фантазм представляет собой не действие и не событие, а эффект смысла50 в чистом виде, то различие целей участников терапии проходит не в плоскости Воображаемого и Реального, а в семиотических стратегиях, определяющих желание.
Аналитик в ходе терапии занимает то место в Символическом, с которым клиент отождествляется. Это положение, из которого субъект видит себя таким, каким ему хочется, чтобы его видели другие. В качестве места проекции Я-вдеала он может понять желание клиента и обеспечить ему доступ к этому пониманию — за счет эффектов смысла, обусловленных интерпретирующей речью. "Когда субъект приносит свое желание в жертву идеалу (аналитическая фрустрация — Н.К.), когда он полностью подчиняется символической идентичности, когда надевает на себя символическую маску, то именно в этой маске и можно разглядеть его желание" [59, с. 26].
Идеал, посредством которого присваивается Символический Другой — это и другой желания субъекта. Или, как пишет Ж.-А.Миллер, "то, что субъект скрывает, и то, посредством чего он это скрывает, является и формой разоблачения скрываемого" [118, р. 37]. Любой опытный психотерапевт хорошо ориентируется в таких маскирующих стратегиях дискурса клиента и видит за истерическими проявлениями — вытесненное ядро бессознательной сексуальности, эдиповы проблемы, за навязчивостями — анальную симптоматику и т.п. И конечно же, свободно
плавающее внимание аналитика, выделяющее в путанице образов сновидения или цепи свободных ассоциаций патогенное ядро, опирается прежде всего на собственные ощущения и переживания — в качестве трансферентного объекта желания клиента.
В качестве универсальных "отмычек" Лакан описывает также метафору и метонимию — лингвистические тропы, посредством которых вытесненный объект желания означивается в дискурсе. Метафора: (вытесненное означаемое связано сходством с означающим, похоже на него). Например, вся фрейдовская — фаллическая и вагинальная — символика сновидений. Метонимия: (означаемое и означающее связаны, но не сходством, а смещением, они рядом). Лакановский пример — "я вижу тридцать парусов на горизонте" (вместо "тридцать кораблей с парусами"). Природу метафоры имеет также и симптом: он похож на объект желания. Лакан пишет:
"Двойной спусковой механизм метафоры и есть тот механизм, с помощью которого получает определенность симптом (в аналитическом смысле). Между загадочным означающим сексуальной травмы и термином, заменившим ее в цепочке означающих, пробегает искра, фиксирующаяся в симптоме — а он представляет собой метафору, включающую плоть или функцию в качестве означивающего элемента — значение, недоступное для субъекта, обладающего сознанием, у которого симптом этот можно снять" [36, с.75, перевод отредактирован мною — Н.К.].
Интересно,что инициатором включения фантазма в терапевтический процесс почти всегда бывает клиент. Собственно, именно клиенты, продуцирующие многочисленные фантазмы, побуждают терапевта обратить внимание на эти специфические феномены душевной жизни. Разумеется, это не значит, будто терапевты не создают фантазмов — наоборот, лучшие из них занимают почетные места в анналах психотерапии. Фрейдовская "История болезни Доры", "Пигля" Д.В.Винникотта, "Человек из Февраля" Милтона Эриксона, блестящие работы К.Ясперса, посвященные Стринбергу и Ван-Гогу, — этот список можно продолжать до бесконечности51.Но обычно именно фантазмы клиентов имеют приоритет — в том смысле, что они чаще становятся объектом анализа и размышлений.
Одна из клиенток, госпожа Щ., в ходе длительного терапевтического анализа периодически возвращалась к детскому воспоминанию о серии разрозненных эпизодов, в которых она играла с песком, а затем оказывалась погребенной под ним. Я много раз пыталась интерпретировать это воспоминание в различном ключе — как иллюстрирующее динамику терапии, имеющее отношение к первосцене, трансферентное, покрывающее и т.п. Ни одна из интерпретаций не была ассимилирована, и я сама чувствовала, что дело здесь совсем в другом. К тому же память клиентки не сохранила почти никаких подробностей.
На одном из сеансов, когда у меня возникло хорошо знакомое многим аналитикам ощущение тоскливой неподвижности анализа и полного застоя в терапии, я попросила г-жу Щ. рассказать мне что-нибудь другое. "Нет уж, — возмутилась она, — теперь Ваша очередь". Я собралась было в очередной раз мягко объяснить клиентке, кто кого анализирует и кто кого должен слушать, но вместо этого вспомнила рассказ из книги Итало Кальвино "Незримые города" и почти дословно пересказала его госпоже Щ. Рассказ этот короткий, так что я позволю себе привести здесь его полностью:
Аргия совершенно отличается от других городов тем, что в ней вместо воздушного пространства — земля. Ее улицы полностью похоронены под землей, комнаты в домах до самого потолка засыпаны мелкой глиной, на каждую лестницу, словно негатив, накладывается лестница из земли, а вместо неба с облаками ее крыши придавлены каменистыми слоями почвы. Неизвестно, удается ли жителям передвигаться по городу, расширяя прорытые червями ходы и трещты, из которых пробиваются корни растений: влага изнуряет тело, и вряд ли у них есть много сил; должно быть, они неподвижно лежат в темноте.
Наверху, где мы находимся, не видно никакого следа Аргии; однако есть такие, что говорят: "Это здесь, под нами", и им приходится верить, потому что эти места пустынны. По ночам, приложив ухо к земле, можно услышать, как внизу захлопывается дверь52 [26, с.161].
Утром на следующий день г-жа Щ. позвонила и попросила ее немедленно принять; мне с трудом удалось уговорить ее прийти к полудню, когда у меня закончились занятия в университете. Она торопилась рассказать мне свое сновидение:
Мне снится старый пейзаж из моего детства, дорога от кирпичного завода к дому. Это крутой спуск в довольно глубокую балку, а затем — более пологий подъем. Невдалеке — дом моей первой учительницы, в сновидении он сдвинут ближе к заводу, чем на самом деле. Примерно в первой трети спуска есть пещера с глиняным полом, даже скорее щель, но довольно большая. Я не то чтобы иду или нахожусь в этой пещере, а скорее знаю, что она там, и вижу, как она устроена.
Дальше Вы предлагаете мне нарисовать топографическую карту этой пещеры, а я отвечаю, что лучше, чтобы это был рекламный буклет на глянцевой бумаге, и начинаю рассказывать, что в нем должно быть. И тут во сне пещера как-то сливается с образом Каменной Могилы — археологического памятника эпохи верхнего палеолита, который находится в окрестностях города. Я там бывала несколько раз.
Рассказывая, я вижу на стенах пещеры наскальные изображения, очень четкие — могу нарисовать их хоть сейчас: круги, звезды, фигуры людей и животных. Там еще есть нечто, похожее на ассирийскую клинопись, осколки керамики, птичьи следы на глине... Кое-что из этого всего действительно есть на Каменной Могиле, но никак не в пещере, которая снится, и я это хорошо знаю. Я думаю, что все это надо умело составить — и тогда все будет в порядке.
И тут я начинаю ощущать неудобство из-за того, что дом учительницы так близко. И еще понимаю (там, во сне), что могу застрять в пещере и чувствую, как ноги вязнут в глине. Это очень страшно, как в детстве, когда меня засыпало песком в большой яме.
Я вхожу в пещеру и вижу, что ее пол как-то разрастается, он тоже глиняный, и на нем появляются следы, но не такие, как в буклете и на стенах, а человеческие — следы босых ног, маленькие, женские, и след мужской обуви — размера 45-го. Босые следы — это точно мои, и я снова пугаюсь, так как понимаю, что была в этой пещере, когда ее еще не было (?) Это Глиняная Могила, думаю я, и назад мне уже не выбраться. И тут появляется надежда, что придет тот мужчина, который
оставил следы обуви. Он действительно входит (я вижу силуэт на фоне освещенного входа в пещеру), я не знаю точно, кто он, но знаю, что — не тот. Это самое ужасное место в сновидении. Последнее ощущение, очень смутное — я же не смогу убить его, у меня в руках только буклет, бумажный листок. Проснулась я в тягостной тоске и сразу стала Вам звонить, чтобы рассказать все это.
Я не стала интерпретировать это сновидение в рамках какой-либо традиционной схемы анализа, а вместо этого объяснила клиентке лакановские представления о страхе смерти в Реальном (см. выше, с. 217 настоящей книги). "Концовка сновидения, — сказала я, — иллюстрирует известную мысль Лакана о том, что последнее слово человека в отношениях с неведомой ему речью — это смерть".
После этого случая у госпожи Щ. исчезла мучившая ее до этого клаустрофобия (боязнь замкнутых помещений). Совершенно неожиданно я на собственном опыте поняла, что представляет собой знаменитый лакановский итог терапии — "исчезновение симптома как сюрприз". Он достигается за счет конструирования фантазма на месте симптома. Обычно терапевт предлагает клиенту другой сценарий получения удовольствия, символически удовлетворяя и реально фрустрируя его желание быть объектом желания Другого (=аналитика). В данном случае большую часть работы выполнило мое Символическое, вовремя "вспомнившее" подходящую историю, и бессознательное клиентки, трансформировавшее ее симптом в исцеляющий фантазм. Интересно, что анализ после этого продолжался куда более динамично. Г-жа Щ. смогла рассказать на терапии о своем страхе смерти — это и было ее основной проблемой.
Специфика фантазма как психического феномена определяется также его чрезвычайной динамичностью, подвижностью. Он не только "с легкостью покрывает расстояние между психическими системами, переходя от сознания к бессознательному и обратно" (14, с. 285), но и способен легко смещать, изменять позицию клиента, предоставляя множество возможностей для символического конституирования. Поэтому клиент склонен идеализировать терапевта, использующего конструирование фантазма, приписывая ему всемогущество и всезнание. Такая позиция ощутимо модифицирует трансферентные отношения и становится объектом анализа уже в самом конце терапии, на стадии сепарации-индивидуации, которую Лакан называет "переходом за грань желания".