Харлов, Мартын Петрович ("Степной король Лир")
Смотри также Литературные типы произведений Тургенева
Отставной штык-юнкер и "столбовой" дворянин. Человек "росту исполинского". "На громадном туловище сидела, несколько искоса, без всяких признаков шеи, чудовищная голова; целая копна спутанных желто-седых волос вздымалась над нею, зачинаясь чуть не от самых взъерошенных бровей". "На обширной площади сизого, как бы облупленного, лица торчал здоровенный шишковатый нос, надменно топорщились крошечные голубые глаза ("медвежьи глазенки") и раскрывался рот, тоже крошечный, но кривой, растресканный, одного цвета с остальным лицом. Голос из этого рта выходил хотя сиплый, но чрезвычайно крепкий и зычный. Звук его напоминал лязг железных полос, везомых в телеге по дурной мостовой". Лицо Х. "не было неприятно" - "некоторая даже величавость замечалась в нем". Руки его напоминали "подушки", спина была "двухаршинная", плечи, "подобные мельничным жерновам", уши - "совершенные калачи, с завертками и выгибом". Щеки "так и приподнимали их с обеих сторон". "Носил М. П. и зиму, и лето казакин из зеленого сукна, подпоясанный черкесским ремешком, и смазные сапоги". "Силой он обладал истинно геркулесовской", но сам "никогда не хвастался своей силой". - "Коли десница у меня благословенная, - говаривал он, - так на то была воля Божия". - "Он был горд, только не силою своею он гордился, а своим званием, происхождением, своим умом-разумом". Свой род Х. вел от шведа, или, как он говорил, от шведа Харлуса, который "при Иване Темном" приехал в Россию и не пожелал быть чухонским графом, а пожелал быть российским дворянином и в золотую книгу записался". Когда Х. замечали, что Ивана Темного не было, а были Иван Грозный и Василий Темный, он спокойно отвечал: "коли я говорю, стало оно так!" - Дворяне, по его убеждению, должны иметь особую честь: "чтоб никакой смерд, земец, подвластный человек и думать о нас худого не дерзнул". Сомнений относительно древности своего рода, противоречий своим словам, своей воле Х. не допускал. Сановнику, отнесшему в шутку род Харловых ко временам допотопным, когда еще водились мастодонты и мегалотерии, М. П. ответил: "Может быть, наш род, точно оченно древний: в то время как мой пращур в Москву прибыл, сказывают, жил в ней дурак не хуже вашего превосходительства, а такие дураки нарождаются только раз в тысячу лет". - Стряпчему заявил прямо, что ему "о Мартыне Харлове судить не приходится: понятием еще не вышли". - "И чиновный вы человек, а слова ваши самые вздорные". - "Всех людей он привык считать недорослями". Он надеялся только на себя "и решительно никого не боялся". - "Разве мне могут что сделать? Где такой человек на свете есть? - спрашивал он и принимался хохотать коротким, но оглушительным смехом". Боялся он только одной смерти, но набожностью особенной не отличался и в церковь не часто ходил и к молитве "прибегал редко", но верил снам и звал себя "сновидцем". - Х. хозяин был порядочный; свое именье Еськово-Козюлькино он называл своею "державой"; крестьян - подданными. О "хозяйственных предметах" рассуждать умел, но "подолгу сидеть дома не любил", хотя "по тучности своей Х. почти никуда не ходил пешком. Земля его не носила и от него самого землей отдавало, лесным дромом, тиной болотной". "Человек был прямой, ни в ком не заискивал, денег не занимал, вина не пил и глуп тоже не был, хотя образования не получил никакого". Подписать свой чин и фамилию для Х. было великим трудом. "Что писать, что блох ловить - все едино", говорил он. Единственной книгой был в доме Х. разрозненный том Новиковского "Покоющегося трудолюбца" (1785 г.). Ее и читал Х-у по складам казачок Максимка. Рассказывать он не умел и не любил. "От долгих речей одышка бывает", - замечал он с укоризной; лишь когда его наводили на двенадцатый год, охотно рассказывал анекдоты о французах. Х. "служил в ополчении и получил бронзовую медаль, которую по праздникам носил на владимирской ленточке". - Нрава М. П. был "раздражительного", но на старости лет зарок себе дал: не сердиться, т. к. от сердца кровь портится и к голове приливает. Иногда "к новолунию" на него находили "минуты меланхолии и тоски". Тогда он запирался в своей комнате и "гудел, именно гудел как целый пчелиный рой", либо призывал казачка Максимку и приказывал ему "или читать, или петь". Дочерей своих держал в повиновении, считая, что "отец всему глава и никому отчета давать не обязан". - "Мои дочери, - говорил он... - Да чтоб я... Из повиновенья-то выйти? Да им и во сне... Противиться? Кому? Родителю? Сметь?.. A проклясть-то их разве долго?" Свое слово привык держать крепко и убежден, что "скорее шар земной в раздробленье придет", чем он, М. Х., от слова своего отступится... - В ожидании смерти он задумал "самолично", "еще жимши при себе решить", "кому чем владеть", и, "как отец и благодетель", подписал имение своим дочерям, выговорив себе право жить в комнатах, полное содержание "натуральною повинностью" и десять рублей ассигнациями в месяц на обувь и одежду. "Исполнять родительскую волю дочерям моим, - гласила подпись на акте, - исполнять свято и ненарушимо, яко заповедь", ибо в противном случае, "чего Боже оборони, постигнет их (т. е. дочерей) моя родительская неключимая клятва..." В силу этой заповеди и клятвы верил Х. Он и мысли не допускал, что его дочери могут оказаться неблагодарными и на отца руку поднять. И позднее, раскаиваясь в прошлом, он говорил: не тем провинился я (что составил раздельный акт). - "Гордость погубила меня, не хуже царя Навуходоносора". Гордость заставила его все сносить терпеливо, хороня от людей свое горе, - позор своих дочерей, утративших волю и ставших "холопками" Слеткина, но, когда заняли его комнату и "постельку" Х. "выкинули в чулан", он не вынес. Прежние мысли о необходимости смирения, покорности судьбе сменились в нем бурей. Он бежал. Неблагодарность дочерей терзала его и совесть мучила, вся прожитая жизнь проносилась. "Хоть бы ты пользу кому в жизни сделал! бедных награждал, крестьян на волю отпустил, что ли, за то, что век их заедал. Ведь ты перед Богом за них ответчик". Он задумался о судьбе своих крепостных, для которых был у Х. раньше один приказ: "повиноваться". "И какая теперь их судьба: была яма глубокая и при мне, что греха таить, а теперь и дна не видать". После разговора с Натальей Петровной Х. "стих" и даже все простить был готов; но он всегда "легко раздражался", и Сувенир легко снова привел его к ярость. Сувенир своими язвительными речами напомнил Х. о том, что теперь у него, X-а, нет крова, что он стал приживальщиком. - "Дочки с зятем вашим, "под вашим кровом", над вами потешаются вдоволь", - язвил Сувенир. Х. взорвало": "он задрожал от ярости, но не против Сувенира. Старые обиды вспомнились". В отцовское проклятие он изверился: дочерям это нипочем. "В эту минуту он вспомнил о своей силе, и безумная мысль пришла в голову. - Не пропала еще моя сила! Узнают как надо мной издеваться! Не будет у них крова". Он бросился домой и принялся разорять крышу своего дома. На просьбу о прощении со стороны любимой дочери Евлампии отвечал: "Поверю я вам, как бы не так. Убили во мне веру-то! Все убили. Был я орлом - червяком сделался, а вы и червяка давить?" - "Ты теперь мне не дочь и я тебе не отец:.. Я - пропащий человек". И, умирая (разбившись при падении с крыши), вперив глаз на Евлампию, произнес: "Ну, дочка... Тебя я не про..." "Простить ли он хотел ее, либо проклясть?..." "Я, - прибавляет Дмитрий Семенович (рассказчик), - решил, наконец, что простить".