Бабурин, Парамон Семеныч ("Пунин и Бабурин")
Смотри также Литературные типы произведений Тургенева
"Человек лет тридцати пяти, черноволосый, смуглый, с широкоскулым, рябым лицом, крючковатым носом и густыми бровями, из-под которых спокойно и печально выглядывали небольшие серые глаза. Цвет этих глаз и выражение их не соответствовали восточному складу остального лица". "Борода была очень гладко выбрита, щеки и подбородок синие". Одевался Б. в "степенный, долгополый сюртук". "Il а l'air d'un arm?nien", - определила его происхождение помещица. Пунин вел генеалогию Б. "с левой стороны" от владетельного грузинского князя "из племени царя Давыда", прибавляя, что, "по другим известиям, родоначальником Парамона Семеныча был некий индийский шах Бабур Белая Кость". Б., по словам Пунина, "республиканец". "Он не допускает телесного наказания (в 1830 г.), мечтает о прекращении "несправедливостей" над крестьянами, считает обязанностью каждого бедного помогать другому бедному. Дает урок изучения приличия барчуку, который "не спросясь входит в чужую комнату". На изумление барчука ("он здесь везде дома") заявляет - "нет, извините, здесь дома я, потому что комната назначена мне, по условию, - за мои труды". "Человек достойнейший, строжайших правил из ряду вон"; "себя он в обиду не даст, потому - цену себе знает". Человек не только хорошо грамотный, но и начитанный. За правду стоит горой. Помещице, отправившей в поселение Ермила за то, что он "Павла Афанасьева сын", "прямо заявляет в глаза: "Такие распоряжения, смею доложить, ведут лишь к неудовольствиям... и к другим - чего Боже сохрани! - последствиям - суть не что иное, как превышение данной господам помещикам власти". Внуку помещицы говорит, уже сидя в тарантасе: "Помните нынешнее происшествие, когда вырастете, постарайтесь прекратить подобные несправедливости". В Москве, пристроившись письмоводителем к купцу-фабриканту и "развив седой волос", "республиканец Б. остался тем же республиканцем". "Положением своим он был недоволен". "Кулак, не человек, - так отзывался Б. о своем хозяине: - подначальные люди для него - сор, ничего не значащий; а сам давно ли сермягу таскал? Жестокость одна, да алчность. Хуже коронной - служба! Да и вся здешняя торговля на одном надувательстве стоит и им только держится". Но Б. недаром принял близко к сердцу изречение философа Зенона, сообщенное ему "одним здешним обывателем, у коего обретается много старинных книг". "Страдание, - говорил с расстановкой Б., - не есть зло, ибо терпение все превозмогает, а добро есть на сем свете одно: справедливость; да и самая добродетель не что иное, как справедливость". "Несправедливость перенести", по словам Пунина, он "никак не может": "чужая печаль его тревожит". Для Тархова он только "честный тупец". Когда Муза Павловна, приемыш и воспитанница Б., на которой он собирался жениться, сбежала, он запретил Пунину "бежать к генерал-губернатору" и подать объявление в полицию. Сказал только: "ее воля", "притеснять не желаю" и отправился в контору, хотя на самом не было "облика человеческого". Петру П-y он так заявил о происшедшем: "не почитая вправе ей препятствовать, мы предоставили ей поступать по благоусмотрению". "Желаем, что бы ей было хорошо, - прибавил он не без усилия: - а вас покорнейше просим об этом предмете не упоминать, так как подобные речи бесполезны и даже огорчительны". Через двенадцать лет Б. остался все тем же: "обглодала его нужда да бедность", но он не изменил себе: остался верен своим убеждениям, за что и лишался мест. "Нынешний порядок вещей (1849 г.) мог только, по словам Музы Павловны, укрепить их". "Они не могли больше оставаться под спудом". Б. не один "боролся": "есть товарищи, от которых невозможно отстать". Сам Б. с "резкой горечью и ненавистью, с отвращением отзывался о правительственных распоряжениях, о высокопоставленных лицах". Когда однажды Б. спросил Петра Петровича, освободил ли он своих крестьян, и получил отрицательный ответ, он "проворчал сквозь зубы: "то-то вы господа дворяне... Чужими руками... жар загребать... это вы любите". "В его комнате на самом видном месте висела известная литография (сн. с картины Наумова), изображавшая Белинского; на столе лежал томик старинной, бестужевской "Полярной звезды". К нему приходили "какие-то люди и таинственно вызывали его, причем после разговора лицо Б. приняло другое, ожесточенное, почти исступленное выражение". - "Какой же этому будет конец? - заговорил он вдруг прерывистым голосом... Совсем уже к стене прижали!".. "Да ведь это, наконец, всякое терпение лопнет... Лопнет! Да! Погодите!" Ночью его арестовали и увезли в крепость, где уже сидели молодые люди, "друзья" Б.; по суду Б. оправдали: оказалось, что вся вина его состояла только в том, что у него, "как у человека, неспособного возбудить подозрения, собирались иногда молодые люди, и он присутствовал при их беседах"; однако административным порядком его сослали в одну из западных губерний Сибири. Здесь он поселился в одном из городков и, несмотря на дозволение вернуться, "свил себе гнездо, нашел приют, круг деятельности", устроил школу, "занимался чтением и перепиской, да обычными своими прениями со староверцами, духовными лицами и ссыльными поляками". "Несчастие нисколько его не изменило", по словам жены. Манифест 19 февраля 1861 г. он встретил радостно. "Руки тряслись у него, когда он читал"; Б. "обнял и троекратно поцеловал" жену, "хотел что-то сказать"... и "кончил тем, что прослезился" и вдруг закричал: "Ура! Ура! Боже, царя храни!", потом прибавил: "Ныне отпущаеши" и еще: "это первый шаг, за ним должны последовать другие"; и, как был, без шапки, побежал сообщить эту "великую новость" приятелям. "Республиканец" привел их к себе, велел раскупорить бутылку цимлянского и "пил за здоровье Царя и России и всех русских свободных людей; и, взяв бокал и опустив взор на землю, сказал: - Никандр, Никандр, слышишь ли? Нет на Руси более рабов! Радуйся, старый товарищ!" И многое еще такое, передает Муза Павловна, говорил, что "сбылись, мол, мои ожидания!", что "теперь уже повернуть назад невозможно, что это - своего рода залог или обещание".
Критика: По мнению Н. К. Михайловского, Б. - "один из самых неудачных образов" Т. "Автор на первой же странице заставляет "дрогнуть" его брови при обращении к нему местоимения "ты" и затем строго блюдет, чтобы он ежеминутно заявлял себя "республиканцем". Несмотря, однако, на этот строгий надзор, или, вернее, именно благодаря строгости этого надзора, Б. бледен, как те листы бумаги, на которых г. Т. писал свою повесть". "Б. весь - одна голая неправда". Странно, что "мещанина, формально декларирующего права человека и гражданина", плохо выносящего местоимение "ты" и совершенно не выносящего вхождения к нему в комнату без предварительного постукивания, странно, что в 30-40 годах его не прибил и не выпорол ни один городничий, ни один исправник, ни один становой". ("Отеч. записки"1874 г. № 4, Сочин. Т. 5). Критику "Русского вестника" не менее кажется странным, "каким образом в богоспасаемом государстве российском, в год от Р. Хр. 1830-й", мог народиться республиканец в лице мещанина Б. "Либеральная лубочная картина по замыслу - Б. в исполнении оказался деревянной вешалкой под выношенным до нитки либеральным плащом, который автором занят у других - и такою вешалкой пребывает республиканец Б. от начала и до конца своей республиканской эпопеи". Таковы два мнения о Б., исходящие из двух противоположных лагерей журналистики - "Отеч. зап. и "Русск. вестн.".