Лежнев, Михайло Михайлыч ("Рудин")
Смотри также Литературные типы произведений Тургенева
Богатый помещик, "лет тридцати". "Широкое, без румянца, с небольшими, бледно-серыми глазками и белесоватыми усами", лицо "подходило под цвет его одежды (старое пальто из серой коломянки и такая же фуражка)"; "мешок" и "чудак", по характеристике Липиной. "Сгорбленный, запыленный, с фуражкой на затылке, из-под которой беспорядочно торчали косицы желтых волос, он, действительно, походил на большой мучной мешок". "Славный человек", по отзыву Волынцева. Ласунская считает Л. - "образованным, даже ученым, но чудаком ужасным и фантазером". Одевается он, по ее мнению, "ужасно и ездит на беговых дрожках, как приказчик". Крестьян держит на оброке, но сам деятельно хлопочет о размежевании. "Флегматик и домосед", живет "бирюком", даже "комплименты" произносит "с вялой и холодной миной". "Не любит стеснять себя" и вовсе не гонится за "своим кругом". По определению Рудина, "страдает той же болезнью, как и Пигасов: желаньем быть оригинальным" и "прикидывается циником". На замечание Ласунской: "человек должен жить с людьми" и "что за охота сидеть как Диоген в бочке", Л. ответил: "во-первых, мне так хорошо, а во-вторых, почему вы знаете, что я с людьми не живу". По словам Рудина, он любил Л., как друга: но потом расстался с ним "вследствие различных недоразумений". Сам Л. в таком неприязненном свете изображает "прошлое Рудина", что Липина ему сказала: "вы злой человек, право, вы не лучше Пигасова", и Л. после раздумья сознался, что в ее словах "есть доля правды", но он "не хотел клеветать" на Рудина. "Говоря о Рудине, Л. волнуется, краснеет". Когда Липина в его раздражении хочет угадать какую-либо причину, он только пожимает плечами: убеждение руководит им, а не какая-нибудь мелкая посторонняя причина. "Он убежден, что имеет право говорить резко" о Рудине, потому что "не дешевой ценой купил это право". Несколько позднее сам Л. признается, что чувства его к Рудину были несвободны от боязни, как бы Р. "не вскружил головы Липиной". Л. называет себя "человеком пожившим и поломанным жизнью". Жизнь научила его отличать правду от лжи. В юности, по собственному признанию, он был "малый довольно пустой и самолюбивый, любил порисоваться и похвастаться". Нравственное перерождение началось для Л. в кружке Покорского, где он встретился с Рудиным, которому товарищи по кружку "были обязаны многим", а Л. "исповедовался" ему во всем, "находился под его влиянием". Это влияние он сам признает "благотворным". Рудин "первый не побрезгал" Л., "обтесал" его, и только позднее предстал пред Л. "в настоящем своем свете", но Л. ясно отдает себе отчет, что побуждения, руководившие его приятелем, были хорошие. - "Эх! славное было время тогда, и не хочу я верить, чтобы оно пропало даром!" Л. верит, что оно "не пропало, даже для тех, которых жизнь опошлила потом". При воспоминании об этих днях юности и студенчества "бесцветное лицо Л. раскраснелось". В юности романтик и мечтатель, Л. отличался способностью легко влюбляться. "Я в то, московское-то время, - признается Л., - хаживал по ночам на свидание... с кем бы вы думали: с молодой липой на конце моего сада. Обниму ее тонкий и стройный ствол, и мне кажется, что я обнимаю всю природу, а сердце расширяется и млеет так, как будто, действительно, вся природа в него вливается... Вот-с я был какой!.. Да что вы? Вы, может, думаете, я стихов не писал? Писал-с, и даже целую драму сочинил в подражание Манфреду. В числе действующих лиц был призрак с кровью на груди, и не своей кровью, заметьте, а с кровью человечества вообще..." Кипенье молодости скоро улеглось. Земля "прикрепила" Л., отрезвила недавнего мечтателя. Философию он "не больно жалует" и плохо понимает; "философские хитросплетения и бредни", по убеждению Л., "никогда не привьются к русскому: на это у него слишком много здравого смысла", но "всякое честное стремление к истине и к познанию" - не есть "философия". Прежде всего необходимо быть русским, патриотом. "Космополитизм - чепуха, космополит - нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет". "Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто иначе думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится". Холодный на вид, флегматик ("экая флегма злодейская! и тут только глазами хлопает!" - говорит Л. своему сыну, в котором уже сказывался его "достойный отец"), он способен "таять как сахар", "дни простаивать на коленях" пред любимой женщиной. Чувства свои Л. умеет таить в себе. Липиной он признается в любви, потому что "проговорился наконец" о том, что "уже давным-давно и тысячу раз" у него "на языке было". "Если вы хотите быть моею женой", "если вам не противно, вы только велите меня позвать: я уже пойму..." - сказал он Липиной, а сам "проворно ушел, без шапки направился в сад, оперся на калитку и начал глядеть куда-то". Когда Пигасов начал злословить насчет Рудина, Л. с "серьезным лицом" предложил выпить за здоровье Дмитрия Рудина. - "Вы знаете, - сказал он Пигасову, - что я в последнее время особенного расположения не чувствовал к Рудину и даже часто осуждал его", "недостатки его мне хорошо известны. Они тем более выступают наружу, что сам он не мелкий человек". Л. первый предлагает Р. "возобновить старину" - выпить на "ты". О прошлых недоразумениях он уже вспоминает "с добродушной улыбкой". - "Было время, - кается он, - точно, когда мне бросались одни твои (т. е Рудина) темные стороны, но теперь, поверь мне, я научился ценить тебя. Ты себе состояния не составишь... Да я люблю тебя за это! уважаю..." Он признается, что Рудин для него всегда был загадкой", что он и разлюбил его оттого, что не понимал". "Доброе слово - то же дело, - признает Л. - Ты всегда был строг ко мне, и ты был справедлив, - заметил ему Рудин. - Смерть все должна примирить наконец... - Л. вскочил. Он был оскорблен и взволнован. - Наши дороги разошлись, - сказал он". И разошлись потому, что он, Л., "благодаря состоянию, холодной крови да другим счастливым обстоятельствам", просидел жизнь сиднем, оставался зрителем... "Он не задумываясь признает нравственное превосходство Р. над самим собою". "Наши дороги разошлись... но, посмотри, как мы близки друг к другу. Ведь мы - говорим... почти одним языком, с полунамека понимаем друг друга; на одних чувствах выросли. Ведь мало уже нас остается, брат; ведь мы с тобой последние могикане!" Он требует, чтобы его дом стал "гнездом" для Рудина, потому что у мысли есть свои инвалиды: надобно, чтобы и у них был приют. "Мы могли расходиться, враждовать даже в старые годы, когда еще много жизни оставалось впереди", - говорит Л. Рудину, но на старости лет "надо крепко держаться друг к другу". Жизнь примиряет: "кто пожил и не сделался снисходительным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения". "А кто может сказать, что он в снисхождении не нуждается?" "Лежачего не бьют" - убеждение Л., но он же снисходит и к Пигасову, который, по уверению Л., "когда служил, брал взятки, и как еще!" - "Вас пронять мудрено", - говорит Л. тому же Пигасову, считая его роль "скверной".
Критика: По мнению Незеленова, "в человеке народа, Л., живут и западноевропейские начала. Л., как и Рудин, "есть правдивое отражение многосторонней и сложной жизни русского общества". "Тургенев видимо сочувствует Л. - недаром придает он ему значение хора в произведении и его устами и осуждает и оправдывает главного героя. - Можно даже догадаться, что после развенчания Рудина и признания его несостоятельности внимание художнической фантазии Тургенева остановится в будущем именно на типе, представителем которого служит Л., на типе человека народа, почвы, по который искусился, однако, в мудрости западноевропейской культуры с ее развитием личного начала". (Тургенев). (также ниже Пасынков, Я.).