Вера ("Обрыв")
Смотри также Литературные типы произведений Гончарова
- Внучка Татьяны Марковны Бережковой, "лет двадцати двух - может быть, трех". У В. "чистые, тонкие черты, изваянные точно рукою великого мастера". "Темные волосы с каштановым отливом лежали густою массою на лбу и на висках, ослепительной белизны, с тонкими синими жилками". На лице, белом, даже бледном, "блеск, теплый колорит жизни". "Белизна лица матовая, с мягкими около глаз и на шее тенями". "Глаза темные, точно бархатные, с темными ресницами", "бархатный, черный" "бездонный" взгляд". Он "то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно"; иногда этот взгляд становился, "по выражению Райского", "русалочным", "глаза будто стеклянными, ничего не выражающими". Когда В. "улыбалась" или "смеялась" - "подбородок дрожал от улыбки" или "от смеха". - "По временам в одну и ту же минуту на лице появлялось "двойное" выражение, но лицо ее "дышало правдою". "Голос ее не был звонок, как y Марфиньки: он был свеж, молод, но тих, с примесью грудного шепота". У В. "был не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан"; "мягкий, неслышный, будто кошачий шаг". В ней была "какая-то тайна": "мелькала не высказывающаяся сразу прелесть в луче взгляда, в внезапном повороте головы, в сдержанной грации движений", было "что-то неудержимо прокрадывающееся в душу во всей фигуре". Она "заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней прелесть... пряталась и раздражала воображение". В., по выражению Райского, "вся - мерцание и тайна, как ночь - полная мглы и искр, прелести и чудес". Это была "тонкая, умная красота", "язвительная красота", "перл по красоте всего края". "Красота красот и всяческая красота", - говорил восторженный Райский; "красота довольно редкая", - по признанию Марка Волохова. - Это было "изящное создание, взлелеянное под крылом бабушки, в уютном, как ласточкино гнездышко, уголке... на которое ветерок не дохнул". В "шесть лет с небольшим" В. была "тоненькая", "смугленькая девочка", "с темно-карими" "вострыми глазами", "с беленькими зубками и часто с замаранными руками. "Она уж начинала немного важничать, стыдиться шалостей": "скакнет два-три шага по-детски, и вдруг остановится, и стыдливо поглядит вокруг себя, и пойдет плавно". "Если Борис тронет ее за голову, она сейчас поправит волосы; если поцелует, она тихонько оботрется, схватит мячик, бросит его раза два, а если он укатился, она не пойдет поднять его, a прыгнет, сорвет листок и старается щелкнуть". Она упряма: если скажут пойдем туда, она не пойдет или пойдет не сразу, а прежде покачает отрицательно головою, потом не пойдет, а побежит и все вприпрыжку. Она не просит Райского рисовать: a если Марфинька попросит, она пристальней Марфиньки смотрит, как рисуют, и ничего не скажет". "Рисунков и карандашей... тоже не просит". Когда Райский играет на фортепиано, "Верочка, не сморгнув, глядит на него во все глаза, положив подбородок на фортепиано". "Плачет В. редко и потихоньку, и если огорчат ее чем-нибудь, она делается молчалива и не скоро приходит в себя; не любит, чтоб ее заставили просить прощенья... она молчит-молчит, потом вдруг неожиданно придет в себя и станет опять бегать вприпрыжку"; "побежит и тайком, быстро, как птичка клюнет, сорвет ветку смородины. проворно спрячет в рот и сделает губы смирно"; "а еще чаще срывает вороняшки, черную, приторно-сладкую ягоду, растущую в канавах и строго воспрещенную бабушкой, потому что от нее будто бы тошнит". Когда Райский захотел посмотреть "старый дом" и бабушка сказала просившейся с ним Марфиньке: "Куда ты, милая? Там страшно - у!" - Марфинька испугалась, В. ничего не сказала, но когда Борис "пришел к двери дома, она уже стояла крепко прижавшись к ней, боясь, чтобы ее не оттащили прочь, и ухватясь за ручку замка". - [Со страхом и замиранием вошел Райский в прихожую и боязливо заглянул в следующую комнату]. "Верочка только что ворвалась в переднюю, как бросилась вприпрыжку вперед и исчезла из глаз, вскидывая далеко пятки и едва глядя по сторонам, на портреты. - "Куда ты, Вера, Вера?" - кричал Райский. Она остановилась и глядела на него молча, положив руку на замок следующей двери. Он не успел дойти до нее, a она уже скрылась за дверью". Она "отворила один шкап и сунула туда личико, потом отворила один за другим ящики и также сунула личико". "Она походила на молодую птичку среди этой ветоши и не смущалась ни преследующими взглядами портретов, ни сыростью, ни пылью, всем этим печальным запустением. - "Здесь хорошо, места много!" сказала она, оглядываясь. - "Как там хорошо вверху! Какие большие картины, книги!" - Подросши, В. вместе с Марфинькой воспитывалась в "пансионе y француженки", m-me Мейер. В. "страстная, нервная натура". - "Доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать", - пишет сама В. "Доктор все о нервах твердит, - говорит о ней бабушка: - Не трогайте, не перечьте, берегите!" - "Занятий y нее постоянных не было: читала, как и шила, она мимоходом и о прочитанном мало говорила. "Рисовать" и "играть на фортепьяно" она "не любила"; "иногда брала неопределенные бессвязные аккорды и к некоторым долго прислушивалась или когда принесут Марфиньке кучу нот, она брала то те, то другие. - "Сыграй вот это, - говорила она: - теперь вот это, потом это"; - слушала, глядела пристально в окно и более к проигранной музыке не возвращалась". - "Нет, я не играю", - ответила она на вопрос Райского. "Хозяйства" В. "не любила", "рукоделий" - тоже; "вышивать" не умела. В комнате В. - "ничего не было": "простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный y окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало" и простой шкап с платьями. И все тут. Ни гравюры, ни книги, никакой мелочи". "Цветы? да, я люблю их, - говорила она Райскому. - Люблю их вон там, в саду, а не в комнате, где надо за ними ходить". - "И природу вообще?" - "Да, этот уголок, Волгу, обрыв, - вон этот лес и сад - я очень люблю! - произнесла она, и взгляды ее покоились с очевидным удовольствием на всей лежавшей перед окнами местности". Она "ни за что не расстанется с старым домом, - говорила Марфинька: - она там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут". Для В. "это - рай, где она узнала, что живет, не прозябает". Она "любила гулять в глуши", y "обрыва", "по скату берега", - не там, "где обыкновенно бывают другие". У обрыва была ее "любимая скамья", где она любила сидеть "одна" и "читать", или "мечтать", "думать". Она жила "в бездействии", "праздно". "Не ленива, a ничего не делает, - говорит о ней бабушка, - ни сшить, ни по канве, ни музыки не любит, ни в гости не ездит, - так, уродилась такая!" "Но бывали случаи, как вдруг В. охватывалась какой-то лихорадочной деятельностью и тогда она кипела изумительной быстротой и обнаруживала тьму мелких способностей, каких в ней нельзя было подозревать: в хозяйстве, в туалете, в разных мелочах. Так, однажды, из куска кисеи, часа в полтора, сделала два чепца, один бабушке, другой - Крицкой, с тончайшим вкусом, работая над ними со страстью, с адским проворством и одушевлением; потом через пять минут забыла об этом и сидела опять праздно". Иногда она как будто прочтет упрек в глазах бабушки и тогда особенно одолеет ее дикая, порывистая деятельность". Она примется помогать Марфиньке по хозяйству, и в пятьдесят минут, "все порывами", "с нервным проворством", переделает бездну, возьмет что-нибудь в руки, быстро сделает, оставит, забудет, примется за другое, опять сделает и выйдет из этого так же внезапно, как войдет". Бабушка иногда жалуется, что ей не управиться с гостями, ропщет на Веру за дикость, за то, что В. ей не хочет помочь. В. хмурится и очевидно страдает, что не может перемочь себя и, наконец, неожиданно явится среди гостей - и с таким веселым лицом, глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации, что бабушка теряется до испуга. Ее ставало на целый вечер, иногда на целый день, a завтра точно оборвется: "опять уйдет в себя, и никто не знает, что y ней на уме или на сердце". - Под влиянием Марка, звавшего к "новому труду", В. соглашалась в "необходимости труда", "она винила себя первая за бездействие и чертила себе, в недальнем будущем, образ простого, но действительного дела, завидуя пока Марфиньке в том, что та приспособила свой досуг и свои руки к домашнему хозяйству и отчасти к деревне. Она готовилась пока разделить с сестрой ее труды - лишь только, так или иначе, выйдет из тяжкой борьбы с Марком". В. - "совсем дикарка... дикая нелюдимка", - говорила о ней бабушка. Она "чуждалась общества", "в гости не ездила", однако она "не застенчива"; когда Райский спросил ее при первом свидании: "Послушайте, В., вы... боитесь меня?" - она не поняла его вопроса и глядела на него во все глаза, почти до простодушия, несвойственного ее умному и проницательному взгляду. - "Отчего вы не высказываетесь, скрываетесь? - начал Райский: - вы думаете, может быть, что я способен.. пошутить или небрежно обойтись... Словом, вам может быть, дико: вы конфузитесь, робеете..." Она смотрела на него с язвительным удивлением, и "он в одно мгновение понял, что она не конфузится, не дичится и не робеет". - "А я не знаю, чего надо бояться и потому, может быть, не боюсь". - "Никого не боюсь, - говорила она Райскому, - и этого вашего волка - страсти тоже! Не стращайте напрасно". - "В. ничего не боится", - говорила Марфинька. У В. гордый, независимый характер". "Гордое творение", "привыкшее жить своими силами, - хоть погибать, да жить ими". Она "скрытна": "прячет свои тайны, уходит в себя, царствуя безраздельно в своем внутреннем мире, чуждаясь общества, чувствуя себя сильнее всех окружающих". "Она очертила около себя круг, и ей не хотелось бы выходить из него". - "Меня оставляют в покое", "никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие". - "Я ничего никому не говорю: ни бабушке, ни Марфиньке", - говорит она Райскому. - "Бабушка не смей спросить ни о чем, - жалуется Татьяна Марковна на В.: - Нет, да нет, ничего не знаю, да не ведаю". На руках y меня родилась, век со мной, а я не знаю, что y ней на уме, что она любит, что нет". - В. "не доверяется мне, прячется, молчит, живет своим умом". "Я не видала, чтобы она засмеялась от души или заплакала бы. Если и рассмеется, так прячет улыбку, точно грех какой. А чуть что не по ней, расстроена чем-нибудь, сейчас в свою башню спрячется и переживает там и радость и горе одна". - "Читает - никогда не скажет что, и книги не покажет, не скажет даже, откуда достала". "Она поселилась одна в старом доме и не любила, чтобы к ней приходили в старый дом. Даже бабушка не тревожила ее там, а Марфиньку она без церемонии удаляла, да та и сама боялась ходить туда". Когда Райский заставал В. там, "она, очевидно, пережидала, не уйдет ли он, и если он располагался подле нее, она, посидевши из учтивости минут десять, уходила". И гулять она любила тоже ходить "одна", не говоря никому куда идет. - "Бог их знает, гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут", - сказала Райскому Марина. - "Никогда?" - "Никогда, и спрашивать не велят, гневаются". - "Ты бы спросила ее завтра, Марфинька, где она была?" - "Рассердится". - "Что же вы не спросите, куда ходит она (В.)?" - спросил Райский "бабушку"; - "Как можно спросить: прогневаются! - иронически заметила Татьяна Марковна: - на три дня запрутся y себя. Бабушка не смей рта разинуть!" - "Бабушка и Марфинька очень беспокоились", - сказал Райский, встретив В. после такой прогулки. "Что это им вздумалось? Никогда не беспокоились, a сегодня… Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне". - "Когда я стану погибать, так перед тем попрошу y вас или y бабушки позволения". - По словам бабушки, "если В. и больна, так не узнаешь ее: ни пожалуется, ни лекарства не спросит, а только пуще молчит". - "Я знаю, что я свободна и никто не вправе требовать отчета от меня". - "Я никого не боюсь, и бабушка знает это и уважает мою свободу, - говорит В. - Мой покой, мои досуги, моя комната, мои... красота и любовь... это все мое... и посягнуть на то или на другое значит... посягнуть на чужую собственность или личность". "Если не буду чувствовать себе свободы здесь, - говорит В., - то... уеду отсюда" (из своего "рая"). - "Я требую y вас одного - покоя, - говорит она Райскому. - Я имею на него право, я свободна, как ветер, никому не принадлежу, никого не боюсь". - "Какая ты красная, Вера, - сказал ей Райский: - Везде свобода. Кто это нажужжал тебе про эту свободу?.. это, видно, какой-то дилетант свободы. Этак нельзя попросить друг у друга сигары или поднести тебе вот этот платок, что ты уронила под ноги, не сделавшись крепостным рабом". В. "не здешняя", отзывалась о ней Марфинька. "Ей все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь…" "Привязанностей у В., по-видимому, не было никаких" - "так казалось наружно, - а проникать в душу к себе она не допускала. Она о бабушке и о Марфиньке говорила спокойно, почти равнодушно". Марфиньку она любила "как ребенка, иногда, пожалуй, как собеседницу"; даже "немного пренебрегала ею". Узнав о сватовстве Викентьева, В. "подошла к Марфиньке, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала ей глаза, губы, щеки. Положив ее голову, как ребенка, на руку себе, она любовалась ее чистотой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях. - "Ты должна быть счастлива! - сказала она с блеснувшими вдруг и спрятавшимися слезами". - "А ведь она любит вас, бабушка, Вера-то? - спросил Райский. - Любит! - с уверенностью сказала бабушка: - только по-своему. Никогда не показывает и не покажет! А любит, - пожалуй, хоть умереть готова". - "Покой бабушки мне дорог, дороже, нежели, м. б., она думает..." - сказала В. Но "бабушки В. как будто остерегалась", она слушалась ее, когда та вполне определенно высказывала свою волю. "Я давно в долгу перед ней", - говорила В. Марку. "Когда оно (горе) настанет, - говорит В. бабушке, - и я не справлюсь одна... тогда я приду к вам и ни к кому больше, да к Богу!" - "Сегодня, отсюда я пойду к ней и расскажу все", - решила В. в роковой вечер, в беседе с Марком. - Тушин был "другом" Веры. "В каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни с кем, даже с бабушкой и Марфинькой... Когда она глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку - видно было, что они "друзья. Он "друг" "в лучшем и тесном смысле слова". - "Иван Иванович - человек, какими должны быть все и всегда. Он что скажет, что задумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое - и есть характер. Я доверяюсь ему во всем, с ним не страшно ничего, даже сама жизнь", - говорила В. Райскому. В. "любила" Тушпна "только как человека", "общечеловеческим чувством", но главным другом Веры считалась "Наталья Ивановна, жена священника", ее подруга по пансиону. Вера "любит" ее, по словам бабушки, "за то, что характера нет", "за гибкость, за податливость, за то, что та не выходит из ее воли". "Верочкин взгляд, даже каприз - для нее святы Что та сказала, то только и умно, и хорошо. Ну, Вере этого и надо: ей не друг нужен, a послушная раба. Вот она и есть: от этого она так и любит ее". Райский, приехав, с первого же свидания "вдруг" "предъявил свои права на ее красоту, свое удивление последней, поклонение, восторги". В. "сначала небрежно", "а потом энергически отмахивалась от его настояний". - Он запугал и оттолкнул ее сперва своей "страстью" и тем, что хотел "проникнуть в ее душу". Но когда потом он дал ей слово, что постарается победить страсть и "все сделает, чтоб заслужить ее дружбу", - В. мало-помалу "перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ"; просила смело y него книги и даже приходила сама за ними к нему в комнату; когда он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в "руководители мысли", не спрашивал о прочитанном, она сама иногда говорила ему о своем впечатлении, но "тайн своих" она "не поверяла", "никакой искренней своей мысли не высказывала", "не обнаружила желания, кроме одного, которое выразила категорически: это быть свободной".
Вера "самоуверенна", считает себя сильнее и "умнее" "окружающих". В. "все боятся", - сделал наблюдение Райский; она "покорила даже самовластную бабушку". Ее окружало "общее поклонение, удивление" других. Пред ней "робели" смелые мужчины, не смея бросить на нее нескромного взгляда, рискнуть любезностью или комплиментом"; к ней "робко обращались взгляды лучших женихов". Тушин, "атлет по росту и силе, по-видимому, не ведающий никаких страхов и опасностей, здоровяк, робел пред красивой слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения…" - "Она мудреная такая - Бог знает - как приступиться к ней, как посвататься!" - говорит бабушка. "Офицеры, советники - давно потеряли надежду понравиться ей, и она с ними почти никогда не говорит". "Инстинкт" y В. "шел далеко впереди опыта"; "предвидения и предчувствия будущих шагов жизни даются острым и наблюдательным умам вообще, женским в особенности, часто без опыта, предтечей которому y тонких натур служит инстинкт. Он готовит их к опыту, по каким-то намекам, непонятным для наивных натур, но явным для открытых, острых глаз"... У В. именно были такие "открытые, острые глаза, которые способны при блеске молнии, разрезавшей тучи, схватить весь рисунок освещенной местности и удержать в памяти". "Она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице и сейчас увидит кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза". "Несколько человек заменяли ей толпу; то, что другой соберет со многих встреч, в многие годы и во многих местах, - давалось ей в двух-трех уголках, по ту и другую сторону Волги, с пяти-шести лиц, представляющих для нее весь людской мир, и в промежуток нескольких лет, с тех пор, как понятия y нее созрели и сложились в более или менее определенный взгляд. "Она не теряла из вида путеводной нити жизни и из мелких явлений, из немудреных личностей, толпившихся около нее, делала не мелкие выводы". "Она по этой простой канве умела чертить широкий, смелый узор более сложной жизни, других требований, идей, чувств, которых не знала, но угадывала, читая за строками простой жизни другие строки, которых жаждал ее ум и требовала натура". "Она брала из простой жизни около себя только одно живое, верное, созидая образ, противоположный тому, за немногими исключениями, что было около". - "У меня оружие слабое, - говорила она Марку, - и только имеет ту цену, что оно мое собственное, что я взяла его в моей тихой жизни, а не из книг, не понаслышке"... "Инстинкт дал ей в области "сердечных движений", если не знание, то явное предчувствие опыта и знания. "Она знает уже, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет" и когда и почему поклонение м. б. оскорбительно. Это "не не ведающая зла невинность, как y Марфиньки", - В. "как-нибудь угадала или уследила перспективу впечатлений, борьбу чувств и предузнает ход и, м б., драму страсти, и понимает, как глубоко входит эта драма в жизнь женщины"; "не все, конечно, В. знает в игре или борьбе сердечных движений, но она, однако же... понимает, что там таится целая область радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека". К "страсти" Райского относилась В. с недоверием: никакой страсти не было - "самолюбие, воображение". - "Он не романтик, - сказала она Марку о Райском, -а поэт, артист… Я начинаю верить в него. В нем много чувства, правды. Я ничего не скрыла бы от него, если б y него самого не было ко мне того, что он называл страстью". - "Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной", - ответила она Райскому. В то же время она обращается не к кому иному, как к Райскому с просьбою "не покидать ее". - Отчасти по совету Марка она "не показывает ему истины", водит его. "Только чтоб его немного охладить, я решаюсь на эту глупую двойную роль... Лишь отрезвится, я сейчас скажу ему первая все и мы будем друзья..." - "Кто тебя развил так, В.? - спрашивает ее Райский. - ...Откуда y тебя эти мысли (понимание характера увлечений Райского), как ты узнала ход страстей?" - "Я хода страстей не знаю, но узнала вас, вот и все", - отвечает В. - "Кто тебя развивает, ты вот что скажи? А ты все уклоняешься от ответа". - "Да вы сами. Я все из ваших разговоров почерпаю". - Райский в "поэтических", восторженных красках рисовал ей "красоту страсти", "одевая страсть" в "фантастический наряд". - "Нет, ничто в жизни не дает такого блаженства, никакая слава, никакое щекотанье самолюбия, никакие богатства Шехеразады, ни даже творческая сила, ничто... одна страсть!.. Хотела бы ты испытать такую страсть, Вера?" - Она задумчиво слушала. - "Да, если она такова, как вы ее описываете, если столько счастья в ней…" Она вздрогнула и быстро отворила окно". Марк "проповедовал ей свою теорию "страсти" "влечения". - "Я этого не понимаю, - этой птичьей жизни, - сказала В. Марку. - Не все ли равно вам, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там, в слободе, или за Волгой в деревне?" - "В область мысли, знания, В. вступила... недоверчивым и осторожным шагом. Читала она книги в библиотеке старого дома, сначала от скуки, без выбора и системы, доставая с полки что попадется, потом из любопытства, наконец, некоторые с увлечением. Скоро она почувствовала бесцельность и бесплодность этого странствия по чужим умам без руководящей нити. Она хитро наводила на разговор Козлова, почти не спрашивая и не показывая вида, что слушает, и особенно никогда ни перед кем не хвастаясь, что знает то или другое, чего не знают окружающие. Потом, с поверкой его взгляда, перечитывала книги опять и находила в них больше смысла и интереса. По просьбе молодого священника возила книги ему и опять слушала, не делаясь семинаристом, рассеянно, его мысли и впечатления, высказанные под влиянием того или другого автора". Со священником она читала "Спинозу", "Вольтера", "некоторых энциклопедистов". "Дошли" и "до Фейербаха с братией... до социалистов и материалистов". "После всех пришел Марк - и внес новый взгляд во все то, что она читала, слышала, что знала, взгляд полного и дерзкого отрицания всего, от начала до конца, небесных и земных авторитетов, старой жизни, старой науки, старых добродетелей и пороков. Он, с преждевременным триумфом, явился к ней, предвидя победу, и ошибся". Она с изумлением увидела этот новый, вдруг вырвавшийся откуда-то поток смелых, иногда увлекательных идей, но не бросилась в него слепо и тщеславно, из мелкой боязни показаться отсталою, а также пытливо и осторожно стала всматриваться и вслушиваться в горячую проповедь нового апостола". - "Я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу! - сказала В. Марку: - Я соглашаюсь с вами в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это, п. ч. хочу сама знать и видеть, куда иду". "Она добиралась в проповеди и увлечениях Марка до чего-нибудь верного и живого, на что можно опереться, что можно полюбить, что было так прочно, необманчиво в старой жизни, которой, во имя этого, прочного, живого и верного, она прощала ее смешные вредные уродливости, ее весь отживший сор. Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй, мужу - наконец... чем бы он ни был для нее, - и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы смело, не слушая старых, разбитых голосов не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, - вывести, если можно, и ее на другую дорогу. Но для этого нужно было ей глубоко и невозвратно убедиться, что истина впереди". - Марк "манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Исиды, и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть, этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. - "И будем как боги, - прибавлял он насмешливо". В. "задумывалась над всем, чем сама жила, и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и стала еще жаднее прислушиваться к речам Марка. У нее даже бывали минуты, впрочем редкие, когда она колебалась в непогрешимости своих, собранных молча, про себя, наблюдений над жизнью, над людьми, правил, которыми руководствовалось большинство." "Она шла", вообще, "не самонадеянно, а, напротив, с сомнениями, не ошибается ли она, не прав ли проповедник, нет ли в самом деле там, куда так пылко стремится он, чего-нибудь такого чистого, светлого, разумного, что могло бы не только избавить людей от всех старых оков, но открыть Америку, новый, свежий воздух, поднять человека выше, нежели он был, дать ему больше, нежели он имел. Она прислушивалась к обещанным им благам, читала приносимые им книги, бросалась к старым авторитетам, сводила их про себя на очную ставку - но не находила ни новой жизни, ни счастья, ни правды - ничего того, что обещал, куда звал смелый проповедник. А сама все шла за ним, увлекаемая жаждой знать, что кроется за этой странной и отважной фигурой. Дело пока ограничивалось беспощадным отрицанием всего, во что верит, что любит, на что надеется живущее большинство. Марк клеймил это враждой и презрением; но В. сама многого не признает в старом свете. Она и без него знает и видит болезни: ей нужно знать, где Америка?" - "Вот и весь ваш ответ, Марк! ("опять с горы потянуло мертвым воздухом!") - "кротко" сказала В. Волохову: "все прочь, все ложь, - а что правда - вы сами не знаете". "Ей прежде всего бросилась в глаза зыбкость, односторонность, пробелы, местами будто умышленная ложь пропаганды, на которую тратились живые силы, дарования, бойкий ум и ненасытная жажда самолюбия и самонадеянности, в ущерб простым и очевидным готовым уже правдам жизни, только потому, как казалось ей, что они были готовые". "Иногда в этом безусловном рвении к какой-то новой правде виделось ей только неуменье справиться с старой правдой, бросающейся к новой, которая давалась не опытом и борьбой всех внутренних сил, а гораздо дешевле, без борьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, не различавшего старого зла от старого добра, и принималась на веру от не проверенных ничем новых авторитетов, невесть откуда взявшихся новых людей - без имени, без прошедшего, без истории, без прав". Как "Марк ни бился развивать В., давать ей свои советы, но кто-то другой, - ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский со своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более - свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля - поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, пред которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы, свежих источников". "Вглядевшись и вслушавшись в проповедь Марка, во все, что он выдавал "за новые правды, новое благо, новые откровения", она с удивлением увидела, что все то, что было в его проповеди доброго и верного, - не ново, что оно взято из того же источника, откуда черпали и не новые люди, что семена всех этих новых идей, новой "цивилизации," которую он проповедовал так хвастливо и таинственно, заключены в старом учении. От этого она только сильнее уверовала в последнее и убедилась, что... учение это есть единственный непогрешительный, совершеннейший идеал жизни, вне которого остаются только ошибки." - "Молча, глубоко глядела она (В. после свидания с Волоховым) на смотрящий на нее, задумчивый взор образа. "Ужели он не поймет этого никогда и не воротится... сюда... к этой вечной правде?" - "Где истина?" - спросил ее Райский. В. ответила, указывая на церковь: "Вон там... я это до него (до священника) знала..." - У нее "крепки", по словам Марка. "старые понятия, мораль, долг, правила, вера". ["Вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности"]. В. убеждена, что "у природы есть - законы, у людей - правила", что "любовь налагает долг... жизнь налагает другие долги: без них жизни нет". И даже "счастье ведет за собою долг". Любовь "соединяет людей на целую жизнь", налагая обязанность "за отданные друг другу годы счастья, платить взаимно остальную жизнь". Жена должна быть "товарищем мужа на всю жизнь". "Женщины созданы, прежде всего, для семьи". Когда Марк, поцеловав несколько раз ей руку, потянулся поцеловать ее в щеку, она отодвинулась. Когда Райский заявил ей: "Мне ничего не нужно: но ты сама должна знать, какими другими глазами, как не жадными, влюбленными, может мужчина смотреть на твою поразительную красоту..." - В. не дала договорить ему, вспыхнула и быстро встала с места. - "Как вы смеете говорить это? сказала она, глядя на него с ног до головы. - Вы даже не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы глядеть на меня этими "жадными" глазами, если б около меня был зоркий муж, заботливый отец, строгий брат?" У В. остались "старые прочные понятия о жизни; о счастье", но "ей по плечу современные понятия, пробивающиеся в общественное сознание; очевидно, она черпнула "других идей, даже знания". "Как ни старалась она таиться, но, по временам, проговаривалась каким-нибудь нечаянно брошенным словом, именем, авторитетом в той или другой сфере знания". Она стояла "неизмеримо выше круга, где жила", "окружавшей ее застарелости, деспотизма, грубости нравов". "Образ мыслей ее был смел и свободен". Она поставила задачей "выработать новую жизнь из старой". Слушая "проповеди" Марка, В., "почти незаметно для нее самой, поверила искренности односторонних и поверхностных увлечений собеседника и от недоверия перешла к изумлению и участию". - "Участие привлекло меня на вашу сторону... Я из любопытства следила за вами, позволила вам приходить к себе, брала у вас книги - видела ум, какую-то силу..." "Она увлеклась личностью Волохова, влюбилась в него самого, в его смелость, в самое это стремление к новому, лучшему, но не влюбилась в его учение..." Она осталась верна старым, прочным понятиям о жизни, о счастье", она "не шла" туда, куда он ее звал; "боролась и незаметно, мало-помалу, перешла сама в активную роль воротить и его на дорогу уже испытанного добра и правды, увлечь сначала в правду любви, человеческого, а не животного счастья, а там и дальше в глубину ее веры, ее надежд..." Она хотела "обратить" Марка "в свою веру". "Я горячо приняла вашу судьбу, - говорит она. - Я страдала не за один темный образ (вашей) жизни, но и за вас самих, упрямо шла за вами, думала,. что ради меня... вы поймете жизнь, не будете блуждать в одиночку, со вредом для себя и без всякой пользы для других..." Она думала, что "введет нового и сильного человека в общество. Он умен, настойчив и если будет прост и деятелен, как Тушин, тогда... ее жизнь угадана. Она недаром жила.... А там она не знала, что будет". "Она надеялась, что путем неуемного труда, жертв, она мало-помалу совершит чудо, - и наградой ее будет счастье женщины - быть любимой человеком, которого угадало ее сердце", и у нее будет "друг на всю жизнь". "Она была счастлива при этой мысли". Обратить Марка в свою веру - "одно условие моего счастья", говорит В.: "другого я не знаю и не желаю". "Всякий раз с этой надеждой сходила она с обрыва", с надеждой, что Марк "уступит старой, испытанной правде", что "они подадут друг другу руки навсегда", и "всякий раз ошибалась". - Целый год они "спорили". - "Всякий раз, как мы наедине, - говорит ей Марк, - вы или спорите, или пытаете меня". Целый год шла "борьба". Вопрос о любви, о той "силе", которою она "думала победить" Марка, был самым острым вопросом для В. "Теории любви на срок" Марка она противопоставила веру в "бессрочную" любовь, любовь на "целую жизнь". Жена, по ее убеждению, должна быть "на всю жизнь" "товарищем мужа", "равным" ему. "В. чувствовала, что сила ее действует". - "С весны" (это заметила и бабушка), с начала "любви" своей, она, "такая странная, стала: "то повеселеет, то задумается; часто капризничает, иногда вспылит". После удачи с Марком "за ее обыкновенной вседневной миной крылась другая. В. усиливалась, да притом с трудом, скрадывать какое-то ликование, будто прятала блиставшую в глазах, в улыбке зарю внутреннего удовлетворения, которым, по-видимому, не хотела делиться ни с кем... Недоверчивых и недовольных взглядов не заметно, а в лице, во всей ее фигуре тишина, невозмутимый покой, в глазах появлялся иногда луч экстаза, будто она черпнула счастья". "Она была в каком-то ненарушимо тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфинькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу... А потом опять была ровна, покойна". Она "молиться начала" y "деревянной часовни": "вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд - все было молитва". Она молилась перед свиданием с Марком о "неверующих", но прошло свидание, и В. "казалась" "такою, как всегда", "ничего особенного": "взяла даже какую-то работу, на которую и устремила внимание", "но бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковину", а Райский видел, что В. "в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит глазами вокруг себя, поглядывая... подозрительно на каждого". Прошло несколько дней, В. - стала снова "не весела". После беседы с Марком, когда он сказал уходя, что "постарается не видаться больше" и "не обернулся" "на зов ее сердца" - она стала "молчалива и грустна". Райский "чаще прежнего заставал ее у часовни молящеюся". "Она была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на лице, с какою-то покорностью судьбе. "Посмотри, каким миром сияет у тебя лицо: где ты почерпнула этот мир? Там?" - он указал на часовню. - "Где же больше?" - "Ты… не ходишь, кажется, больше туда? - продолжал он, указывая к обрыву. Она покачала головою. - И не пойду, - тихо сказала она. Однако, когда раздался через минуту призывный выстрел - "она, как будто, испугалась, подняла голову, оцепенела, все слушая. Глаза y ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли слезы. Потом отняла y Райского руку и рванулась к обрыву. Она остановилась на полдороге, приложив руку к сердцу, и опять слушала". - "Пять минут назад ты была тверда, В.", - сказал Райский. "Она поглядела машинально на него, не слушая, и сделала шаг опять к обрыву, но повернула назад и медленно пошла к часовне. - "Да, да, - шептала она: - я не пойду. Зачем он зовет? Ужели в эти дни совершился переворот?.. - Нет, нет, не может быть, чтоб он…" Она стала на пороге часовни на колени, зак