Тушин, Иван Иванович ("Обрыв")
Смотри также Литературные типы произведений Гончарова
- "Помещик", "лет тридцати восьми". "Молодец собой", "красивый мужчина", по мнению Райского. "Высокий, плечистый, хорошо сложенный", "атлет по росту и силе". "С темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с большими серыми глазами, простым, скромным, даже немного застенчивым, взглядом и с густой темной бородой. У него были большие загорелые руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями". По словам Райского, "рослый, здоровый, - буря ему нипочем, медведей бьет, лошадьми правит, как сам Феб - и красота, красота!" "Сила-то, мышцы-то, рост". Приехал он к Бережковой одетым "в серое пальто с глухим жилетом, из-за которого на галстук падал широкий отложной воротник рубашки домашнего полотна. Перчатки белые, замшевые, в руках длинный бич, с серебряной рукояткой". - "Какая простота, чтоб не сказать больше... во взгляде, в манерах", подумал Райский, увидев Т. Его прозвали "лесничим, п. ч. он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью лесом, растил, холил, берег его с одной стороны, а с другой рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал, сам Т.". "Пильный завод показался Райскому чем-то небывалым по обширности, почти по роскоши строений"; "удобство и изящество делали его похожим на образцовое английское заведение". "Машины из блестящей стали и люди были в своем роде образцовыми произведениями". Сам Т. там показался Райскому "первым работником", когда вошел в свою технику, во все мелочи, подробности, лазил в машину, осматривал ее, трогая рукой колеса". "Массы лесного материала отправлялись" отсюда "по водам до Петербурга и за границу". В деревне "у Т. Райский не заметил пока обыкновенных и повседневных явлений": "беспорядка, следов бедного крестьянского хозяйства, изб на курьих ножках, куч навоза, грязных луж, сгнивших колодцев и мостиков, нищих, больных, пьяных, никакой распущенности". "Все строения глядят, как новые, свежо, чисто, даже ни одной соломенной кровли нет". - "Лесная усадьба и село, - а крыши соломенные, - говорил Т.: - это даже невыгодно. Лес свой, как же избам разваливаться!" "Лес содержался, как парк, где на каждом шагу видны следы движения, работ, ухода и науки". В имении Тушина "было что-то вроде исправительной полиции для разбора мелких дел у мужиков, да заведения, вроде банка, больницы, школы". "Рабочая артель" смотрела какой-то дружиной". "Мужики походили сами на хозяев, как будто занимались своим хозяйством". - "Ведь они у меня, и свои (крепостные), и чужие, на жалованье", - сказал Т. Райскому. "Дома Т. читал статьи по агрономической и вообще по хозяйственной части, держал сведущего немца, специалиста по лесному хозяйству, но не отдавался ему в опеку, требовал его советов, а распоряжался сам, с помощью двух приказчиков, артелью своих и нанятых рабочих. В свободное время он любил читать французские романы: это был единственный оттенок изнеженности". "В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых; соседей принимал иногда у себя и любил изредка покутить, т. е. заложить несколько троек, б. ч. горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок к дальнему соседу и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину родного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху, ни духу. Там он опять рубит и сплавляет лес или с двумя егерями разрезывает его вдоль и поперек, не то объезжает тройки купленных на ярмарке новых лошадей или залезет зимой в трущобу леса и выжидает медведя, колотит волков. Не раз от этих потех Т. недели подряд лежал с завязанной рукой, с попорченным ухарской тройкой плечом, а иногда с исцарапанным медвежьей лапой лбом". "Ему нравилась эта жизнь, и он не покидал ее".
Т. - "это простая русская практическая натура, исполняющая призвание хозяина земли и леса, первого, самого дюжего работника между своими работниками и вместе распорядителя и руководителя их судеб и благосостояния" "В этой простой, открытой личности не было почти никакого лоска и никакой "краски". Это был "чистый самородок". "В нем крылась бессознательная, природная, почти непогрешительная система жизни и деятельности. Он как будто не знал, что делал, а выходило как следует, как сделали бы десятки приготовленных умов, путем размышления, науки, труда". Он "жил, не подозревая, что умеет жить, как мольеровский burgeois gentilhomme, не подозревал, что "говорит прозой". "При первом взгляде" Т. мог показаться "даже немного ограниченным". "Про него нельзя было сказать - "умный человек", в том смысле, как обыкновенно говорят о людях замечательно наделенных этою силой; ни остроумием, ни находчивостью, его тоже упрекнуть было нельзя". Мнимая "ограниченность" Т., по мнению Райского, "есть не что иное, как равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют силу души и воли; и то, и другое, и третье слито у него тесно одно с другим и ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не ослепляет, а тянет к себе медленно, но прочно". Воля служит Т. "послушным орудием умственной и нравственной силы". "Жизнь его совершала свой гармонический ход, как будто разыгрывалось стройное музыкальное произведение, под управлением данных ему природой сил". "Он не был сам творцом своего пути, своей судьбы, ему, как планете, очерчена орбита, по которой она должна вращаться; природа снабдила ее потребным количеством тепла и света, дала нужные свойства для этого течения, - и она идет неуклонно по начертанному пути". - "Нет, это не ограниченность в Тушине", решал Райский: "это - красота души, ясная, великая! - Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые, прочные формы. Заслуга человека тут - почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, т. е. ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею". У Т., по словам Веры, "есть характер". "Он что подумает, то и исполнит. У него мысли верные, сердце твердое…" Он "никогда не лжет". "Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам - ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался, с кем работал или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения - с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости - с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, - далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе - смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах". Т. "не ведает страхов". "С ним не страшно ничто, даже сама жизнь!" - говорит Вера; призвав Т. после своей "беды", Вера "вздохнула свободнее, чувствуя, что подле нее воздвигается какая-то сила, встает, в лице этого человека, крепкая, твердая гора, которая способна укрыть ее в своей тени и каменными своими боками оградить - не от бед страха, не от физических опасностей, а от первых, горячих натисков отчаяния, от дымящейся еще язвы страсти, от горького разочарования". Веру Т. "обожает", пред Верою "благоговеет". "И лицо, и фигура, и движения "лесничего" были исполнены глубокой симпатии к Вере, сдерживаемой каким-то трогательным уважением". "Этот атлет, по-видимому, не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся, не сказать бы чего лишнего, не промахнуться". Т. хотел "сделать предложение Вере, но вместо этого услышал ее рассказ о "падении". "Он побледнел. Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью... - "А я думал, - сказал он со странной улыбкой, будто стыдясь своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи: - что меня только медведь свалит с ног". - "Я кланяюсь вам по-прежнему, а люблю - извините, к слову пришлось, - еще больше прежнего, потому что… вы несчастливы". "Напрасно только вы сказали мне вашу тайну, - прибавил он с унынием, почти с отчаяньем". Когда же "Вера ответила ему: скрыть от вас - это было бы мукой для меня. Теперь мне легче: - я могу смотреть прямо вам в глаза, я не обманула вас..." - "Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! - торопливо говорил Т., скрадывая волнение. - Вы делаете мне большое добро. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение!" Вопрос об "оскорбленном чувстве и обманутых надеждах" "в первые дни сильно ломал Т. и, чтобы вынести эту ломку, нужна была медвежья крепость его организма и вся данная ему и сбереженная им сила души. И он вынес эту борьбу". "Он верил в непогрешимость Веры, и эта вера, которою держалась его чистая, глубоко нравственная страсть к ней, да прелесть ее обаятельной красоты и доверие к ее уму, сердечной честности, заглушали животный эгоизм страсти и спасали его не только от отчаяния в горе, но и от охлаждения к Вере". "Она не виновна, а несчастлива", - думал он. "Т. был точно непокоен, но не столько от оскорбленных чувств", "сколько от заботы о том, что было с Верою после: кончена ли ее драма, или нет?" "Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми". "Как он, T., и как сама Вера понимают счастье?" "Вопрос этот не переставал грызть Т. Ему казалось невероятно, чтобы Марк устоял в своих понятиях и остался только на дне обрыва. "Не дурак же он, не слепой!.." ("За что-нибудь любила она его... Нет - любить его нельзя - а влюбилась, увлеклась фальшиво... - думал он: - он опомнится, воротится, и она будет счастлива... Дай Бог! Дай Бог!" - молился он за счастье Веры и в эти минуты бледнел и худел - от безнадежности за свое погибающее будущее без симпатии, без счастья, без Веры, без всех этих и... и... и... "Какая же это жизнь? - думал он. - Той жизнью, какою я жил прежде, когда не знал, есть ли на свете Вера Васильевна, жить дальше нельзя. Без нее - дело станет, жизнь станет!" Узнав, что Вера хочет порвать с Марком навсегда и только не знает, как это сделать, "не может сама", Т. "весь просиял..." - "И вы подумали обо мне: "Т. выдержит и послужит мне", и позвали меня... так?" - "Видеть его (Марка), чтобы передать ему эти две строки, которых вы не могли написать: ведь это - счастье, Вера Васильевна!" - Поручение это Т. исполнил, как "рыцарь" и "дипломат", "унизив Марка холодной вежливостью на все его задирания. Марк, как ни ускользал, а дал ответ". "Вера Васильевна любит меня, как "человека", как друга, - говорил Т. Бережковой: - Это ее слова, - ценит, конечно, больше, чем я стою... это большое счастье… Это, ведь, значит, что со временем... полюбила бы - как доброго мужа... Татьяна Марковна! - заговорил он, вдруг взяв высокую ноту, горячо и сильно... - Ведь если лес мешает идти вперед, его вырубают, море переплывают, а теперь вон прорывают и горы насквозь, и все идут смелые люди вперед! А здесь ни леса, ни моря, ни гор - ничего нет: были стены и упали, был обрыв и нет его! Я бросаю мост через него и иду, ноги у меня не трясутся... Дайте же мне Веру Васильевну, дайте мне ее! - почти кричал он: - я перенесу ее через этот обрыв и мост - и никакой чорт не помешает моему счастью и ее покою - хоть живи она сто лет! Она будет моей царицей и укроется в моих лесах, под моей защитой, от всяких гроз и забудет всякие обрывы, хоть бы их были тысячи!! Что это вы не можете понять меня!" И когда "бабушка" сказала, что ручается за Веру: Вера, "когда-нибудь", "будет его женой", Т. "вдруг точно вырос, помолодел, стал, чем был прежде". - "Т. человек с ног до головы", отзывается о нем Вера. Он "человек, какими должны быть все и всегда". "Тушины - наша истинная "партия действия", наше прочное "будущее", которое выступит в данный момент особенно, когда все это" - оглядываясь кругом на поля, на дальние деревни, - решал Райский, - когда все это будет свободно, когда все миражи, лень и баловство исчезнут, уступив место настоящему "делу", множеству "дела" у всех, - когда с миражами исчезнут и добровольные "мученики", тогда явятся на смену им "работники", "Тушины" на всей лестнице общества..."