Мухояров, Иван Матвеевич ("Обломов")
Смотри также Литературные типы произведений Гончарова
- Братец Пшеницыной, кум Тарантьева По словам Агафьи Матвеевны, "служит в канцелярии, где мужиков записывают. "Тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит", - говорит Тарантьев. М. на службу отправлялся с большим бумажным пакетом под мышкой, с толстой палкой и в резиновых калошах, несмотря на сухой и жаркий день". "Он был лет сорока, с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках, похожими на собачьи уши средней величины. Серые глаза не вдруг глядели на предмет, а сначала взглядывали украдкой, а во второй раз уж останавливались". "Рук своих он как будто стыдился, и когда говорил, то старался прятать или обе за спину, или одну за пазуху, а другую за спину. Подавая начальнику бумагу и объясняясь, он одну руку держал на спине, а средним пальцем другой руки, ногтем вниз, осторожно показывал какую-нибудь строку или слово и, показав, тотчас прятал руку назад, м. б. оттого, что пальцы были толстоваты, красноваты и немного тряслись, и ему не без причины казалось не совсем приличным выставлять их часто напоказ". "Вицмундир на нем был застегнут на все пуговицы, так что нельзя было узнать, есть ли на нем белье, или нет; галстук завязан простым узлом, и концы спрятаны вниз". "Он был более нежели небрежен в платье, в белье: платье носил по многим годам и тратил деньги на покупку нового с отвращением и досадой, не развешивал ето тщательно, а сваливал в угол, в кучу. Белье, как чернорабочий, менял только в субботу; но что касалось стола, он не щадил издержек". "В этом отношении он был "великий эпикуреец" и, кроме того, отчасти руководствовался своей собственной, созданной им со времени вступления в службу логикой: "не увидят, что в брюхе, - и толковать пустяков не станут; тогда как тяжелая цепочка на часах, новый фрак, светлые сапоги - все это порождает лишние разговоры". От этого на столе у Пшеницыных являлась телятина первого сорта, янтарная осетрина, белые рябчики. Он иногда сам обходит и обнюхает, как легавая собака, рынок, или Милютины лавки, под полой принесет лучшую пулярку, не пожалеет четырех рублей на индейку". "Вино он брал с биржи и прятал сам, и сам доставал; но на столе никогда никто не видал ничего, кроме графина водки, настоянной смородинным листом; вино же выдавалось в светлице". "Когда он с Тарантьевым отправлялся на тоню, в пальто у него всегда спрятана была бутылка высокого сорта мадеры, а когда пили они в заведении чай, М. приносил с собою ром". - "У тебя денег-то лопатою не переворочаешь!" - говорил ему Тарантьев. По собственному признанью, с тех пор как он стал (десятый год) "секретарем", в день собирает "по целковому, да по трехрублевому", а прежде гривенники да двугривенные болтались в кармане, а иногда, срам сказать, зачастую и медью приходилось собирать". В двадцать пять лет составил себе лишь такой капитал, что можно прожить на Выборгской стороне, не показывая носа на свет Божий: кусок будет хороший... "Не жалуюсь, хлеба не переешь!" - говорил М. Он же мечтал о большем: "Что это за жизнь!" "Есть, - по словам М., - счастливые, что за одно словцо, - так вот шепнет на ухо другому, или строчку продиктует, или просто имя свое напишет на бумаге - и вдруг такая опухоль сделается в кармане, словно подушка, хоть спать ложись". У М. было тридцать пять тысяч капитала. - "Что ж все тридцать пять. Когда до пятидесяти дотянешь? Да и с пятьюдесятью в рай не попадешь, - рассуждал он. - Женишься, так живи с оглядкой, каждый рубль считай, об ямайском забудь и думать - что это за жизнь!" В мечтах у него был свой "рай": квартира на Литейной, ковры, женитьба на богатой, недоступность такая, что "просители и в лицо почти не видят и подойти не посмеют. Сядет в карету, "в клуб!" - крикнет, а там, в, клубе-то, в звездах руку жмут, играет-то не по пятачку, а обедать-то, обедать - ах! Про селянку и говорить постыдится: сморщится да плюнет. Нарочно зимой цыплят делают к обеду, землянику в апреле подадут! Дома жена в блондах, у детей гувернантка, ребятишки причесанные, разряженные". "Коренной русский служака", по характеристике Тарантьева. "Золотой человек". Учился в гимназии, да из шестого класса "взял" его отец "и определил в правление". - "Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и перебиваюсь помаленьку", - признавался он Обломову. - "Прошло времечко! - жаловался М. Тарантьеву. - И рожа, слышь, не такая, и пальцы, видишь, красны, "зачем водку пьешь". А как ее не пить-то? Попробуй! хуже лакея, говорят: нынче и лакей этаких сапог не носит, и рубашку каждый день меняет". Особенно был недоволен на службе "молокососами", которые всюду "гадят": все они перебили, ломаются, читают да говорят по-французски" и "дело смыслят".
С просителей М. брал "и серебром и медью", пред начальством был "тише воды, ниже травы". Когда ему велели подать в отставку (за его проделку с Обломовым: заемное письмо), он "пал пред стопы" начальства; после увольнения, М. "разными хитростями и поклонами" добился того, что вновь поступил на прежнее место. На Обломова М. произвел впечатление "положительного, делового" человека"; впоследствии Илья Ильич изменил свое мнение и называл его "пройдохою". По выражению Тарантьева, М. "мастер строчить бумаги". Составил такой контракт Обломову, что Тарантьев пришел в восторг, и не забыл включить в условие о найме квартиры "и огороды, и конюшни, и амбары". По рекомендации того же М., в Обломовку был командирован, чтобы "повысосать немного", сослуживец М., Затертый, который уже "не в первый раз запускает лапу в помещичьи деньги". Затертый был рекомендован Илье Ильичу М-вым "как деловой и знающий человек". На уверения Обломова, что он (Обломов) ничего не понимает в делах, М. "бросил двойной взгляд на Илью Ильича" и смиренно, "с покорной усмешкой", заметил: "Изволили же чем-нибудь заниматься: нельзя, чтоб..." Тарантьеву же отозвался об Обломове: "Что за голова! Меня даже смех взял!" Приравнял Илью Ильича к "олухам", которые "пока не перевелись на Руси". М. сразу определил, что "Илья Ильич трусоват, никаких порядков не знает", и в его голову залетело "сокровище", "такая птица": мысль "обставить" Обломова. Однако во время беседы с Ильей Ильичом М. не садился; лишь после двукратного предложения решился сесть, перегнувшись телом вперед и поджав руки в рукава". "Проворно вставал" всякий раз, когда Обломов подходил к нему и "смиренно" отвечал на вопросы; когда Обломов начал ходить по комнате, М. "стоял на своем месте и всякий раз слегка ворочался всем корпусом в тот угол, куда пойдет Обломов, "пряча руки в рукава". "Стал бы я связываться с этаким, если б знал! (что Штольц с генералом друг другу ты говорят"), - заметил М. Тарантьеву. - Законное дело! - передразнил он Тарантьева: - Поди-ка скажи там (начальству): язык прильпне к гортани". Однако, когда М. чувствовал свою силу, то на "грозные возражения" Обломова отвечал спокойно: "Вот-с в контракте сказано, - извольте прочесть"... - "По закону так-с. Сами изволили подписать: вот подпись-с". На просьбу Обломова дать ему посмотреть контракт: "Вот-с, копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, - мягко отозвался Ив. Матв., взяв контракт в руку"; показывая заемное письмо Обломова Штольцу, обратил его внимание на подпись Ильи Ильича и "на засвидетельствование маклера". - "Закон-с, - сказал он: - мое дело сторона!" Когда же Штольц, "уезжая, пригрозил М., что этим не кончится дело, оправдывался: "Законное дело-с, а я в стороне". "Обделывая" "законное дело" с заемным письмом Обломова, М., вопреки совету Тарантьева, не желает действовать "принудительно". - "Нет, нет, Боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили, пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не годится! А вот что можно: предварительно закусить с ним и выпить: он смородиновку-то любит. Как в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет. как тогда контракт, а после поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!" - "А как удачно пройдет, можно годика через два повторить: законное дело!" - и он выпил с кумом "за здоровье олухов!". Когда же "законное дело" "не выгорело" и М. пришлось из-за этого уйти со службы, во всем обвинил Тараньева: "Нет, кум, уж если в петлю лезть, так тебе первому: кто уговаривал Обломова пить? Кто срамил, грозил?" Выйдя в отставку, М. женился и стал заниматься подрядами, но разорился и, в конце концов, поступил на прежнее место. "Он опять начал ходить пешком в должность и приносить "четвертаки и полтинники и двугривенные, наполняя ими далеко спрятанный сундучок".