Нежданов, Алексей Дмитрич ("Новь")
Смотри также Литературные типы произведений Тургенева
Студент Петербургского университета, 23 лет, сын, "князя Г., богача генерал-адъютанта" и "гувернантки его дочерей, хорошенькой институтки". "Все в нем изобличало породу: маленькие уши, руки, ноги, несколько мелкие, но тонкие черты лица, неясная кожа, пушистые волосы, самый голос, слегка картавый, но приятный". Лицо у него было "белое, казавшееся еще белее от темно-красного цвета волнистых рыжих волос". Он был "очень недурен и интересен". "Я был рожден вывихнутым, - говорит Н. о себе, -...хотел себя вправить да еще хуже себя вывихнул". "О Гамлет, Гамлет, датский принц, как выйти из твоей тени? как перестать подражать тебе во всем, даже в позорном наслаждении самобичевания?"Паклин называет его "российским Гамлетом". - Н. "был ужасно нервен, ужасно самолюбив, впечатлителен и даже капризен: фальшивое положение, в которое он был поставлен с самого детства, развило в нем обидчивость и раздражительность; но прирожденное великодушие не давало ему сделаться подозрительным и недоверчивым". Он часто "краснел и смущался, досадуя на себя за самое это чувство". Смущался, чувствуя себя "плохо одетым" среди шикарных костюмов, смущался "потому, что не привык разговаривать с такими блестящими особами" (как Сипягина). Н. принадлежал к числу "меланхоликов и рефлектеров", "киснул, возился", по его выражению, "с собственными мыслишками и ощущеньицами - да копался в разных психологических соображеньицах и тонкостях". У него отсутствовала "вера" в себя. "Какой я учитель? - приходило ему в голову: - какой я педагог!?" - он готов был упрекнуть себя в том, что принял обязанность преподавателя. A между тем подобный упрек был бы несправедлив. "Я труп", "я существо полумертвое", говорил он о себе. "Доверия к себе", "равновесия", вот чего у него не было! "Сердце Н. имел нежное и чуждался людей; легко озлоблялся и никогда не помнил зла". "Товарищи его любили, и их привлекала его внутренняя правдивость, доброта и чистота". "Он знал довольно много фактов и не боялся труда; он даже охотно работал - несколько, правда, лихорадочно и непоследовательно". - "Но не под счастливою звездою родился Н., не легко ему жилось. Он сам это глубоко чувствовал и сознавал себя одиноким, несмотря на привязанность друзей". "Жалкий ты, вот что!" - определила его Фимушка. "Во мне сидят два человека - и один не дает жить другому", - сказал он про себя. "Тем же самым фальшивым положением Н. объяснялись и противоречия, которые сталкивались в его существе". Опрятный до щепетильности, брезгливый до гадливости, он силился быть циничным и грубым на словах; идеалист по натуре, страстный и целомудренный, смелый и робкий в одно и то же время, он, как позорного порока, стыдился и этой робости своей и своего целомудрия и считал долгом смеяться над идеалами, "втайне наслаждался художеством, поэзией, красотой во всех ее проявлениях". "Бессмертного Пушкина" вспоминал даже перед самоубийством, в последнем письме другу. Он "даже сам писал стихи". Но "тщательно прятал тетрадку, в которую заносил их; из петербургских друзей только Паклин, и то по свойственному ему чутью, подозревал об ее существовании". Марианна, прочитав в первый раз его стихи, нашла, что Н. "мог бы сделаться литератором". - "В тебе есть литературная жилка", - говорил ему Паклин. "Но ничто так не обижало, не оскорбляло Н., как малейший намек на его стихотворство, на эту его, как он полагал, непростительную слабость". "Он негодовал на своего отца за то, что тот пустил его по эстетике, т. е. заставил его поступить на филологический факультет". Эстетику винил он в своих неудачах. "Ох, трудно, трудно эстетику соприкасаться с действительной жизнью!" - говорил он. "Явно, на виду у всех, Н. занимался одними политическими и социальными вопросами, исповедовал самые крайние мнения (в нем они не были фразой). Он был "революционер", работал по "подготовке революции в кружке" Василия Николаевича". "Лучше гибель здесь, чем успех в литературе!" - говорил он. Но в то же время он отзывался об этой своей "работе" как о "лямке", "которую скоро придется надеть". "Тайный, внутренний червь точит и грызет Н.; но он желал "заглушить" "эту грызь": "сперва он пытался возражать Соломину; упомянул о вреде поспешности, преждевременных необдуманных поступков; "дивился тому, что как уже так все решено - и сомнений нет - и не для чего ни справляться с обстоятельствами, ни даже стараться узнавать, чего собственно хочет народ?.. Но потом все нервы его натянулись, как струны, - затрепетали, и он с каким-то отчаяньем, чуть не со слезами ярости на глазах, с прорывавшимся криком в голосе принялся говорить в том же духе, как и Маркелов, пошел даже дальше, чем тот". "Да верит ли он, наконец, в это дело?" - "Индийцы бросаются под колесницу Джаггернаута, - сказал Паклин: - она их давит, и они умирают в блаженстве. У нас есть тоже свой Джаггернаут... Давит-то он нас давит, но блаженства не доставляет"; собираясь "идти в народ", Нежданов вспомнил эти слова: "Вот она катится, громадная колесница... и я слышу треск и грохот ее колес". Встретясь с Марианной, Н. "полюбил" ее - и Марианна его полюбила. Но, "хотя Маркелов и величал его счастливцем, Н. не смотрел и не чувствовал себя таким". - "Мы любим друг друга: по крайней мере я убежден, что не в состоянии испытывать чувство любви под другою формой". "В нашем сближении, думалось Н., личное чувство играло роль второстепенную, а соединились мы безвозвратно. - Во имя дела, думалось Н., и он сам не подозревал, сколько было правды и неправды, в его думах". "Владимир! - писал Н. другу: - она сказала мне, что будет моею, если... я почувствую себя вправе потребовать этого от нее. Владимир! я этого права за собою не чувствую... Ты скажешь: была бы сильная страсть - совесть замолчала бы. В том-то и дело, что я труп, честный, благонамеренный труп". Тогда же Н. в порыве страсти обнял Мар. - она "спокойно покорялась его порывистому объятию, спокойно, даже ласково глядела на него". "Но самое это спокойствие сильнее подействовало на него, чем если бы она его оттолкнула..." "О, этот ужасный, преданный, непротивящийся взгляд. Возьми мол, меня... но помни!.. Да и к чему все это? Разве нет лучшего, высшего на земле?" - т. е. другими словами: надевай вонючий кафтан и иди в народ... и вот я иду в этот народ..." Когда Н. "пошел в народ" и стал "пропагандировать", то "вскорости заметил, что он просто мучает крестьян... а вовсе не пропагандирует". "Между ним и деревенским людом существовал овраг или ров, через который он никак не мог перескочить". "Когда я с народом, я все только приникаю да прислушиваюсь, а коли придется самому что сказать - из рук вон! сам чувствую, что не гожусь. Точно скверный актер в чужой роли. Тут и добросовестность некстати, и скептицизм, и даже какой-то мизерный, на самого себя обращенный юмор. Гроша медного все это не стоит!" "Уверяют, что нужно сперва выучиться языку народа, узнать его обычаи и нравы... Вздор! Вздор! Вздор!" "Нужно верить" в то, что говоришь, а говори, как хочешь. Идя "на пропаганду", "он начал окликать и останавливать проходивших мужиков, держать им краткие, но несообразные речи: что, мол, вы спите? Поднимайтесь! Пора! - Долой налоги! Долой землевладельцев!" "У Н. было довольно ума, чтоб понять, как несказанно глупо и даже бессмысленно было то, что он делал; но он постепенно "взвинтил" себя до того, что уже перестал понимать, что умно, и что глупо..." Он "не унимался, и в то же время лицо у него было какое-то печальное, почти отчаянное". - Однажды Н. "вдруг вообразил, что его призвание - в деле пропаганды - действовать не живым, устным словом, а письменным; но задуманные им брошюры не клеились. Все, что он пытался выводить на бумаге, производило на него самого впечатление чего-то фальшивого, натянутого, неверного в тоне, в языке, и он раза два - о, ужас - невольно сворачивал на стихи или скептические, личные излияния". Он "горько жаловался на свою неумелость", "но приписывал ее своему скверному воспитанию и пакостной эстетической натуре": "Конечно, вина тут моя, а не самого дела". "Какой ты к черту революционер? - говорил он сам себе: - ты пиши стихи, да кисни", да занимайся самоанализом и самобичеванием. Но после позорной неудачи попытки "идти в народ" Н. сказал Марианне: "я обязан сказать тебе, что я не верю больше в то дело, которое нас соединило, в силу которого мы вместе ушли из того дома и к которому я, говоря правду, уже охладевал, - когда твой огонь согрел и зажег меня: не верю! не верю!" "Я думал прежде, что я в самом деле верю, а только сомневаюсь в самом себе, в своей силе, в своем уменьи; мои способности, думал я, не соответствуют моим убеждениям... Но, видно, этих двух вещей отделить нельзя - да и к чему обманываться? Нет, я в самое дело не верю. - A ты веришь, М.?" "Да, Алексей, верю. Верю всеми силами души - и посвящу этому делу всю жизнь! До последнего дыхания". Н. повернулся к ней и измерил ее всю умиленным и завидующим взглядом. "Вот ты и видишь, что нам вместе делать нечего: ты сама одним ударом перерубила нашу связь". "М. молчала". - "Я преклоняюсь пред тобой... а ты жалеешь меня... A любви между нами нет". - Н. пришел к решению покончить с собой, потому что "ведь другого ничего не осталось". "Вперед не моту, назад не хочу, оставаться на месте тошно". "Я мешаю тебе... ему (т. е. Соломину)… и самому себе". - "Вспоминай обо мне, - пишет он Марианне в предсмертной записке: - как о человеке тоже честном и хорошем, но которому было как-то приличнее умереть, нежели жить". - "Чудесный был человек! - говорил о нем потом Паклин. - Только не в свою колею попал! Он такой же революционер, как и я. Знаете, кто он собственно был? - Романтик реализма".
Критика: 1) по мнению Михайловского, Н. "это - старый тургеневский тип; надломленная, "вывихнутая", раздвоенная натура, из "самоедов, грызунов, гамлетиков", как говорит об этих людях Шубин в "Накануне" [недаром Паклин называет Нежданова "российским Гамлетом"]. Он не может сделать ни одного шага без оглядки внутрь себя. Он всегда идет не туда, куда его тянет, и тянет его не туда, куда он идет. Он не может ничему отдаться вполне - ни любви, ни деятельности, ни искусству. Несчастный человек, для которого мучительная, микроскопически-тщательная копотня в самом себе, в собственной душе есть нормальное состояние. А для того, чтобы перестать прислушиваться к шуму в собственных ушах и отдаться, хотя бы на самое короткое время, какой-нибудь одной мысли, нераздвоенному чувству, он должен "взвинтить" себя, искусственно придти в состояние нравственного опьянения! Все старые, знакомые черты, анализом которых г. Тургенев стяжал свои наиболее заслуженные лавры. Вдобавок, подобно многим старым героям г. Тургенева, Нежданов пасует перед любимой женщиной, оказывается много ниже и слабее ее. Мотивы эти изучены г, Тургеневым до тонкости, и надо удивляться той виртуозности, с которой он их разыгрывает. В изображении этих людей за г. Тургеневым всегда признавалась, кроме мастерства, еще одна особенная заслуга: в них он "поймал момент" ни дальше ни ближе, как приснопамятных сороковых годов. С них именно начинаются права и обязанности г. Тургенева как ловителя моментов, и каковы бы ни были его последующие уловы, но этот, первый, был очень удачен... Само собою разумеется, что типичнейшие представители интеллигенции сороковых годов не могут быть такими же типичнейшими представителями семидесятых; слишком многое изменилось на Руси за эти три, четыре десятка лет. Слова нет, Неждановы возможны и теперь и даже наверное существуют. Но не все существующее может занять центральное положение в политическом романе. Скептик, да еще прирожденный скептик, не верующий, здесь особенно неуместен, потому что он - исключение. Можно, пожалуй, и исключением удовольствоваться, с тем, однако, условием, чтобы в нем как-нибудь отразилось общее правило".
2) В другом месте тот же критик сравнивает Н. с "Лишним человеком". "Вставьте" "Лишнего человека" в обстановку русской революции - и получится Н., придайте ему глубины и высоты и сдвиньте в обстановку средневекового искреннего ученого - получится Фауст; сохраняя ту же глубину и высоту, поставьте перед ним практическую задачу кровной мести - выйдет Гамлет" [Михайловский. Соч. т. 6.]
3) Ив. Иванов проводит параллель между Н. и Базаровым. Н. рядом с Базаровым то же самое, что сценическая декорация леса пред настоящим лесом. У Нежданова все чужое, кроме оскорбленного самолюбия, кроме неизбежных страданий за свое происхождение, стыда за свой неудавшийся аристократизм. Он болезненно чуток ко всякому намеку на его "истерию", Это нечто "горькое", по выражению автора, "что он всегда носил, всегда ощущал на дне души". Настоящий нигилист, Базаров подобные ощущения с глубочайшим презрением обозвал бы романтизмом и насчет нервной системы повторил бы о Н. речь, сказанную о братьях Кирсановых, "стареньких романтиках". А для Н. мнение первого встречного флигель-адъютанта - источник драмы: даже голос его начинает звучать "глухо". Легко представить, каким неудобоносимым бременем окажется для него нигилизм. Прежде всего, по нигилистическому уставу Нежданов должен отвергать эстетику. Мы знаем, чего это стоило даже Базарову - его подражатель прямо изнемогает в сущности на первой только ступени нигилизма. Н. не верит и не может верить ни в разумность отрицания эстетики, ни в плодотворность революционных предприятий. Почему не верит? Прежде всего, конечно, потому, что оба символа стихийно враждебны его натуре, а у него, как слабонервного романтика, нет достаточно нравственной силы - во что бы то ни стало пойти против своих аристократических вкусов, а потом - все та же причина: автору требуется неверующий нигилист-деятель - и, по его мнению, всякий искренний, разумный юноша только под влиянием привходящих обстоятельств, внешних влияний, несчастных случайностей может исповедовать эти символы, отнюдь не сливаясь с ними всем своим нравственным миром. Н. именно искренний, разумный, эстетически и нравственно чуткий юноша, следовательно, глубоко симпатичный автору, и он осужден на жесточайшую драму, какую только можно представить в человеческой жизни: защищать и даже приносить жертвы - делу, не внушающему ему ни веры, ни одушевления". Критик сравнивает Н. с Рудиным [первой части романа, а не эпилога]. "Яснее всего это духовное родство обнаруживается в романических историях обоих героев". "Нежданов, от начала до конца, честный и правдивый человек. Он искренно, даже самоотверженно старается выполнить свою роль. Когда он чувствует изнеможение под страшной тяготой, честность и правдивость вызывают у него сердечнейшие самопризнания - и их мы можем принять за истинное изображение его личности и судьбы. [И. Иванов. "Тург."].
4) Н. - лицо не только не главное, не "герой" романа, но все его назначение сводится к тому, чтобы лучше оттенить Соломина. Соломин дорисован противопоставлением Н. Нервный, неровный, без выдержки, с подкошенной жизненной энергией, эстетик, поэт, жертва рефлексии - Н. есть самый, быть может, лишний изо всех тургеневских "лишних" людей - и, поставленный рядом с Соломиным, он отлично оттеняет противоположные черты последнего. Благодаря этому сопоставлению идея романа выступает с большой ясностью. Н. есть как бы комментарий к Соломину [ниже Соломин]. Нежданов сближается с Аркадием Кирсановым - не сам по себе [это люди - разные], а именно как образы, главное назначение которых оттенять и дорисовывать личности главных героев. Аркадий помогает Базарову, как Н. - Соломину, ярче выступать в воображении читателя. В силу такого значения Н. в романе этот образ не мог служить тем импульсом, который направлял бы мысль художника в сторону апперцепции "лишних" людей, суеты сует, "ничтожества" и смерти. Движение пошло совсем в другую сторону - от Соломина, и ведет оно к жизни, к теплу и свету жизни, к борьбе, труду, любви, идеалу. [Д. Овсянико-Куликовский. "Этюды"].