Тарантьев, Михей Андреевич ("Обломов")
Смотри также Литературные типы произведений Гончарова
- "Русский пролетарий". "Земляк" и один из "усердных посетителей Обломова". "Сын провинциального подьячего", "канцелярский писец в департаменте". По собственным словам, в свое время "был горазд" "строчить бумаги", "да отвык. Присяду: слеза так и бьет из глаз". "Человек лет сорока, принадлежавший к крупной породе, высокий, объемистый в плечах и во всем туловище, с крупными чертами лица, с большой головой, с крепкой коротенькой шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый. Беглый взгляд на этого человека рождал идею о чем-то грубом и неопрятном. Видно было, что он не гонялся за изяществом костюма. Не всегда его удавалось видеть чисто обритым. Но ему, по-видимому, это было все равно: он не смущался от своего костюма и носил его с каким-то циническим достоинством". "Его никогда не смущал стыд за поношенное платье". "Движения его были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут по мосту". - "Держи язык за зубами. Вон, ведь, ты какой, из тебя, как из пушки, так и палит!" - говорил Мухояров Т-у. "Он делал много шума", "кричал, спорил". Появление Т. у Обломова составляло "род какого-то спектакля". - "Здравствуй, земляк, - отрывисто сказал Т., протягивая мохнатую руку к Обломову. - Что это ты лежишь по сю-то пору, как колода?" - "Не подходи, не подходи - ты с холода! - говорил Обломов, прикрываясь одеялом". - "Вот еще что выдумал, с холода! - заголосил Т. - Ну, ну, бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется! - Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли. - "Я сам сейчас хотел вставать, - сказал он, зевая". - "Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину". Т., несмотря на школу отца [Т. учился года три у священника "по-латыни" и приготовлялся отцом к хождению по делам], как "двадцать пять лет назад" определился в какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил до седых волос". "В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Т. был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив". - "Дай-ка мне твое именье, - говорил Т. Обломову, - так обо мне бы услыхали в народе!" "Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам". Он умел "прятать концы", но за ним все-таки числилось какое-то "дело", и Т., "всю жизнь" выскабливал "его своими боками". Т. признался Обломову, что ему "нельзя" "в палату идти": "враги есть, злобствуют на меня, ковы строят, как бы погубить". Из него не выработался "делец и крючкотворец"; но "теория деятельности и жизни, теория взяток и лукавства", созданная отцом, "применялась" Т. "ко всем мелочам", "вкралась во все его приятельские отношения, за недостатком официальных". "Он были взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, Бог знает как и за что - заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя". Узнав "на кухне", что у Ильи Ильича готовится к обеду "телятина и говядина, остался недоволен". Потребовал купить мадеры "из английского погреба"; дав совет Обломову (переехать "к куме", на Выборгскую), спросил шампанского. - "Шампанское будет?" - "Что я даром-то стану советовать!" - сказал он. Когда же Обломов обратился к нему с просьбой научить, что ему делать со старостой, Т. сначала велел "прибавить еще и портеру к обеду". - "Признайся, есть за что и угостить, говорил Т. Мухоярову: - дом бы сгнил, а этакого жильца не дождался". Приехав к Илье Ильичу на дачу, Т. потребовал, чтобы Обломов заплатил "три целковых за извозчика". - "Где же твой извозчик? И за что три целковых?" - "Я отпустил его. Как за что? И то не хотел везти: "по песку-то?" - говорит. Да отсюда три целковых - вот двадцать два рубля!" Обломов "достал ему четыре целковых. Т. спрятал их в карман". - "Семь рублей ассигнациями за тобой, - прибавил он. - Да дай на обед!" - "На какой обед?" - "Я теперь в город не поспею: на дороге в трактире придется; тут все дорого: рублей пять сдерут!" Обломов молча вынул целковый и бросил ему. - "Вели же мне дать чего-нибудь закусить", - сказал он. - "Ведь ты хотел в трактире обедать?" - заметил Обломов. - "Это обедать! А теперь всего второй час". Рассердившись на Обломова, сказал: "А! Ты попрекаешь меня! Так чорт с тобой и с твоим портером и шампанским! На, вот, возьми свои деньги... Куда бишь я их положил? Вот совсем забыл, куда сунул, проклятые!" "Он вынул какую-то замасленную бумажку". - "Нет, не они! - говорил он. - Куда это я их?.. - Он шарил по карманам". Денег он так и не отдал. "Пораженный Обломовым в щеку, Т. мгновенно смолк". - "Что это? что это - а? Что это! - бледный, задыхаясь, говорил он, держась за щеку. - Бесчестье? Ты заплатишь мне за это!" Однако Т. "требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив". Он "смотрел на все угрюмо, с полупрезрением, с явным недоброжелательством ко всему окружающему, готовый бранить все и всех на свете, как будто какой-нибудь обиженный несправедливостью или непризнанный в каком-то достоинстве, наконец, как гонимый судьбою сильный характер, который недобровольно, неуныло покоряется ей". На жалобу Обломова, что его "с квартиры гонят": "Видно, не платишь: и поделом!" - ответил Т. Он же сам никому не платил, хотя брал, где только можно. - "Взял я когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы, - рассказывает T. o мнимом родственнике Алексееве. - Ну, велики ли деньги пятьдесят рублей? Как, кажется, не забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни встретит: "А что должок?" - говорит. Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент пришел: "Верно вы, говорит, жалованье получили, теперь можете отдать". Дал я ему жалованье: пошел при всех срамить, так он насилу двери нашел. "Бедный человек, самому надо!" Как будто мне не надо! Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать!" У Обломова он "взял бархатный жилет и рубашку голландскую" и они, по выражению Захара, "пятый месяц гостят у Т.". - "А что, Михей Андреич, когда принесете барскую рубашку да жилет?.." - мрачно спросил Захар. - "Какой тебе рубашки да жилета? - отговаривался Тарантьев: - Давно отдал". - "Когда это? - спросил Захар". - "Да не тебе ли в руки отдал, как вы переезжали? А ты куда-то сунул в узел да спрашиваешь еще..." Просил у Обломова дать надеть на свадьбу его фрак. На замечание Ильи Ильича, что фрак ему будет "не впору", ответил: "Впору; вот не впору? - перебил Т. - А помнишь, я примеривал твой сюртук: как на меня сшит!" - и крикнул Захара. В другой раз, увидя "шляпу Обломова, стоявшую на этажерке", сказал: "Ты не носишь шляпу, вон у тебя фуражка, дай-ка, брат, на лето" и, "взяв шляпу Обломова", примеривал ее. С "кума" Мухоярова он получил пятьдесят рублей [за переезд Обломова в дом Пшеницыной] и говорил: "Да ты скуп, кум: с тобой надо торговаться: пятьдесят рублей за этакого жильца!" Он завидовал Мухоярову, у которого - "источник есть верный, черпай только, не уставай!" (взятки). - "...Тот целковый, тот два - смотришь, в день рублей семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под большим делом подпишешь иной раз имя, так после и всю жизнь и выскабливаешь боками". "В кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел".
Т. "был человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического запутанного дела: он сейчас построит теорию действия в том или другом случае и очень тонко подведет доказательства". Он был "мастер" говорить, "но только говорить"; "на словах он решал все ясно и легко, особенно, что касалось других; но как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места - словом, применить им же созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту - он был совсем другой человек: тут его не хватало - ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай Бог, что выйдет. Точно ребенок: там не доглядит, тут не знает каких-нибудь пустяков, там опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется за него с конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же потом и браниться станет". - "А чорт с ним! - сказал Т. об Обломове, в то время, как Мухояров придумывал новое "законное дело". Кто с ним посоветуется, тому Т. "в заключение почти всегда нагрубит". - "Что я за советник тебе достался? Напрасно ты воображаешь..." - ответил он Обломову на просьбу научить, что делать. Когда на его совет - переехать на Выборгскую - Обломов ответил отказом, Т. заявил: "А я вот посмотрю, как ты не переедешь, нет уж, коли спросил совета, так слушайся, что говорят". - "Вот как поступи, а то ничего не смыслишь!" Он так "натурально" рассказывал Обломову о том, что произойдет, когда губернатор получит просьбу Ильи Ильича, что Обломов попросил Т. довершить благодеяние и написать в деревню. - "Э! Какие выдумки! - чтоб я писать стал! Я и в должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь..." На предложение Обломова съездить в Обломовку Т. обиделся: "Я управитель, что ли, твой?" Когда Обломов заявил, что он не позволит дерзостей по отношению к Штольцу, "Т. побагровел от злости". - "А! если ты меня меняешь на немца, - сказал он: - так я к тебе больше ни ногой". На просьбу Обломова сходить в палату, чтобы засвидетельствовать доверенность - "Что я тебе за ходатай достался?" - отозвался Т. - "Я тебе прибавлю на обед, - сказал Обломов". - "Туда сапог больше изобьешь, чем ты прибавишь".
По убеждению Т., "все мошенники натурально пишут". Однако, тот же Т. советовал Обломову писать "натурально" к губернским властям и жаловаться на старосту, прося его превосходительство "принять отеческое участие" и взглянуть "оком милосердия на неминуемое, угрожающее (Обломову) ужаснейшее несчастие, происходящее от буйственных поступков старосты", причем упомянуть о том "крайнем разорении, которому должен подвергнуться" Обломов, с женой и малолетними, остающимися без всякого призрения и куска хлеба, двенадцатью человеками детей". "Справок наводить не станут, зато будет натурально..." - прибавил Т. и посоветовал одновременно отправить письмо и к губернаторскому секретарю, "разумеется, со вложением", и ящик с сигарами соседу-помещику. Он же советовал Мухоярову, как прибрать побольше обломовских денег: "Ты выведи какие-нибудь счеты, какие хочешь, за дрова, за капусту, ну, за что хочешь, благо Обломов теперь передал куме хозяйство, и покажи сумму в расход. А Затертый, как приедет, скажем, что привез оброчных денег столько-то и что в расход ушли". - "А как он возьмет счеты да покажет после немцу, тот сосчитает, так, пожалуй, того..." - "Вона! Он их сунет куда-нибудь, и сам чорт не сыщет. Когда-то еще немец приедет, до тех пор забудется..." На опасения Мухоярова возразил: "Труслив ты стал, кум!.. Погорячится немец, покричит, и будет с него. А то еще дело!" Но при появлении Штольца в доме Обломова Т. "первый проворно переправился за плетень и шагнул в огород. Обломов так и не мог дозваться к обеду Т. Но он сразу не понял, "какой магарыч будет" из "законного дела" Мухоярова (заемного письма Обломова на имя Пшеницыной) и лишь после объяснения последнего пришел в восторг. - "А контракт-то, контракт-то каков заключили? - хвастался Т. - Мастер ты, брат, строчить бумаги, Иван Матвеевич, ей-Богу мастер! Вспомнишь покойника отца! не читал, так и подмахнул! А там и огороды, и конюшни, и амбары". [Т. же в самый переезд Ильи Ильича на дачу дал ему подписать заготовленный Мухояровым контракт насчет квартиры в доме Пшеницыной, и "Обломов подписал, не читая"]. - "Законное дело!" - в восторге сказал Т., узнав о проекте Мухоярова заготовить "заемное письмо" на имя Пшеницыной и дать его подписать Обломову. Он же согласился "следить" за Обломовым и Агафьей Матвеевной и за триста рублей, полученных от Мухоярова, был свидетелем "у маклера" "законного дела" Мухоярова с Обломовым.
"Синонимами мошенника, обманщика, хитреца или разбойника" были в глазах Т. все иностранцы: "француз, немец, англичанин". Т. питал "какое-то инстинктивное отвращение к иностранцам". "Уважать немца (Штольца)? - с величайшим презрением сказал Т. - За что это?" "Недаром мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку",- говорил Т. Он приводил в пример "Ивана Матвеевича", который "золотой человек, не чета какому-нибудь выскочке-немцу!" - "Коренной, русский служака, тридцать лет на одном стуле сидит, всем присутствием вертит, и деньжонки есть, а извозчика не наймет; фрак не лучше моего; сам тише воды, ниже травы, говорит чуть слышно". По мнению Т., настоящий "хороший русский человек" "выберет что-нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как". Он негодовал, что Штольц "шатается по чужим землям": "Нечисто! Я бы под суд этаких", - говорил Т.; услыша от Обломова, что Штольц "учиться хочет, все видеть, знать, Т. сказал: "Учиться! Мало еще учили его? Чему это? Врет он, не верь ему: он тебя в глаза обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему-нибудь? Слышите, что рассказывает? Станет надворный советник учиться! Вот ты учился в школе, а разве теперь учишься? А он разве (Т. указал на Алексеева) учится? А родственник его учится? Кто из добрых людей учится? Что он там, в немецкой школе, что ли, сидит да уроки учит? Врет он! Я слышал, он какую-то машину поехал смотреть да заказывать: видно, тиски-то для русских денег! Я бы его в острог... Акции какие-то... Ох, эти мне акции, так душу и мутят!" Акции он считал "немецкой выдумкой". По объяснению Т., "это, например, мошенник какой-нибудь выдумает делать несгораемые домы и возьмется город построить, нужны деньги, он и пустит в продажу бумажки, положим, по пятисот рублей, а толпа олухов и покупает да и перепродает друг другу. Послышится, что предприятие идет хорошо, бумажки вздорожают, худо - все и лопнет. У тебя останутся бумажки, а денег-то нет. Где город? - спросишь: сгорел, говорят, не достроился, а изобретатель бежал с твоими деньгами. Вот они, акции-то!" Когда он узнал, что Штольц взял на аренду Обломовку, Т. воскликнул "с яростью", обращаясь к Мухоярову: "Нет, каков шельма! "Дай говорит, мне на аренду", - ведь нам с тобой, русским людям, этого в голову бы не пришло. Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды".
"Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и в карман за словом не ходил, и вообще постоянно был груб в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь". - "Дай-ка, земляк, сигару", - сказал Т. Обломову. - "Э! Да это все те же? - строго спросил T., вынув сигару и поглядывая на Обломова". - "Да, те же, - отвечал Обломов машинально". - "А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно были, а то долго не приду. Вишь, ведь, какая дрянь! - продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. - Курить нельзя". Объяснил Обломову, что он нарочно раньше пришел, "чтоб узнать, какой обед будет". - "Ты все дрянью кормишь меня". - "Дайте-ка табаку! - сказал он Алексееву. - Да у вас простой, не французский. Так и есть! - сказал он, понюхав: - отчего не французский?" Обломова Т. корил: "Эх, брат Обломов, не умеешь ты ждать, а еще помещик! Какой ты барин? По-мещански живешь; не умеешь угостить приятеля". - "Я бы, на твоем месте, давным-давно заложил имение да купил бы другое, или дом здесь, на хорошем месте: это стоит твоей деревни. А там заложил бы и дом, да купил бы другой..." Мухоярову Т. хвастался, что "доселе он благодетельствовал Обломову". - "Ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так, ведь, ни в зуб толкнуть - все я! Ничего не смыслит..." Он называл Илью Ильича "мешком", "соломою", "пропащим человеком", но ходил к нему "пить, есть, курить хорошие сигары". Алексеева выбранил за какого-то родственника, причем досталось и самому Алексееву: "Еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник", - сказал Т. Когда же Алексеев начал доказывать, что у него нет родственника, заявил: "Вот еще, не родственник! Такой же, как вы, невзрачный и зовут тоже Васильем Николаичем (Алексеева звали Иваном Алексеевичем, и он так же, как Т., был постоянным посетителем Обломова). Захара Т называет "старым псом", "старой скотиной", "старой шельмой" и "старым чортом"; он норовил ударить Захара, - "Чай, пропил, да еще спрашиваешь!" - отвечал он на приставанья Захара отдать взятые у Обломова вещи. Но молчал, когда тот же Захар за обедом ему вовсе не подавал или сваливал на тарелку кушанья, сколько заблагорассудится". Своей грубостью он вывел из терпенья даже Илью Ильича (отзывом о Штольце). - "Тарантьев! - крикнул Обломов, стукнув по столу кулаком: - Молчи, чего не понимаешь!" "Т. выпучил глаза на эту, никогда небывалую, выходку Обломова, и даже забыл обидеться тем, что его поставили ниже Штольца". - "Вот как ты нынче, брат... - бормотал он, взяв шляпу: - какая прыть!" Когда выведенный из себя Обломов дал Т. оплеуху и выгнал его из дому, Т. завопил: "Батюшки! Разбой! Помогите!" - "Разбойники, душегубцы! - кричал он, идучи по двору: - Заплатишь мне за бесчестье!"