Ленский, Владимир ("Евг. Онегин")
Смотри также Литературные типы произведений Пушкина
- "Помещик", владелец "Красногорья". "Богат". - "Без малого восемнадцати лет". "Хорош собою", "красавец". У него "кудри черные до плеч", "вечно вдохновенный взор". "Разговор" Л. "пылок", "речь всегда восторженна". - Он "долгие лета" жил в "дальних странах", в "Германии туманной"; по возвращении казался "господам соседственных селений" "полурусским"; он вернулся с "душою прямо геттингенской". Л. был "поэт". Читал и понимал непонятные Онегину "северные поэмы". Рисовал "пером и красками слегка". - "Ум" его был "еще в сужденьях зыбок", но в душе жила "жажда знаний и труда". Он привез из Германии "учености плоды: вольнолюбивые мечты". "Цель жизни нашей для него была заманчивой загадкой; над ней он голову ломал и чудеса подозревал". Он "забавлял мечтою сладкой сомненья сердца своего". По словам Онегина, Л. "верил мира совершенству". "Чтоб ни было, - думает Л. пред дуэлью, - прав судьбы закон. Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она, все благо: бдения и сна приходит час определенный; благословен и день забот, благословен и тьмы приход". Он был "поклонник Канта". Меж Л. и Онегиным "все рождало споры и к размышлению влекло: племен минувших договоры, плоды наук, добро и зло, и предрассудки вековые, и гроба тайны роковые" [В пропущенных "образцах стихов" Л. говорит: "когда бы верил я, что некогда душа, от тленья убежав, уносит мысли вечны, и память, и любовь в пучины бесконечны - клянусь, давно бы я оставил этот мир: я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, и улетел в страну свободы, наслаждений, в страну где смерти нет, где нет предрассуждений, где мысль одна живет в небесной чистоте. - Но тщетно предаюсь обманчивой мечте. Мой ум упорствует, надежду презирает... Меня ничтожеством могила ужасает...". - Ред.]. Л. "с лирой странствовал на свете". В стихах он изливает душу в ночь пред дуэлью и читает их "вслух, в лирическом жару". "Элегии" Л. "текут рекой". "Поклонник славы и свободы", он и "писал бы оды, да Ольга не читала их". "Он пел любовь, любви послушный", "те дальние страны, где в лоно тишины лились его живые слезы". "Он пел разлуку и печаль, и нечто, и туманну даль, и романтические грезы; он пел поблеклый жизни цвет без малого в осьмнадцать лет". (Рисовал Л. в альбом Ольги "сельски виды, надгробный камень, храм Киприды или на лире голубка"). - "Элегии" Л-го "полны истины живой". Он "не мадригалы пишет"; "его перо не блещет хладно остротой" - оно "любовью дышит": "что ни заметит, ни услышит об Ольге, он про то и пишет". "Свод элегий" его мог бы "представить некогда" ему "всю повесть о его судьбе". В стихах Л. была "прелесть важной простоты". - "Так он писал, темно и вяло (что романтизмом мы зовем)" - говорит о его последних стихах Пушкин. "Душа" Л. "воспламенилась" в Германии "поэтическим огнем Шиллера и Гете". "Муз возвышенных искусства, счастливец, он не постыдил, он в песнях гордо сохранил всегда возвышенные чувства, порывы девственной мечты" [В пропущ. строфах: "не пел порочной он забавы, не пел презрительных цирцей: он оскорбить гнушался нравы прелестной лирою своей. Поклонник истинного счастья, не славил сети сладострастья... строгий Ленский; его стихи, конечно, мать велела б дочери читать". - Ред.]. "Песнь его была ясна, как мысли девы простодушной, как сон младенца, как луна". В ночь перед дуэлью Л. "Шиллера открыл", но потом сам "взял перо" и только "пред зарею, склонясь усталой головою, задремал на модном слове идеал". "Душа" поэта "не успела еще увянуть от хладного разврата света". Он был "в горячке юных лет", "во цвете радостных надежд". "Его лелеяла надежда, и мира новый блеск и шум еще пленяли юный ум". "В волненьи бурных дум" он поклонялся "славе и свободе". "Негодованье, сожаленье, ко благу чистая любовь и славы сладкое мученье в нем рано волновали кровь". В его душе жило "жаркое волненье, благородное стремленье и чувств, и мыслей молодых, высоких, нежных, удалых". Он верил, "что есть избранные", "священные друзья, что их бессмертная семья неотразимыми лучами когда-нибудь нас озарит". - В сердце Л-го жил "страх порока и стыда". "Совесть" его была "доверчива", и он "простодушно обнажал" ее, "сердца исповедь любя". - В "дальних странах" жизнь Л. текла на "лоне тишины". "Я модный свет ваш ненавижу; милее мне домашний круг", - говорит он Евгению. "Опять эклога!" - отвечает тот. "Господ соседственных селений ему не нравились пиры"; "бежал он их беседы шумной" и "благоразумных разговоров". Вернувшись на родину, Л. на кладбище "в слезах почтил" "прах патриархальный" отца и матери "надписью печальной". Там же он "посетил смиренный памятник соседа" Ларина, "и вздох он пеплу посвятил; и долго сердцу грустно было", "и, полный искренней печалью, Вл. тут же начертал ему надгробный мадригал". - "Бедный Ленский! Сердцем он для оной (домашней) жизни был рожден". - Душа Л. была еще "согрета приветом друга, лаской дев". "Он верил, что душа родная соединиться с ним должна, что, безотрадно изнывая, его вседневно ждет она; он верил, что друзья готовы за честь признать его оковы и что не дрогнет их рука разбить сосуд клеветника". Он "сердцем милый был невежда". Поселясь в "пустыне" деревни, Л. "с Онегиным желал сердечно знакомство покороче свесть". "Сперва взаимной разнотой они друг другу были скучны". "Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не столь различны меж собой". "Потом понравились; потом съезжались каждый день верхом и скоро стали неразлучны. Так люди… ...от делать нечего друзья". Л. и Онегин "делили дружно трапезу, мысли и дела". "Настанет вечер деревенский" - "Евгений ждет: вот едет Л. на тройке чалых лошадей", "давай обедать поскорей!" "Меж ними все рождало споры и к размышлению влекло". "Но чаще занимали страсти умы пустынников моих". "В любви считаясь инвалидом, Онегин слушал с важным видом" мятежный язык "любви", "исповедь сердца" Л-го. Онегин "всем сердцем юношу любил". - "Любви" Л-го "младая повесть" - это "обильный чувствами рассказ, давно не новыми для нас". - "Чуть отрок, Ольгою плененный, сердечных мук еще не знав, он был свидетель умиленный ее младенческих забав; в тени хранительной дубравы он разделял ее забавы, и детям прочили венцы друзья-соседи, их отцы". "Она поэту подарила младых восторгов первый сон, и мысль о ней одушевила его цевницы первый стон. Простите, игры золотые! Он рощи полюбил густые, уединенье, тишину, и ночь, и звезды, и луну". "Ах, он любил, как в наши лета уже не любят; как одна безумная душа поэта еще любить осуждена: всегда, везде одно мечтанье, одно привычное желанье, одна привычная печаль! Ни охлаждающая даль, ни долгие лета разлуки, ни музам данные часы, ни чужеземные красы, ни шум веселый, ни науки души не изменили в нем". Вернувшись на родину, "час от часу плененный боле красами Ольги молодой, Владимир сладостной неволе предался полною душой. Он вечно с ней...". "Уединясь от всех далеко, они над шахматной доской на стол облокотясь, порой сидят, задумавшись глубоко, и Ленский пешкою ладью берет в рассеяньи свою". "Приедет ли домой - и дома он занят Ольгою своей". - Но "душа" Л-го "согрета девственным огнем". В покое Ольги "они сидят в потемках двое; они в саду рука с рукой гуляют утренней порой; и что ж? Любовью упоенный, в смятеньи нежного стыда он только смеет иногда, улыбкой Ольги ободренный, развитым локоном играть иль край одежды целовать". "Он иногда читает Оле нравоучительный роман... …а между тем две, три страницы (пустые бредни, небылицы, опасные для сердца дев) он пропускает покраснев". - "Ах, милый, как похорошели у Ольги плечи, что за грудь! Что за душа!" - восклицает Л. перед Онегиным. "Он весел был: чрез две недели назначен был счастливый срок: и тайна брачныя постели, и сладостной любви венок его восторгов ожидали". "Гимена хлопоты, печали, зевоты хладная чреда ему не снились никогда". - "Он был любим... по крайней мере, так думал он, и был счастлив". Но вот "дохнула буря". Онегин "в досаде" на Ленского, обманом затащившего его "на пир огромный" (на именинах Татьяны), "надулся", "негодуя поклялся его взбесить и уж порядком отомстить". Онегин "над любовью робкой, нежной... подшутил... небрежно". - Во время вальса он, "втайне усмехаясь, подходит к Ольге, быстро с ней вертится около гостей, потом на стул ее сажает, заводит речь о том, о сем; спустя минуты две потом вновь с нею вальс он продолжает". "Ленский... не верит собственным глазам". "Мазурка раздалась". "Проворный Онегин с Ольгою пошел; ведет ее, скользя небрежно, и, наклонясь, ей шепчет нежно какой-то пошлый мадригал, и руку жмет - и запылал в ее лице самолюбивом румянец ярче". "Ленский все видел: вспыхнул сам не свой". "В негодовании ревнивом поэт конца мазурки ждет и в котильон ее зовет". "Но ей нельзя... Ольга слово уж дала Онегину". "О Боже, Боже! Что слышит он? Она могла... Возможно ль?" - "Не в силах" "пылкий мальчик", "ревнивец, снесть удара... Выходит, требует коня и скачет. Пистолетов пара, две пули - больше ничего - вдруг разрешат судьбу его". - Ольга "чуть лишь из пеленок, кокетка!..." "Уж хитрость ведает она, уж изменять научена!" Евгений - "развратитель", "червь презренный, ядовитый, точащий лилеи стебелек". Л. посылает Евгению "короткий вызов иль картель", в котором "учтиво, с ясностью холодной" "зовет" его "на дуэль". Он "ждет ответа", "кипя враждой нетерпеливой". "И вот сосед... привез ответ" Онегина. "Теперь ревнивцу то-то праздник! Он все боялся, чтоб Онегин не отшутился как-нибудь, уловку выдумав". "Завтра, злобно, врагам наследственным подобно, они" будут "готовить друг другу гибель". - "Кокетку" же "кипящий Ленский" "решил ненавидеть". "Не хотел пред поединком видеть" Ольгу, "на солнце, на часы смотрел, махнул рукою напоследок и очутился у соседок". - "Он думал Оленьку смутить, своим приездом поразить; не тут-то было: как и прежде, на встречу бедного певца прыгнула Оленька с крыльца; подобна ветренной надежде, резва, беспечна, весела, ну, точно та же, как была. Зачем вечор так рано скрылись? - был первый Оленькин вопрос. Все чувства в Ленском помутились, и молча он повесил нос. Исчезла ревность и досада пред этой ясностию взгляда, пред этой нежной простотой, пред этой резвою душой!.. Он смотрит в сладком умиленье; он видит: он еще любим! Уж он раскаяньем томим, готов просить у ней прощенье, трепещет, не находит слов: он счастлив, он почти здоров... И вновь задумчивый, унылый пред милой Ольгою своей Владимир не имеет силы вчерашний день напомнить ей". - "Весь вечер Ленский был рассеян, то молчалив, то весел вновь; но тот, кто музами взлелеян, всегда таков; нахмуря бровь, садился он за клавикорды и брал на них одни аккорды"; "к Ольге взоры устремив, шептал: не правда ль, я счастлив?" - "Но поздно; время ехать. Сжалось в нем сердце, полное тоской, прощаясь с девой молодой, оно как будто разрывалось. Она глядит ему в лицо: "Что с вами?" "Так, - и на крыльцо". - Он решил: "не потерплю, чтоб развратитель огнем и вздохов и похвал младое сердце искушал... Чтоб двухутренний цветок увял, еще полураскрытый". - "Все это значило, друзья: с приятелем стреляюсь я". "Домой приехав, пистолеты он осмотрел, потом вложил опять их в ящик, и раздетый при свечке Шиллера открыл; но мысль одна его объемлет, в нем сердце грустное не дремлет: с неизъяснимой красотой он видит Ольгу пред собой. Владимир книгу закрывает, берет перо; его стихи, полны любовной чепухи, звучат и льются". И только "пред зарею", "усталый" задремал над ними Ленский. На дуэли он "нетерпеливо" ждет Евгения. "Хладнокровно, еще не целя, два врага походкой твердой, тихо, ровно четыре перешли шага". И вот "пробили часы урочные": "Цвет прекрасный увял на утренней заре, потух огонь на алтаре". "Быть может, он для блага мира иль хоть для славы был рожден; его умолкнувшая лира, гремучий непрерывный звон в веках поднять могла. Поэта, быть может, на ступенях света ждала высокая ступень. Его страдальческая тень, быть может, унесла с собою святую тайну, и для нас погиб животворящий глас, и за могильною чертою к ней не домчится гимн времен, благословения племен..." "А может быть и то: поэта обыкновенный ждал удел. Прошли бы юношества лета, в нем пыл души бы охладел. Во многом он бы изменился, расстался б с музами, женился; в деревне, счастлив и рогат, носил бы стеганый халат; узнал бы жизнь на самом деле, подагру б в сорок лет имел, пил, ел, скучал, толстел, хирел и, наконец, в своей постели скончался б посреди детей, плаксивых баб и лекарей".
Критика: "В Ленском Пушкин изобразил характер, совершенно противоположный характеру Онегина, характер совершенно отвлеченный, совершенно чуждый действительности. Тогда это было совершенно новое явление, и люди такого рода тогда действительно начали появляться в русском обществе". "Ленский был романтик и по натуре, и по духу времени. Нет нужды говорить, что это было существо, доступное всему прекрасному, высокому, душа чистая и благородная. Но в то же время "он сердцем милый был невежда", вечно толкуя о жизни, никогда не знал ее. Действительность на него не имела влияния: его радости и печали были созданием его фантазии. Он полюбил Ольгу - и что ему была за нужда, что она не понимала его, что, вышедши замуж, она сделалась бы вторым исправленным изданием своей маменьки, что ей все равно было выйти - и за поэта, товарища ее детских игр, и за довольного собой и своей лошадью улана? - Ленский украсил ее достоинствами и совершенствами, приписал ей чувства и мысли, которых в ней не было и о которых она и не заботилась. Существо доброе, милое, веселое - Ольга была очаровательна, как и все "барышни", пока они еще не сделались "барынями"; а Ленский видел в ней фею, сильфиду, романтическую мечту, нимало не подозревая будущей барыни. Он написал "надгробный мадригал" старику Ларину, в котором, верный себе, без всякой иронии, умел найти поэтическую сторону. В простом желании Онегина подшутить над ним он увидел и измену, и обольщение, и кровавую обиду. Результатом всего этого была его смерть, заранее воспетая им в туманно-романтических стихах". "В нем было много хорошего, но лучше всего то, что он был молод и вовремя для своей репутации умер. Это не была одна из тех натур, для которых жить - значит развиваться и идти вперед. Это, повторяем, был романтик, и больше ничего. Останься он жив, Пушкину нечего было бы с ним делать, кроме как распространить на целую главу то, что он так полно высказал в одной строфе. Люди, подобные Ленскому, при всех их неоспоримых достоинствах не хороши тем, что они или перерождаются в совершенных филистеров, или, если сохранят навсегда свой первоначальный тип, делаются этими устарелыми мистиками и мечтателями, которые так же неприятны, как и старые идеальные девы, и которые больше враги всякого прогресса, нежели люди просто, без претензий, пошлые. Вечно копаясь в самих себе и становя себя центром мира, они спокойно смотрят на все, что делается в мире, и твердят о том, что счастье внутри нас, что должно стремиться душой в надзвездную сторону мечтаний и не думать о суетах этой земли, где есть и голод, и нужда, и... Ленские не перевелись и теперь; они только переродились. В них уже не осталось ничего, что так обаятельно прекрасно было в Ленском; в них нет девственной чистоты сердца, в них только претензии на великость и страсть марать бумагу. Все они поэты, и стихотворный балласт в журналах доставляется одними ими. Словом, это теперь самые несносные, самые пустые и пошлые люди". [Белинский. Соч. т. VIII].
2) "Этот тип сложился во второй половине XVIII века, в туманной Германии, и несколько позже, к концу того же века, ярко обрисовался и у нас. С его появлением у нас начинается перелом русской литературы от французского псевдоклассицизма к немецкому романтизму. Карамзин стоит во главе этого нового периода русской литературы: он же был несомненным прародителем огромной толпы всех этих Ленских "полурусских" юношей-идеалистов, певцов своей "прекрасной души". "Хотя между Карамзиным и Ленским расстояние в тридцать лет, однако черты их до того поразительно близки, что характеристика Ленского, сделанная Пушкиным, почти без изменения может быть приложена к Карамзину, каким он был перед путешествием за границу: оба были поклонниками "туманной Германии", оба увлекались и Кантом и вольнолюбивыми мечтами, у обоих был "дух пылкий и довольно странный", всегда восторженная речь и кудри черные до плеч"... (Сиповский. Пушкин).
3) Наоборот, Н. А. Котляревский, характеризуя Л. как "чистейшего сентименталиста", замечает: "понять эту душу очень нетрудно, несмотря на все туманности ее излияний. В характеристике, которая дана Пушкиным, только некоторые частности возбуждают сомнение. Неясно, например, каким образом Л. попал в поклонники Канта, когда в те годы об этом философе у нас почти ничего не знали и когда философия Канта вообще так мало говорит сентиментальной душе. Далее, из самого романа никак нельзя ничего узнать о "вольнолюбивых" мечтах Л., но сентименталисту Александровской эпохи полагалось иметь таковые; зато "учености плоды" могли смело отсутствовать, да и Ленский, кажется, не пользовался ими. Во всем остальном символ сентиментальной веры воспроизведен в этой характеристике полностью и точно, с тем чувством художественной меры, с каким пародированы и образцово сентиментальные стихи, которые Л. читал Онегину из своих "северных поэм". ("Пушк. в Алекс. эпоху").