Фаддеев, Семен ("Фрег. Пал.")
Смотри также Литературные типы произведений Гончарова
Молодой, коренастый, гладко остриженный матрос; "младенец с исполинскими кулаками". "Числился при адмиральской каюте, с откомандированием" "в вестовые" к Гончарову. Лицо у Ф. "всегда было обращено несколько стороной к предмету, на который он смотрел"; при торжественном приеме адмирала в доме губернатора Нагасак Ф. стоял "на вытяжке" у крыльца, "весь в красном, в ливрее", но его лицо "глядело на сторону". "Это лицо было кругло и бело, без всяких отметин и примет". "Русые волосы, белые глаза, белое лицо, тонкие губы - все это напоминало скорее Финляндию, нежели Кострому, его родину". Сметливость и "себе на уме" были не последними его достоинствами, которые прикрывались у него наружною неуклюжестью костромитянина и субординациею матроса". По утрам, подавая Гончарову умыться, "с костромским добродушием" говорил: "На, вот, ваше высокоблагородие, мойся скорее, чтоб не застали да не спросили, где взял (пресную воду), а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть!" На приказание скорее подать одежду отвечал: "Успеешь, ваше высокоблагородие: вот, на, прежде умойся". - "Поди, ваше высокоблагородие, обедать, я давно зову тебя, да не слышишь", - звал Ф., являясь в каюту "с фуражкой в руке". Во время бури, когда Гончаров спросил Ф., не принесет ли он ему в каюту "чего-нибудь поесть в тарелке?" - ответил: "Отчего не принести, ваше высокоблагородие, изволь, принесу!" - "Вот тебе! - сказал он и сел подле, на полу, "держа тарелки". На вопрос, что он принес, Ф. отвечал: "Тут все есть, всякие кушанья". [На тарелке лежали и курица с рисом, и горячий паштет, и жареная баранина, и все было прикрыто вафлей]. - "Помилуй, ведь это есть нельзя. Недоставало только, чтоб ты мне суп налил сюда!" - "Нельзя было, - отвечал он простодушно: - того гляди, прольешь". Гончарову говорил всегда "ты", употребляя вы уже в готовых фразах: ваше высокоблагородие, или воля ваша и т. п. - Был "деятелен, способен и силен"; работу справлял "в три приема" - "не спрашивайте как". - Но то, что столичному слуге "стало бы на два утра работы", у Ф-a отнимало полчаса времени. В каюте Гончарова навел быстро порядок, причем книги "расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя было вынуть ни одной без его - же чудовищной силы и ловкости". Рядом с книгами положил сапоги; при переходе Гончарова в новую каюту Ф. "мигом устроил" все. "Доска ли нейдет - мигом унесет ее, отпилит лишнее, и уж там, как она ни упрямься, а он втиснет ее в свое место. Ему нужды нет, если от этого что-нибудь расползется врозь: он и то поправит, и опять нужды нет, если доска треснет. Он один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с тою только разницею, что сапоги положил уже не с книгами, как прежде, а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро, а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке". - "Ближе доставать", - сказал он". "Книги поставил на верхние полки, куда рукой достать было нельзя, и так плотно уставил, что вынуть книгу не было никакой возможности". "Иногда он, не зная назначения какой-нибудь вещи, брал ее в руки и долго рассматривал, стараясь угадать, что бы это такое было, и уже ставил по своему усмотрению. Попался ему одеколон: он смотрел-смотрел, наконец, налил себе немного на руку: "Уксус", - решил он, сунув склянку куда-то подальше в угол". Во время плавания, увидя на перчатках пятна от морской сырости, был поражен "круглой, правильной формой пятен". - "Да это как нарочно сделано", - отвечал он. - "А галстуки тоже нарочно с пятнами?" - Ф. стороной посмотрел на галстуки. - "И они в пятнах, - сказал он про себя: - что за чудо!" Хотя "десница" у Ф. была разрушительная, но он был "ловок и цепок", "как кошка"; изловчился как-то обманывать бдительность трюмного унтер-офицера и из-под носа у него таскал из цистерн каждое утро по кувшину воды". "Барину" своему вообще оказывал "любезности". По утрам, несмотря на запрет, приносил кувшин пресной воды. - "Достал, - говорил он радостно каждый раз, вбегая с кувшином в каюту". После съезда на берег привез и поставил в каюте великолепный цветок: горный тюльпан, величиной с чайную чашку, с розовыми листьями и темным коричневым мхом внутри, на длинном стебле. На вопрос, откуда он его взял: "В Африке, на горе достал", - отвечал Ф.; он же приносил с берега разные раковины: "Извольте посмотреть, какие есть хорошие, - говорил он, выбирая из ящика то рогатую, то красную, то синюю с пятнами. - Вот эта, вот эта; а эта какая славная!" И он сунул ее к носу барина. От нее запахло падалью. - "Что это такое?" - "Это я чистил: там улитки были, - сказал он: - да видно, прокисли". "Несмотря на запрет, он таскал раковины каждый день кучами, потому что все так делали". - "У всех господ есть, у вас только нет", - сказал он, выменяв у корейцев тростниковую шляпу для Гончарова. Всякая неудача, приключившаяся кому-нибудь, полученный толчок, даже им самим, радовали Ф. Когда его друг, Мотыгин, получил "от портсмутской леди" синяк около глаза, "пуще всех радовался Ф.". Когда они вместе с Паисовым и Шведовым, все трое "подвесились к одному крючку" и упали, Ф. "улыбался" при одном воспоминании. На вопрос: о чем он смеется, - отвечал: "Да смех такой..." - "Ну, говори, что?" - "Шведов треснулся головой о палубу". - "Где? как?" - "С койки сорвался; мы трое подвесились к одному крючку, крючок сорвался, мы все и упали: я ничего, и Паисов ничего, упали просто и встали, а Шведов голову ушиб - такой смех! Теперь сидит да стонет". Увидя барина в ванне, в беспомощном положении [испортились желоба у ванн и вода залила весь номер], Ф. "предался необузданной радости". "Напрасно он кусал губы - подавленный смех вырывался наружу", а через час Ф. "на дворе рассказывал анекдот о купанье двум своим товарищам". Когда за кражу воды для умыванья ему "сильно досталось", Ф. воротился с пустым кувшином, ерошил рукой затылок, чесал спину и чему-то хохотал, хотя сквозь смех проглядывала некоторая принужденность. - "Э! леший, чорт, какую затрещину дал!" - сказал он наконец, гладя то спину, то голову. - "Кто, за что?" - "Терентьев, чорт этакий! увидал, сволочь! Я зачерпнул воды-то, уж и на трап пошел, а он откуда-то и подвернулся, вырвал кувшин, вылил воду назад да как треснет по затылку, я на трап, а он сзади вдогонку лопарем по спине съездил!" И опять засмеялся". Смеялся он и тогда, когда на о. Батане заболели матросы, "поевши каких-то стручков": "Смех какой! - сказал Ф.: - Наши ребята, - продолжал он, - наелись каких-то стручков, словно бобы, и я один съел - ничего, годится, только рот совсем свело, не разожмешь, а у них животы подвело, их с души рвет: теперь стонут". - "Еще мы нашли, - продолжал Ф., - какие-то... орехи не орехи, похожи и на яблоки, одни красные, другие зеленые. Мы съели по штуке красной - кисло таково; хотели было зеленое попробовать, да тут ребят-то и схватило, застонали - смех! И с господами смех, - прибавил он, стараясь не смеяться: - в буруны попали; как стали приставать, пилюжку повернуло, всех вал и покрыл, все словно купались... да вот они!" - прибавил он, указывая в окно". Когда его потребовали к "вахтенному", "Ф. сделался очень серьезен и пошел, а по возвращении был еще серьезнее". - "Что же ты не смеешься, кажется, не одному Шведову досталось?" Он молчал. - "А Паисову досталось?" - Он опять разразился хохотом. - "Досталось, досталось и ему!" - весело сказал он".
Ф. не делал "никаких сближений, не задавал себе" никаких задач и смотрел "с обычным равнодушием и на невиданные им земли, и чужие народы". Он ничем "не поражался" и глядел "с непростительным равнодушием в окно, как волны вставали и падали, рассыпаясь пеной и брызгами". - "Уж такое сердитое!" - говорил Ф. - "Господи! как тепло, хорошо ходить-то по палубе: мы все сапоги сняли", - отвечал он с своим равнодушием, не спрашивая ни себя, и никого другого об этом внезапном тепле в январе". - "Тепло, хорошо!" - говорил он под тропиками. Когда фрегат приближался к Мадере и показались уже очертания острова, Гончаров пенял Ф., что он не разбудил его, и спросил: "Мадера видна?" - "Мадера?" - сказал Ф., глядя "так только, как дай Бог хоть какому дипломату". - "Он смотрел на стену с обычным равнодушием". - "Берег виден, - отвечал он, помолчав: - уж с седьмого часа". - "Что ж ты не пришел мне сказать?" - "Воды горячей не было - бриться, да и сапоги не чищены", - ответил Фаддеев. Когда же однажды скуки ради Гончаров спросил Ф.: "Где мы?" - "Он косо и подозрительно поглядел, предвидя, что вопрос сделан недаром. "Не могу знать", - говорил он, оглядывая с своим равнодушием стены". - "Это глупо не знать, куда приехал". - Он молчал. - "Говорите". - "Почем я знаю?" - "Что и ты же спросишь?" - "На что мне спрашивать? - отвечал Ф.; услыша в ночной тишине близкие взмахи весел и увидя, приближающуюся к фрегату, лодку, произнес равнодушно: - Опять чухны, ваше в-дие!" - К приезду на фрегат японцев отнесся совершенно равнодушно. - "Что там такое рядом в каюте?" - "Известно что, японец!" - отвечал Ф. - "Зачем они приехали?" - "А кто их знает?" - "Ты бы спросил". - "А как я его спрошу? там с ним говорить-то все равно, как свинье с курицей". Это равнодушие было "родня тому спокойствию, или той беспечности, с которой другой Фаддеев" где-нибудь на берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или сидит, с кистью, на дощечке и болтается в воздухе, наверху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то к улице, то к дому. Посмотрите ему в лицо: есть ли сознание опасности? - Нет. Он лишь старается при толчке упереться ногой в стену, чтоб не удариться коленкой. А внизу третий Фаддеев, который держит веревку, не очень заботится о том, каково тому вверху: он зевает, с своей стороны, по сторонам". "С этим же равнодушием" "Ф. (а этих Фаддеевых легион) смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека - словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного, ничем не сокрушимого стремления к своему долгу - к работе, к смерти, если нужно". Однако на вопрос: "откуда мы приехали сюда?" - Ф. устремил на Гончарова глаза, "с намерением во что бы то ни стало донять". - "Откуда приехали?" - повторил он вопрос. - "Ну да?" - "Из Англии". - "А Англия-то где?" - Он еще больше косо стал смотреть на барина. "Вопрос был темен для него". - "Где Франция, Италия?" - "Не могу знать". - "Ну, где Россия?" - "В Кронштадте", - проворно сказал он. - "В Европе, а теперь мы приехали в Африку, на южный ее край, на мыс Доброй Надежды". - "Слушаю-с". - Однажды лишь выразил желание съехать на берег. - "Позвольте и мне с вами, ваше высокоблагородие", - сказал он. - "Куда?" - "Да в Африку-то", - отвечал он, помня урок. - "Что ты станешь там делать?" - "А вон на ту гору охота влезть!" На всякий обычай, не похожий на свои, на учреждение он смотрел как на ошибку, с большим недоброжелательством и даже с презрением. - "Сволочь эти ассеи!" (так называют матросы англичан от употребляемого беспрестанно в английской речи - I say (я говорю, послушай)". "Он глумился, увидев на часах шотландских солдат, одетых в яркий, блестящий костюм, то есть в юбку из клетчатой шотландской материи, но без панталон и потому с голыми коленками! - "Королева рассердилась: штанов не дала", - говорил он с хохотом, указывая на голые ноги солдата. Только в пользу одной шерстяной материи, называемой "английской кожей" и употребляемой простым народом на платье, он сделал исключение, и то потому, что панталоны из нее стоили всего два шиллинга", но он презрением обдал "английского купца, "нужды нет, что тот смотрел совершенным джентльменом". "По одному лицу, по голосу Ф. можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. - "Врешь, не то показываешь, - говорил он, швыряя штуку материй. - Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину". - Купец подавал другой кусок. - "Не то, сволочь, говорят тебе!" - И все в этом роде. Это была "вовсе не брань", а так, своя "манера выражаться". Ф. и своему товарищу"матросику" говорил: "Ну, ты, разговаривай у меня, сволочь!" - и показывал кулак"
"Он внес на чужие берега свой костромской элемент и не разбавил его ни каплей чужого". Англичан он звал "ассеями", индийцев - "цыганами", малайцев - "чухнами". У китайца-кули в Гонконге "вырвал корзину" и понес сам; потом, "как мандарин, уселся было в лодку и ухватил обеими руками корзину. Лодочник не хотел везти, ожидая окончания дела. Ф. пошел было с корзиной опять на берег - его не пускают. - "Позволь, в. в., я их решу", - сказал он, взяв одной рукой корзину, а другою энергически расталкивая китайцев, и выбрался на берег". "Он, точно медведь среди стаи собак, отбивался от китайцев, колотя их по протянутым к нему рукам". "Он никому спуску не давал, не уступал дороги. Если толкнут его, он не преминет ответить кулаком, или задирал ребятишек" (во время прогулок в городах). С туземцами Ф. объяснялся на особом языке, и они понимали друг друга. Ф. с ними во время торга "спорит", "сердится": "Черти этакие: с ними не сообразишь! - говорил он, воротясь, - вчера полшильника просил, а теперь хочет шильник (шиллинг). - "Да как ты там говоришь с ними?" - "По-англичански". - "Как ты спросишь?" - "А вот возьму в руки вещь, да и спрошу: омач?" (how mnch? что стоит?). Однажды явился на фрегат, нагруженный коробками. Объяснил, что их "китаец дал... то бишь, японец". - "Зачем?" - "Не могу знать". - "Зачем же ты брал, когда не знаешь?" - "Отчего не взять? Он сказал: на, вот, возьми, отнеси домой, господам". - "Как же он тебе сказал, на каком языке?" - "По-своему". - "А ты понял?" - "Понял, ваше высокоблагородие. Чего не понять? говорит да дает коробки, так значит: отнеси господам". У корейцев он "выменял за пустую бутылку огромную тростниковую шляпу". Начал учиться грамоте, но предпочел прописи, написанные Гончаровым, "преуродливым азам" Агапки, который взялся "выучить" Ф. писать "за две чарки водки".