Лаврецкая, Варвара Павловна ("Дворянское гнездо")
Смотри также Литературные типы произведений Тургенева
"В институте она считалась если не первою красавицей, то уж наверное первою умницей и лучшею музыкантшей, где и получила шифр". По отзыву "энтузиаста" Михалевича, "эта девушка - изумительное, гениальное существо, артистка в настоящем смысле слова, и притом предобрая". "Девятнадцати лет, т. е. тогда, когда Лаврецкий увидел ее в первый раз, она была так спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, - веяло неуловимой, как тонкий запах - вкрадчивой, прелестью, мягкой, пока еще стыдливой негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало - и уже, конечно, возбуждало не робость". От всего ее существа "веяло прелестью". Во все время ухаживания Лаврецкого и даже в самое мгновение признания "она сохранила обычную безмятежность и ясность души". "В. П. хорошо было известно, что жених ее богат". "У ней было много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту, много уменья доставлять себе этот комфорт". "В. П. была хозяйкой хоть куда". "Она привлекала гостей, как огонь бабочек". После смерти сына "рассеяние ей было необходимо, здоровье ее требовало теплого климата". В Париже В. П. "расцвела, как роза, и так же скоро и ловко, как в Петербурге, сумела свить себе гнездышко". Не прошло недели, как уже она перебиралась через улицу, носила шаль, раскрывала зонтик и надевала перчатки не хуже самой чистокровной парижанки. И знакомыми она скоро обзавелась. Изменяя мужу, она оставалась "по-прежнему спокойной, ласковой с ним". В письме, холодном и напряженном, к мужу В. П. "не оправдывалась: она желала только увидать его, умоляла не осуждать безвозвратно". Вскоре про нее "стали ходить все более и более дурные слухи; наконец с шумом пронеслась по всем журналам трагикомическая история", в которой она играла незавидную роль. Варвара Павловна стала "известностью". После долгих скитаний за границей, "вспомнив всегдашнюю доброту Лаврецкого", В. П. решила приехать снова к мужу. - "Я, как рабыня, - заявила В. П. Лаврецкому, - исполню ваше приказание, какое бы то ни было". Вся эта сцена свидания с женой напомнила Лаврецкому сцену из мелодрамы, но В. П. оставалась покойной. Она велела горничной подать себе перчатки на ночь, приготовить к завтрашнему дню "серое платье доверху" и не забыть бараньих котлет для Ады. При встречах с мужем она старалась представить из себя скромницу и "показывала вид, что вот сейчас в обморок упадет". Михалевич недаром называл ее "артисткой". Она умела говорить чувствительные речи, бросаться к ногам, и в то же самое время лицо ее "втихомолку улыбалось". Она умела владеть собою. "Все ее мысли, чувства вращались около Парижа", хотя она и старалась уверить Марию Дмитриевну, что "сердце у нее всегда было русское" и она "не забывала своего отечества"; В. П. даже "всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: так глубоко поразили они (ее) в самое сердце". На самом деле читала одни французские книжки: Жорж Санд приводил ее в негодование, Бальзака она уважала, хотя он ее утомлял, в Сю и Скрибе видела великих сердцеведцев, обожала Дюма и Феваля; в душе она им всем предпочитала Поль де Кока, но, разумеется, даже имени его не упомянула. Собственно говоря, литература ее не слишком занимала". "На все у нее являлся готовый ответ; она ни над чем не колебалась, не сомневалась ни в чем; заметно было, что она много и часто беседовала с умными людьми разных разборов". "Варвара Павловна очень искусно избегала всего, что могло, хотя отдаленно, напомнить ее положение; о любви в ее речах и помину не было; напротив, они скорее отзывались строгостью к увлечениям страстей, разочарованьем, смирением". "В то самое время, как из уст ее исходили слова осуждения, часто сурового, звук этих слов ласкал и нежил, и глаза ее говорили... что именно говорили эти прелестные глаза - трудно было сказать; то были нестрогие, неясные и сладкие речи". "Где бы она ни находилась, стоило ей только представить себе огни, бальную залу, быстрое круженье под звуки музыки - и душа в ней так же загоралась, глаза странно меркли, улыбка блуждала по губам, что-то грациозно-вакхическое разливалось по всему телу". На рояле играла она мастерски. "Вам бы хоть концерты давать", - говорила очарованная В. П. Мария Дмитриевна. "Сильфида!" - назвал ее Гедеоновский, а Паншин окончательно подпал под ее обаяние; только в Лизе она возбудила "чувство отвращения". В Париже, куда В. П. уехала, получив от Лаврецкого "вексель", у ней свой салон. Французские писатели называют его "le gros taureau de l'Ukraine". "Число поклонников В. П. уменьшилось, но не перевелось". Она потолстела, пополнела, но все еще мила и изящна".
Критика: 1) "В. П., как и Паншин - лица не центральные, даже не самостоятельные, не картины, а оттеняющие: один Лаврецкого, другая Лизу". [Ап. Григорьев. Соч. Т. I].
2) "Существо более безобразное в нравственном отношении и более искушающее и раздражающее в физическом смысле - трудно и представить себе. Это порождение особенного рода сборной, так сказать, цивилизации, которая по частям наплывает с разных сторон на человека, нисколько не заботясь о том, где она ляжет, на чем ляжет и как ляжет. Она только равно удаляет человека от народных убеждений и от народных предрассудков, от духовных стремлений времени и от его заблуждений, от хороших и дурных сторон общего отечества, замещая все это понятием о служении самому себе или даже потребностям своего организма, как у нашей львицы, под тем покровом щегольства и приличия, какие только нужны не для обуздания чужих страстей, а для лучшего их возбуждения, прикрытия и направления". "Одно лицемерие еще связывает львицу В. П. с гражданским обществом; не будь лицемерия, она была бы так гола, так отвратительно свободна, как таитянка или жительница Сандвичевых островов. Чему ей покорятся? Во всем мире не существует для нее какого-либо обязательного правила, так как внутри ее не существует и признака какого-либо противоречия - все ясно и просто для нее, все побеждено и покорено ею". "Она может похвастать, что никогда не поддавалась "гибельным впечатлениям" от чего бы то ни было, что ни вредное чтение, ни опасное размышление не участвовали в образовании ее вкусов, что она так же мало обязана своим величием увлечению страсти, как и превратному понятию о независимости. Как же тут не удивиться? В. П. сама создала себя. Она есть точно такое же самородное, оригинальное явление русской жизни, как и антипод ее, благородная Лизавета Михайлова: ими выражаются два противоположные полюса одного и того же общественного развития". [П. Анненков. Восп. и кр. очерки. Т. 2].
3) В художественном отношении тип В. П. обработан с удивительным мастерством и силою; он стоит перед читателями как живой, со всеми существенными чертами, он вылился у художника так полно и целостно". [В. Буренин. "Лит. деят. Т."].