Татьяна Марковна Бережкова ("Обрыв")
Смотри также Литературные типы произведений Гончарова
"Помещица". "Дворянка столбовая". В первый приезд Райского (студентом), Т. М. была "красавица". "Высокая, не полная и не сухощавая, но живая старушка... даже не старушка, а лет около пятидесяти женщина, с черными, живыми глазами и такой доброй и грациозной улыбкой, что, когда и рассердится и засверкает гроза в глазах, так за этой грозой опять видно чистое небо". "Над губами маленькие усики; на левой щеке, ближе к подбородку, родимое пятно с густым кустиком волос. Это придавало лицу ее еще какой-то штрих доброты". "Она стригла седые волосы и ходила дома, по двору и по саду с открытой головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет". "До полудня она ходила в широкой белой блузе, с поясом и большими карманами, а после полудня надевала коричневое, по большим праздникам светлое, точно серебряное, едва гнувшееся и шумящее платье, а на плечи накидывала старинную шаль, которая вынималась и выкладывалась одной только Василисой". - "Дядя Иван Кузьмич с Востока вывез, триста червонных заплатил: теперь этакой ни за какие деньги не отыщешь! - хвасталась она". "На поясе и в карманах висело и лежало множество ключей, так что бабушку, как гремучую змею, можно было слышать издали, когда она идет по двору или по саду". "Накинув шаль и задумавшись, она походила на один старый женский портрет, бывший в старом доме в галерее предков". "Иногда вдруг появлялось в ней что-то сильное, властное, гордое: она выпрямлялась, лицо озарялось какою-то внезапною строгою или важною мыслию, как будто уносившею ее далеко от этой мелкой жизни, в какую-то другую жизнь". "Сидя одна, она иногда улыбалась так грациозно и мечтательно, что походила на беззаботную, богатую, избалованную барыню. Или когда, подперев бок рукою или сложив руки крестом на груди, смотрит на Волгу и забудет о хозяйстве, то в лице носится что-то грустное". Через 14-ть лет, когда Райский приехал снова навестить ее, "она, хотя постарела, но постарела ровною, здоровою старостью: ни болезненных пятен, ни глубоких нависших над глазами и ртом морщин, ни тусклого, скорбного взгляда!" "Видно, что ей живется крепко, хорошо, что она если и борется, то не дает одолевать себя жизни, а сама одолевает жизнь и тратит силы в этой борьбе скупо". "Голос у ней не так звонок, как прежде, да ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру".
Т. М. "по воспитанию была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо, с свободной простотой, но и с сдержанным приличием в манерах", "со сдержанным достоинством барыни", "и ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала". - "Это стыдно женщине", - говорила она. - "В кабинете Т. М. стояло старинное", "окованное бронзой и украшенное резьбой, бюро с зеркалом, с урнами, с лирами, с гениями". Т. М. "завесила зеркало": "Мешает писать, когда видишь свою рожу напротив, - говорила она". "Еще там был круглый стол, на котором она обедала, пила чай и кофе, да довольно жесткое, обитое кожей, старинное же кресло, с высокой спинкой рококо". В юности Т. М. была "живой, очень красивою, стройною, немного чопорною девушкой". По городским рассказам, "Тит Никоныч", "приехавший" тогда "в город", "любил Т. М., а она его"; "а за нее сватался покойный граф, Сергей Иваныч". "В одну ночь граф подстерег rendez-vous T. M. с Ватутиным в оранжерее", очень "решительное", - как выражалась Крицкая. "Граф дал пощечину Титу Никонычу". Тот "не вынес, сбил с ног графа… и чуть не зарезал его". "Т. М. остановила его за руку: "Ты, говорит, дворянин, а не разбойник - у тебя есть шпага!" - и развела их. Драться было нельзя, чтобы не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф - молчать обо всем, а Ватутин - "не жениться"... Вот отчего Т. М. осталась в девушках". - У Т. М. "был свой капитал, выделенный ей из семьи, "тысяч полтораста", своя родовая деревенька". Но после смерти отца и матери Райского - ее племянника и племянницы - она поселилась в "маленьком именьице" Райского - "Малиновке" - "с двумя двоюродными внучками-сиротами, оставленными ей двоюродной племянницей", которую Т. М. "любила, как дочь". "В столице" Т. М. "никогда не живала". Она не может совершенно понять, как Райский не заботится об имении, считает его "клочком" земли и т. д. Она думала, что Райский навсегда поселится в своей Малиновке. Иначе - "зачем он приехал?" - Она сама называла себя в шутку его "старостой". - "Позови людей, - приказывает она Василисе по приезде Райского: - Старосте скажи, всем, всем: хозяин, мол, приехал, настоящий хозяин, барин!" - "Милости просим, батюшка! милости просим в родовое гнездо! - с шутливо-ироническим смирением говорила она, подделываясь под мужицкий лад. - Не оставьте нас своей милостью: Татьяна Марковна нас обижает, разоряет, заступитесь!.. Ха-ха-ха. - На тебе ключи, на вот отчеты, изволь командовать, требуй отчета от старухи: куда все растранжирила, отчего избы развалились?.. Поди-ка, в городе все малиновские мужики под окошками побираются"... "Да что ж ты, хозяин, молчишь? Что не спрашиваешь отчета?" "В большой шнуровой книге" у нее "отмечена всякая копейка" внука. Она аккуратно посылала ему "счеты", "ведомости", "реестры". Узнав, что Райский не читал их, Т. М. "вспылила": "Я тут тружусь, сижу иногда заполночь, пишу, считаю каждую копейку, а он рвал". - "Полно тебе: ти, ти, ти, ля, ля, ля! - передразнила она его. - Хочешь смотреть и принимать имение?" - "Ты этак не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот тут отмечена всякая копейка". - Когда же T. M. услышала, что Райский хочет "уступить все милым сестрам" "в приданое", она "сильно расходилась". - "Не бывать этому! - пылко воскликнула Бережкова: - они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а, может быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфинька! Где ты? Иди сюда! Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты? - Не бери! - повелительно сказала Т. М. - Скажи: не хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение". Марфинька, однако, "потихоньку" приняла "подарок" от Райского. "Ну, вот, и кончено, - громко и весело сказал Райский: - милая сестра! ты не гордая, не в бабушку!" - "Что кончено? - вдруг спросила бабушка. - Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась". "Она выложила перед ним бумаги и книги". - "Вот четыреста шестьдесят три рубля денег - это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью - все есть". - "Бабушка!" - "Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова". Т. М-не и в голову никогда не приходило устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она б не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского - и вдруг он принял это серьезно". Стал говорить, что "отдаст все в чужие руки" или "на школы", "отпустит на волю крестьян" и т. п. - "Пожалуй, чего доброго? От него станется, вон он какой!" - думала Т. М. "в страхе". "Так и быть, - сказала она: - я буду управлять, пока силы есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь". - "Она управляла имением Райского, как маленьким царством, мудро, экономично, кропотливо, но деспотически и на феодальных началах. Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны у ней на совести и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка". Она "любила говорить, что без нее ничего не сделается"; "например, веревку мог купить всякий. Но Боже сохрани, чтоб она поверила кому-нибудь деньги". "Хотя: она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них и даже не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши". Она была "хлопотлива, любила повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна была роль. Она век свой делала дело, и если не было, так выдумывала". "Кроме крупных распоряжений, у ней жизнь кипела маленькими заботами и делами. То она заставит девок кроить, шить, то чинить что-нибудь, то варить, чистить. "Делать все самой" она называла смотреть, чтоб все при ней делали". "Она собственно не дотронется ни до чего, а старчески-грациозно подопрет одной рукой бок, а пальцем другой повелительно указывает, что как сделать, куда поставить, убрать". День Т. М. обычно проходил так: "распорядившись утром по хозяйству", она "после кофе, стоя, сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось". "Потом, если нужно, ехала в ряды и заезжала с визитами в город, но никогда не засиживалась, а только заглянет минут на пять и сейчас к другому, к третьему, и к обеду домой". "Не то, так принимала сама визиты, любила пуще всего угощать завтраками и обедами гостей". "После обеда" Т. М. зимой, сидя у камина, часто задумчиво молчала, когда была одна. Она сидела беспечной барыней, в красивой позе, с сосредоточенной будто бы мыслью или каким-то глубоким воспоминанием, и - любила тогда около себя тишину, оставаясь долго в сумерках одна. Лето проводила в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки, и, для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника".
Все в городе "уважали Т. М.". Она знала и "любила" это. "Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней, и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались". "Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет, что ни губернатор, ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если бы не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть не могла, или Полина Карповна, она бы искренно обиделась". "В этот день она, по всей вероятности, втайне желала, что бы зашел на пирог даже Маркушка". Т. М. "добрая, гостеприимная хозяйка". Она "еще ни одного человека не выпустила от себя", "не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и вечером". У нее в доме "наверное можно накормить роту солдат". - "Ах, бабушка, как мне всего хочется! - говорила Вера, ласкаясь, как кошка, около бабушки: - и чаю, и супу, и жаркого, и вина. И Ивану Иванычу тоже. Скорее, милая бабушка". "Она знала, чем бабушку успокоить". - "Ты, не шутя, ужинать будешь?" - спросила Т. М., смягчаясь", Райского, на которого была "сердита". - "Т. М., я не успел нынче позавтракать, нет ли чего?" - "вдруг попросил" Викентьев во время "сватовства", желая отвратить "грозу". - "Видите, какой хитрый! - сказала Бережкова: - он знает мою слабость". Она "очень любила Викентьева, по словам Марфиньки, за то, что он "много кушает… что ни дай, все скушает"... - "Приди Маркушка к вам, вы бы и ему наготовили всего", - говорит Райский. - "Чего не выдумает; Маркушку угощать! - ответила Т. М. - "Пришел бы ко мне об ту пору: я бы ему дала обед!" Но, когда "Маркушка" пришел к Райскому и "поужинал" без ее ведома, Т. М. спрашивает: "Отчего ты не разбудил меня! Кто вам подавал, что подавали?.. Все холодное! Как же не разбудить меня! Дома есть мясо, цыплята... Ах, Борюшка, срамишь ты меня!" - "Мы сыты и так". - "А пирожное? - спохватилась она: - ведь его не осталось! Что же вы ели?" - "Ничего: вон Марк пунш сделал. Мы сыты". - "Сыты! ужинали без горячего, без пирожного. Я сейчас пришлю варенья..." Увидя заснувшего в комнате Райского Волохова, Т. М. заметила: "Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме?" "Через несколько времени пришла Марина и поставила прежде на стол банку варенья, потом втащила пуховик и две подушки". Когда Марк пришел еще раз: "Уж не Маркушка ли опять? - с ужасом спросила Т. М. - Деньги-то не забудь взять с него назад! Да не хочет ли он трескать? я бы прислала"... Даже "Опенкина" Т. М. не принимала только тогда, когда ждала "хороших гостей", т. е. "людей поважнее в городе"... - "Нечего делать, - с тоской сказала бабушка: - надо пустить. Чай, голоднехонек, бедный! Куда он теперь в этакую жару потащится? Зато уж на целый месяц отделаюсь". "Запереть ему совсем двери было не в нравах провинции вообще и не в характере Т. М. в особенности, как ни тяготило ее присутствие пьяного в комнате, его жалобы и вздохи". Когда Опенкин "томил Бережкову рассказами", "снисходительная старушка не решалась напомнить ему о позднем часе, ожидая, что он сам "догадается". Сама Т. М. редко выезжала из дома, но "в торжественных случаях, например, когда ехала "в город с визитами, или в лавки, делать закупки", - она приказывала "заложить свою старую, высокую карету", "надевала чепчик, серебристое платье, турецкую шаль", лакею приказывала "надеть ливрею". Она ездила на паре "сытых лошадей, ехавших медленной рысью, в груди у них что-то отдавалось, точно икота. Кучер держал кнут в кулаке, вожжи лежали у него на коленях, и он изредка подергивал ими, с ленивым любопытством и зевотой поглядывая на знакомые предметы по сторонам. В таких случаях "выезд" Т. М походил на "торжественное шествие" по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить". Она знала всякого встречного", знала, где кто живет и как, - все это бегло, на ходу". "В лавках купцы встречали ее с поклонами и с улыбкой". Т. М. в лавке "пересмотрела все материи, приценилась и к сыру, и к карандашам, поговорила о цене на хлеб и перешла в другую, потом в третью лавку, наконец проехала через базар и купила только веревку, чтоб не вешали бабы белье на дерево, и отдала Прохору".
"Т. М. гордилась своим родом предками, всегда чувствовала себя "дворянкой". "Ни с кем она так охотно не пила кофе", "не говорила секретов", как с А. И. Тушиной, "находя в ней" "больше всего глубокое уважение... к своему роду, к фамильным преданиям". - "Ты кто: - сказала Т. М. Тычкову: - ничтожный приказный, parvenu, и ты смеешь кричать на женщину, и еще на столбовую дворянку". - Когда Крицкая сказала: "Ах, Т. М., это у нас по-мещански, а в столице..." - "глаза" у Т. М. "засверкали". "Это не мещане, Полина Карповна! - с крепкой досадой ответила Т. М., указывая на портреты родителей Райского, а также Веры и Марфиньки, развешанные по стенам: - И не чиновники из палаты, - прибавила она, намекая на покойного мужа Крицкой". - "Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их", - говорила она Райскому. - "Не огорчай бабушку", - говорит Т. М. студенту Райскому: - Дай дожить ей до такой радости, чтоб увидеть тебя в гвардейском мундире; молодцом приезжай сюда..." - "Приказных она вообще не любила: "Писать согнувшись, купаться в чернилах, бегать в палату; кто потом за тебя пойдет? Нет, нет, приезжай офицером да женись на богатой, - советовала она Райскому. - Богатая невеста может быть и не дворянка". "К нам из Москвы переселился Мамыкин, откупщик, - пишет она Райскому 6 лет спустя: - у него дочь невеста, одна, больше детей нет. Вот если б Бог благословил меня дождаться такой радости: женить тебя и сдать имение с рук на руки, то я покойно закрыла бы глаза". - По приезде Райского она говорит ему, что в красоте с Верочкой и Марфинькой "разве Настенька Мамыкина постоит: помнишь, я писала, дочь откупщика? - Она лукаво подмигнула ему". - "Почему вы знаете, что для меня счастье - жениться на дочери какого-то Мамыкина?" - "Она красавица, воспитана в самом дорогом пансионе в Москве. Одних бриллиантов тысяч на восемьдесят... тебе полезно жениться... Взял бы богатое приданое, зажил бы большим домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали перед тобой, поддержал бы свой род, связи... И в Петербурге не ударил бы себя в грязь... - мечтала почти про себя Т. М". - "Бог с тобой, что ты, Борюшка? Долго ли этак до сумы дойти! Рисовать, писать, имение продать. Не будешь ли по урокам бегать, школьников учить? Эх ты! Из офицеров вышел, вон теперь в короткохвостом сюртучишке ходишь. Вместо того, чтоб четверкой в дормезе прокатить, притащился на перекладной, один, без лакея, чуть не пешком пришел. А еще Райский! Загляни в старый дом, на предков: постыдись хоть их! Срам, Борюшка! То ли бы дело, с этакими эполетами, как у дяди, Сергея Ивановича". "Что смеешься? Я дело говорю!" - заметила Т. М. "Нажить богатство, выйти в люди", по мнению Т. М., значит "уметь жить". Нил Андреич, по ее словам, "умеет жить" и вообще "важный", "почтенный" человек". - "Чем же он почтенный?" - спрашивает Райский. - "Старый, серьезный человек, со звездой!" - "Что значит "серьезный?" - "Говорит умно, учит жить, не заноет: ти-ти-ти да та-та-та. Строгий: за дурное осудит! Вот что значит серьезный". - "И богат. Говорят, что в кармане у себя он тоже казенную палату завел, да будто родную племянницу обобрал и в сумасшедший дом запер. Есть грех, есть грех..." А все-таки, по мнению Т. М., "человек он (Тычков) старый, заслуженный, а главное - серьезный". Т. М. очень заботится о том, "что скажут люди", "что скажет Нил Андреич". - "Что скажут люди: обедал у чужих, - обижается она на Райского: - лапшу да кашу: как будто бабушке нечем накормить". - "Подари сестрам на свадьбу кружева, что ли: да только, чтоб никто не знал, пуще всего Нил Андреич... Надо втихомолку". "Скажут - "обираем сироту", и т. д.
"Натура" у Т. М. была "феодальная": "человек, лакей, слуга, девка - все это навсегда, несмотря ни на что, оставалось для нее человеком, лакеем, слугой, девкой". "Различие между "людьми" и господами никогда и ничто не могло истребить". "Просить бабушка не могла своих подчиненных". "Личным приказом она удостоивала немногих: по домашнему хозяйству Василисе отдавала их, а по деревенскому - приказчику или старосте. Кроме Василисы, никого она не называла полным именем, разве уже встретится такое имя, что его никак не сожмешь и не обрежешь; например, мужики: Ферапонт и Пантелеймон так и назывались Ферапонтом и Пантелеймоном, да старосту звала она Степан Васильев, а прочие все были: Матрешка, Машутка, Егорка и т. д. "Она была в меру строга, в меру снисходительна, человеколюбива, но все в размерах барских понятий". "Кормила Т. М. людей сытно, плотно, до отвала, щами, кашей, по праздникам пирогами и бараниной; в Рождество жарили гусей и свиней; но нежностей в их столе и платье не допускала, а давала, в виде милости, остатки от своего стола то той, то другой женщине. Чай и кофе пила, непосредственно после барыни, Василиса, потом горничные и пожилой Яков. Кучерам, дворовым мужикам и старосте в праздники подносили по стакану вина, ради их тяжелой работы". Заболеет ли кто-нибудь из людей, - Т. М. вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между тем, чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами, на неоседланной лошади, в город, за доктором". Когда же "являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок", Т. М. "выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением глядя в сторону, и только скажет: "Чтоб я ее не видала, негодяйку!" "Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся "на село"... "В девичьей у T. M. сидели три-четыре молодые горничные, которые целый день, не разгибаясь, что-нибудь шили или плели кружева, потому что бабушка не могла видеть человека без дела". При звуке ее ключей дворовые "быстро прятали трубки за сапоги, потому что она больше всего на свете боялась пожара и куренье табаку относила - по этой причине - к большим порокам". "Повара и кухарки, тоже заслышав звон ключей, принимались - за нож, за уполовник или за метлу". Слухов "о воле" Т. М. побаивалась. - "Сохрани Бог!" - сказала она, услыша, что мужики у соседей иногда о воле заговаривают". Т. М. "об общем благе слышать не хотела: "Знай всякий себя", - говорила она, но сама "была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней назначат, или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась платить". - "Откупа пошли, - рассказывала она, - а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила... От меня взятки-то гладки, полицеймейстер и озлобился, видно". Т. М. "не любила полиции, особенно" этого "полицеймейстера", "видя в нем почти разбойника". "Тит Никоныч, попытавшись несколько раз, но тщетно, примирить ее с идеей об общем благе, ограничился тем, что мирил ее с местными властями и полицией". По выражению Райского, Т. М. была "деспотка". "Это от привычки командовать крепостными людьми", - объяснял Райский. - "Командовать очень любит", - говорила о ней и Козлова. - "Необыкновенная вы женщина", - заметил ей Райский. - "Чем же я необыкновенная?" - "Как же: ешь дома, не ходи туда, спи, когда не хочется... Зачем стеснять себя?" - "Чтоб угодить бабушке", - отвечала Т. М. Она не велит Борису Павловичу знакомиться, с кем он хочет, "деньгами мешает распоряжаться, как вздумается". - "Дайте же денег (для Марка)", - настаивал Райский. - "Нету денег! - коротко сказала Т. М. - Не дам: если не добром, так неволей послушаешься бабушки". - "Какой своеобычный человек: даже бабушки не слушается, - думала она о Райском. - Сравнил себя со мной! Когда же курицу яйца учат? Грех, грех, сударь!" В конце концов она "махнула на Райского рукой": "от рук отбился", "вышел из повиновения". - "Говори не говори, он все свое делает! из рук вон". - "Девушке своя воля! Ты не натолкуй ей (Вере) еще этого, Борис Павлыч, серьезно прошу тебя... Иногда брякнешь вдруг Бог тебя ведает что", - возражает Т. М., хотя Вера "очертила вокруг себя круг: никто не переходит за эту черту". Марфинька "без бабушки ни шагу". "Без бабушкина спроса" она не смеет даже о замужестве мечтать". - "Как? и мечтать не может без спроса?" - спросил Райский. - "Конечно, не может", - отвечала Т. М. - "Но ведь это ее дело!" - "Нет, не ее, а пока бабушкино. Пока я жива, из повиновения не выйдет". - "Я тебя за ухо, да в лапти", - грозит Т. М. Марфиньке. - "Зачем навязывать Марфиньке свою волю и свое счастье?" - спрашивал Т. М. Райский. - "Кто навязывает? - ответила Т. М.: - спроси ее! Если бы они у меня были запуганные или забитые, какие-нибудь несчастные, а ты видишь, что они живут у меня, как птички, делают, что хотят". - "Да, это правда, бабушка, - чистосердечно сказал Райский: - вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда... Они обожают вас - так... Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни..." - "Ничего я ни Марфиньке, ни Верочке, не наматывала: о любви и не заикалась никогда - боюсь и пикнуть, а вижу и знаю, что Марфинька без моего совета и благословения не полюбила бы никого". - "Пусть бы она (Вера) оставила свою гордость и доверилась бабушке: может быть, хватило бы ума и на другую систему". - "Я, - говорит Т. М., - только, как полицеймейстер, смотрю, чтоб снаружи все шло своим порядком, а в дома не вхожу, пока не позовут, - прибавила она. - Разве я мешаю Вере? стесняю ее? Она прячется... Я даже не прошу от нее "ключей" (от ума и сердца). - "Я сама бы ничего не выдумала: что бы я стала делать без бабушки?" - говорит Марфинька. И Вера, по выражению Марка, "все еще как цыпленок, прячется под юбки своей наседки-бабушки: у нее бабушкины понятия о нравственности" и "правила". Т. М. побаивалась "воров", "пожара", "грозы" и т. д. Когда ждали приезда Райского, Т. М. тревожилась за него: на пути "овраги и разбойники". Она "смерть боится" пожара и поэтому не выносит, когда "курят"; не спит спокойно по ночам, когда Райский сидит долго при огне: "вдруг заснет! и не потушит свечи!.." Но когда останавливалась над городом и Малиновкой "черная туча и разрешалась продолжительной, почти тропической грозой - все робело, смущалось, весь дом принимал, как будто перед нашествием неприятеля, оборонительное положение, Т. М походила на капитана корабля во время шторма". - "Гасить огни, закрывать трубы, окна, запирать двери! - слышалась ее команда. - Поди, Василиса, посмотри, не курят ли трубок? Нет ли где сквозного ветра? Отойди, Марфинька, от окна!" - "До конца грозы она не смыкала глаз, не раздевалась, ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфинька и Верочка, крестила их и крестилась сама и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила в даль". Она жила для своих "внука и внучек". Увидя приехавшего Райского, она "так и всплеснула руками, так и прыгнула": "Проказник ты, Борюшка! и не написал, нагрянул: ведь ты перепугал меня, как вошел". "Она взяла его за голову, поглядела с минуту ему в лицо, хотела будто заплакать, но только сжала голову, видно раздумала, быстро взглянула на портрет матери Райского и подавила вздох". - "Ну-ну-ну... - хотела она сказать, спросить - и ничего не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. - Маменькин сынок: весь, весь в нее!" Во второй (тоже неожиданный) приезд Райского "Т. М. прижала его к себе, и около губ ее улыбка образовала лучи. - Борюшка! друг ты мой. - Она обняла его раза три. Слезы навернулись у ней и у него. В этих объятиях, в голосе, в этой вдруг охватившей ее радости - точно как будто обдало ее солнечное сияние - было столько нежности, любви, теплоты!" Она "глаза свои проглядела", "не спала до полуночи" "целую неделю", ожидая его, "хлопотала, красила, убирала комнаты, и новые рамы вставила, занавески купила шелковые...", "она чуть не сама делала ему постель", "опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце", "заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить - чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья". "Она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь". Первое время Т. М. сомневалась, любит ли ее Райский. Но, получив от него подарки, она "убедилась, что внук любит и уважает ее": "она была тронута до слез". - "Меня, старуху, вспомнил! - говорила она, севши подле него и трепля его по плечу". - "Кого же мне вспомнить: вы у меня одни, бабушка!" - "Да как же это, - говорила она: - счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай люблю, и чаю привез, да еще платье... Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли ты человек!" Так же "нежно любит она и Марфиньку, "Божьего младенца", как Т. М. называла ее. Она молилась "о ней в слезах, призывая благословенье на новое счастье и новую жизнь своей внучки", когда Марфинька рассказала про свою любовь к Викентьеву; "но еще жарче молилась бабушка о Вере" и еще больше она любила Веру. - "Люблю (Веру), - "вполголоса" отвечала бабушка на вопрос Райского: - ох, как люблю! - прибавила она со вздохом, и даже слезы, было, показались у нее: - она (Вера) и не знает; авось узнает когда-нибудь..." Иногда Райский видел у Т. М. другие слезы: Т. М. скучала и роптала: "Век свой одна, не с кем слова перемолвить, - жаловалась она: - внучки разбегутся, маюсь-маюсь весь свой век - хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь, как перст" и т. д., но она жила, "верная простым, указываемым сердцем, добродетелям", "правилам", взятым из "Моисея и Евангелия", и своему "гостеприимству".
Особого образования Т. М. не получила. - "Послушай, что я хотела тебя спросить, - сказала однажды бабушка: - зачем ты опять в школу поступил?" - "В университет, бабушка, а не в школу", - ответил Райский. - "Все равно: ведь ты учишься там. Чему? У опекуна учился, в гимназии учился, рисуешь, играешь на клавикордах, - что еще? А студенты выучат тебя только трубку курить да, пожалуй - Боже сохрани - вино пить. Ты бы в военную службу поступил, в гвардию". Узнав, что Райский хочет быть артистом, воскликнула: "Как - артистом?" - "Художником... После университета в академию пойду..." - "Что ты, Борюшка, перекрестись! - сказала бабушка, едва поняв, что он хочет сказать. - Это ты хочешь учителем быть?" - "Нет, бабушка, не все артисты - учители, есть знаменитые таланты: они в большой славе и деньги большие получают за картины или за музыку"... - "Так ты за свои картины будешь деньги получать или играть по вечерам за деньги?.. Какой срам!.." "К литературе Т. М. была довольно холодна и только охотно слушала, когда Тит Никоныч приносил что-нибудь любопытное по части хозяйства, каких-нибудь событий, вроде убийств, больших пожаров, или гигиенических наставлений". "Тем не менее, она разделяла со многими другими веру в печатное слово вообще, когда это слово было назидательно". - В молодости, читая "Кунигунду", она "даже плакала" над этим романом. - По мнению Райского, Т. М. принадлежит к людям, которым "никуда не хочется". "Лет пятьдесят-шестьдесят они живут повторениями, не замечая их и все ожидая, что завтра, послезавтра, на следующий год случится что-нибудь другое, чего еще не было, любопытное, радостное". Они "не смотрят на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи". - "Что Бог даст!" - говорит бабушка. "Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается - с одной стороны полями, с другой - Волгой и ее горами, с третьей - городом, а с четвертой - дорогой в мир, до которого ей дела нет". "У ней не было позыва идти, вникать в жизнь дальше стен, садов, огородов имения и, наконец, города. Этим замыкается весь мир". Она "добыла себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и знать не хочет того, чего с нею не было, чего она не видала своими глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь, или нет". В своем "мире" она, "как по нотам, играет". Она сама думает, что "ошибок не делает, знает, как где ступить, что сказать, как и своим, и чужим добром распоряжаться". "Она говорит языком преданий, сыплет пословицы, готовые сентенции старой мудрости... и весь наружный обряд жизни отправляется у ней по затверженным правилам"; ее жизнь "покоится на этих простых, прочных основах". По мнению Т. М., есть "Бог и судьба"; "следовательно, двое", - заметил Райский. - "И вот шестьдесят лет, со всеми маленькими явлениями, улеглись в эту теорию. И как ловко пришлось!" - "Ах, бабушка! - сказал он: - чего я не захочу, что принудит меня? или если скажу себе, что непременно поступлю, так, вооружусь волей..." - "Никогда не говори "непременно", - живо перебила Т. М.: - Боже сохрани!" "Т. М. посмотрела на него чрез очки: "Ты никак с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это "непременно!" Не говори этого! А прибавляй всегда: "хотелось бы", "Бог даст, будем живы и здоровы"... А то судьба накажет за самонадеянность, никогда не выйдет по-твоему..." - "У вас, бабушка, о судьбе такое же понятие, как у древнего грека о фатуме: как о личности какой-нибудь, как будто воплощенная судьба тут стоит да слушает..." - "Да, да, - говорила бабушка, как будто озираясь: - Кто-то стоит да слушает! Ты только не остерегись, забудь, что можно упасть, - и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха..." - "Но когда же счастье? Ужели все оплеухи?" - "Нет, не все: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься, оно и упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: "береженого Бог бережет". "И тут не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет. Кто воды боится, весь век бегает реки, в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь сядет, тут и бултыхнется в воду… О, судьба проказница! - продолжала она. - Когда ищешь в кошельке гривенника, попадаются все двугривенные, - а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да не те, кого ждешь, а дверь, как на смех, хлопает да хлопает, а кровь у тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у тебя под носом - вот что!" Все это делается так, по убеждению Т. М., "для того, чтоб человек не засыпал и не забывался, а помнил, что над ним кто-нибудь да есть; чтоб он шевелился, оглядывался, думал да заботился. Судьба учит его терпению, делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался на все зорким глазом, не лежал на боку и делал, что каждому определил Господь"... - "То есть вы думаете, что к человеку приставлен какой-то невидимый квартальный надзирателем, чтоб будить его?" - "Шути, а, шутя, правду сказал", - заметила бабушка. "Она сделала из наблюдений и опыта мудрый вывод, что всякому дается известная линия в жизни, по которой можно и должно достигать известного значения, выгод, и что всякому дана возможность сделаться (относительно) важным или богатым, а кто прозевает время и удобный случай, пренебрежет данными судьбой средствами, тот и пеняй на себя!" - "Всякому, - говорила она, - судьба дает какой-нибудь дар: одному, напр., дано много ума или какой-нибудь "остроты" и уменья (под этим она разумела талант, способности), - зато богатства не дала - и сейчас пример приводила: или архитектора, или лекаря, или Степку-му