Литвинов, Григорий Михайлович ("Дым")
Смотри также Литературные типы произведений Тургенева
Считался "одним из блистательных молодых людей царствования Екатерины", служил недолго "сержантом гвардии". В Петербурге он "жил пышно и открыто" и наделал много долгов; несмотря "на скупость родителя", В. И. умел от него доставать деньги. Его правилом было: "брать, так брать!" В. И. был "невелик ростом, но хорошо сложен и чрезвычайно ловок; прекрасно говорил по-французски и славился своим уменьем драться на шпагах". С двенадцати лет он рос на попечении "отдаленного родственника", "страшного вольтерьянца": "Л. всегда оставался загадкой для всех; в самой холодности его неумолимой души чувствовалось присутствие странного, почти южного пламени; и в самом бешеном разгаре страсти этого человека веяло холодом". Он владел "необыкновенной силой воли, был страстен и расчетлив, терпелив и смел", "скрытен до чрезвычайности" и очарователен, обаятельно-любезен. "В нем не было ни доброты, ни честности, хотя никто его не мог назвать положительно злым человеком. Он был самолюбив, но умел таить свое самолюбие и страстно любил независимость". "Когда, бывало, В. И., улыбаясь, ласково прищурит черные глаза, когда захочет пленить кого-нибудь, говорят, ему невозможно было противиться". Многие даже на старости лет не могли "без сердечного умиления" вспомнить о В. И. Отец его, и тот с наслаждением слушал рассказы сына об его победах. Мать любила его больше всех других детей; братья немели перед ним и удивлялись ему, как существу высшему". В. И. сумел "умягчить"Юдича до того, что "тот в молодом барине, как говорится, души не чаял" и ради него на преступленье пошел: дал В. И. деньги из барского сундука. В. И. "пришла мысль заменить вынутые деньги битыми черепками". Когда старый барин велел взять Юдича и крикнул "на смерть его!" - вошел Василий. "Он был едва ли не бледнее отца, руки его дрожали. - Я виноват, - сказал он глухим, но твердым голосом. - Я взял эти деньги". "Не трогайте его, - крикнул он слугам, указывая на Юдича". "Назад! - закричал он и бросился к старику. Отец поднял палку и пошел на сына". "Василий отскочил, схватился за рукоять шпаги и обнажил ее до половины"; "глаза его сверкали унылым злобным блеском..." "Через два часа его уже не было в деревне". - За дуэль "с одним оскорбленным мужем" В. И. снова принужден был выехать из столицы и жить безвыездно в деревне. По дороге в свое поместье "он часто выходил из кибитки, бросался лицом в снег и плакал". - Полная перемена произошла с В. И.: исчезли его любезность и веселость. "Он ни с кем не говорил, с утра до вечера ездил на охоту, с видимым нетерпением сносил робкие ласки матери и безжалостно насмехался над братьями, над их женами". С ними он не мог иметь ничего общего. Во всех домашних он возбуждал "тоскливую, невольную неловкость". Но вдруг В. И. снова переродился и "в несколько дней по-прежнему вскружил всем головы". "До истинной причины перерождения Л. не добрался никто", только "та внезапная перемена удивила многих, обрадовала всех". В. И. нашел себе занятие, поставил себе задачу и радовался радостью деятельного человека. Это занятие было ухаживанье за Ольгой, этой задачей явилась мысль о том, что "не следует оставлять Ольгу Ивановну в ее первобытном "невежестве". В. И. пришло в голову, что из этой девушки "может со временем выйти премилая и прелюбезная женщина". На исполнение решений он был быстр. "Сильная и мучительная страсть" вдруг овладела им. Л. "очень знал, чего он хотел и к чему стремился". Сближение пошло быстро. "В. И. вполне владел способностью в самое короткое время приучить к себе другого, даже непредубежденного или робкого человека". Он ввел девушку "в новый мир": "выписал для нее клавикорды, давал ей музыкальные уроки, читал ей книги, долго разговаривал с ней". "Он умел говорить с ней о том, что до того времени ей было чуждым, и говорить языком ей понятным". "Он помогал ей, подсказывал ей слова, которых она не находила, не запугивал ее; то удерживал, то поощрял ее порывы". Она была уже просватана за Рогачева, и В. И. занимался ее воспитанием "не из бескорыстного желания разбудить и развить ее способности: он просто хотел ее несколько к себе приблизить и знал притом, что неопытную, робкую, но самолюбивую девушку легче завлечь умом, чем сердцем". "Он обращался с ней как с ребенком", "старался, по возможности, действовать на ее воображение". Он наполнял каждое ее мгновение, окружал ее вихрем "новых образов, слов и мыслей". Он "не давал ей опомниться". "Ни о ком другом она думать не могла", как о В. И. Он привязался к ней и "заботливо ее лелеял". "Никакие трудности запугать его не могли. Он весь сосредоточился, как опытный игрок", "работал за двух". "В его буйном и шумном веселье только опытный наблюдатель мог заметить лихорадочную напряженность; он играл братьями, сестрами, Рогачевым, соседями, соседками - как пешками; вечно был настороже, не терял ни одного взгляда, ни одного движенья, хотя казался беззаботнейшим человеком; каждое утро вступал в сражение и каждый вечер торжествовал победу. Он нисколько не тяготился такой страшной деятельностью, спал четыре часа в сутки, ел очень мало и был здоров, свеж и весел". "Охота и любовь к хлопотам" были всегда с ним, но Ольга начинала ему уже надоедать. Он играл с ней как кошка с мышью:" или "путал ее софизмами, или тяжело и ядовито скучал, или, наконец, опять бросался к ее ногам, увлекал ее как вихрь щепку... и не притворялся тогда влюбленным", но "действительно сам замирал". Когда у Ольги "не оставалось никакого сомнения насчет ее положения" и она разразилась слезами, В. И. "стал перед нею на колени и ласками, лестными обещаниями успокоил ее совершенно". Оставшись один, он долго рассматривал медальон с портретом женщины "со сладострастным лицом", а наутро объявил Ольге "с достодолжным раскаянием", что "он тайно обвенчан", доказывал неизбежность разлуки с ним и необходимость ее свадьбы с Рогачевым. Он говорил "холодно, дельно, основательно; винил себя, каялся - но кончил все свои рассуждения словами: "прошедшего не вернешь, надо действовать". Он решил, что Ольга во всем должна "сознаться" матушке и твердил: "положись на меня, я тебя не оставлю... я все улажу... надейся на меня". В. И. все рассказал матери; умолчал только о собственном участии в "преступлении" Ольги. "Он всю вину возложил на Рогачева. И когда при объяснении мать с жестокостью схватила девушку за руку, В. И. только напомнил ей об ее былом "прегрешении" [см. "Указатель": Лучинова, Анна Павловна]. "Я сейчас еду к Рогачеву. Я заставлю его жениться сегодня же. Будьте уверены, я не позволю ему насмехаться над вами", - сказал Л. "Он долго и холодно посмотрел" на Ольгу. - Рогачеву Л. дерзко задал вопрос: "Даешь ты мне слово жениться на ней завтра же?" "Даешь ли ты мне слово? говори: да или нет? - повторил с расстановкой В." - "Извольте... даю-с, но... - Хорошо. Помни же... A она во всем призналась. - Кто призналась? - Ольга Ивановна. - Да в чем призналась? - Да что вы передо мной-то притворяетесь, Павел Афанасьевич? Я ведь вам не чужой. - В чем я притворяюсь? я вас не понимаю, решительно не понимаю. В чем могла Ольга Ивановна признаться? - В чем? вы мне надоели! Известно в чем. - Убей меня Бог... - Нет, я тебя убью, если ты на ней не женишься... Понимаешь?" Когда Рогачев наотрез отказался жениться на Ольге, В. И. обнажил шпагу. Он издевался над робостью Рогачева. В ответ на его слова В. И. закричал: "Или дайте мне слово тотчас жениться, или деритесь... или я вас прибью палкой, как труса, понимаете?.." "Женись, брат, полно тебе артачиться, - сказал Л. Рогачеву, когда вышиб из рук его шпагу. - Не хочешь? - закричал Л. - Ну, так черт же с тобой!" - и вонзил свою шпагу в сердце Рогачева. "Мы отомщены", - заявил Л., возвратясь домой, и проколол "на месте сердца" портрет Рогачева. Вскоре он уехал в Петербург - и через два года вернулся в деревню, "разбитый параличом, без языка". Он умер на руках Юдича, который "кормил его как ребенка и один умел понимать его несвязный лепет". Скончался Л., "волею Божией, в 1790 г.". На портрете живописец изобразил Л. "лет тридцати, в зеленом мундире екатерининского времени, с красными отворотами, в белом камзоле, в тонком батистовом галстуке. Одной рукой он опирался на трость с золотым набалдашником, другую заложил за камзол. Его смуглое, худощавое лицо дышало холодной надменностью. Тонкие длинные брови почти срастались под черными как смоль глазами; на бледных, едва заметных губах играла недобрая усмешка".
Критика: 1)"Что ни говорите о безнравственности Василия Л., но несомненно, что в этом образе есть поэзия, есть обаяние. Эта поэзия, это обаяние - в которых не виноваты ни Тургенев, ни мы, ему сочувствовавшие, - некоторым образом сильнее и значительнее обаяния Лермонтовского Печорина, как у самого Лермонтова его недоконченный, но вечно мучивший его Арбенин или Арбеньев - поэтичнее и обаятельнее холодного и часто мелочного Печорина". "Л., пожалуй, не только что гнил, он - гнусен; но сила его, эта страстность, почти что южная, соединенная с северным владением собою, эта пламенность рефлексии или рефлексия пламенности есть типовая особенность..." An. Григорьев придает особенную важность В. Л. потому, что "в этом лице старый тип Дон-Жуана, Ловласа и т. д. принял впервые наши русские, оригинальные формы... В "Трех портретах" Тургенев дошел до оригинального, чисто русского - но мрачного и холодного типа... но тут-то, вероятно, и совершился в нем переворот. Его ужаснула холодная до рефлексии и вместе страстная до необузданности натура его героя, Василия Лучинова, и, встреченный сочувствием одних, указаниями других на все то безнравственное и действительно гнилое, что было в лермонтовском типе, - изображенном им так по-своему, так оригинально, - Тургенев остановился перед типом в недоумении и колебании. В нем не было мрачной и злой веры в этот тип Лермонтова - и от колебания произошла в нем та моральная болезнь, которая выразилась судорожным смехом "Гамлета Щигровского уезда" и жалобными, искренними воплями "лишнего человека". [Соч. Т. I.].
2) "Что-то чужестранное лежит на Лучинове, что-то такое делает его очень интересною привлекающею картинкою, но не снимком с действительности. Русская жизнь пуще огня боится мелодраматизма, и нужно быть очень недюжинным писателем, чтобы заставить читателя забыть это существенное условие". "Видеть в Лучинове что-либо демоническое, а главное, прототип Печорина, как это сделали некоторые критики, мы положительно отказываемся. Всего вернее будет отнести "Три портрета" к области "искусства для искусства", поставленного вне условий времени и места. Только в таком случае, рассматривая "Три портрета" как интересный рассказ, ну, скажем, из итальянской жизни, мы готовы с ними вполне примириться" [С. Венгеров. Р. Л.]. Буренин, говоря о том, как правдива и верна эпохе личность тургеневского героя, сопоставляет гнусный подвиг Л. - который обольстил невесту Рогачева, обвинил в этом проступке ни в чем не повинного ее жениха и, когда тот отказался жениться на обольщенной, убил как собаку", "с бессовестным и бессердечным обманом, проделанным Алексеем Орловым над несчастною княжною Таракановой". [Тург.].