Степан Михайлович Багров ("Семейная хроника" и "Детские годы")
Смотри также Литературные типы произведений Аксакова
- "Дедушка". "Был не только среднего, а даже небольшого роста; но высокая грудь, необыкновенно широкие плечи, жилистые руки, каменное, мускулистое тело обличали в нем силача. В разгульной юности, в молодецких потехах, кучу военных товарищей, на него нацеплявшихся, стряхивал он, как брызги воды стряхивает с себя коренастый дуб после дождя, когда его покачнет ветер". Позднее проявлял ту же "твердость духа и бесстрашную отвагу" и "нрав имел горячий". "Правильные черты лица, прекрасные большие темно-голубые глаза, легко загоравшиеся гневом, но тихие и кроткие в часы душевного спокойствия, густые брови, приятный рот - все это вместе придавало самое открытое и честное выражение его лицу; волосы у него были русые".
Небогатый помещик, владелец 180 душ. Считал себя и свое семейство "людьми деревенскими, простыми", город и городское общество для него были "чем-то чуждым и страшным". "Мы, брат, - говорил он сыну, - не широки в перьях; только что сыты, а доходов больно мало". Служил "не очень долго" в военной службе и "вышел в отставку каким-то полковым квартирмейстером", но "ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов". "Древность дворянского происхождения" рода Багровых "была его коньком". Степан Михайлович производил "свой род, Бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя". "Не женился на одной весьма богатой и прекрасной невесте, которая ему очень нравилась, единственно потому, что прадедушка ее был не дворянин", и взял себе в жены "небогатую девицу", но "также из старинного дворянского рода". Невесту, выбранную сыном, дочь "первого лица, первой власти в целом крае", Степан Михайлович нашел "не парой и не с руки", потому что она "дворянка вчерашняя". На единственного сына смотрел как на единственную отрасль и надежду дворянского своего рода. Когда генерал без всякой вины жестоко отколотил Алексея Степановича палками, несмотря "на его древнее дворянство", Ст. Мих. "не понравилась эта шутка". Он жаловался кому-то и "взял сына в отставку". "Продолжение древнего рода Багровых, потомков знаменитого Шимона, было постоянным предметом дум и желаний старика, смущало спокойствие духа, торчало гвоздем у него в голове". Получив известие о рождении у сына дочери, остался недоволен, т. к. дочерей считал ни за что: "что в них проку! ведь, они глядят не в дом, а из дому. Сегодня Багровы, а завтра Шпыгины, Малыгины, Поповы, Колпаковы". "Вот еще семь верст киселя есть! ехать крестить девочку! Каждый год пойдет родить дочерей, так не наездиться", - с досадой сказал Ст. Мих., узнав о рождении внучки и запретил дочери ехать в Уфу на крестины. Известие о смерти внучки он принял весьма равнодушно: "вот есть о чем убиваться, об девчонке, этого добра еще будет!" Когда же в Багрово привезли весть о рождении внука, проворно вскочил с постели, босиком подошел к шкапу, торопливо вытащил родословную, взял из чернильницы перо, провел черту от круга с именем "Алексей", сделал кружок на конце своей черты и в середине его написал: "Сергей".
"Не получил никакого образования, русскую грамматику знал плохо". "Служа в полку, еще до офицерского чина выучился он первым правилам арифметики и выкладке на счетах, о чем любил говорить даже в старости". Из книг в доме Степана Михайловича "водились только календари да какие-то печатные брошюрки о "Гарлемских каплях" и "Эликсире долгой жизни". Докторов звал "людоморами" и говорил, что они ничего не смыслят и поганят душу человеческую бусурманским питьем. "Если конину есть православному человеку запрещено, то как же пить молоко нечистого животного (кумыс)?" - говорил он. Выражался грубо, по-топорному, но умел "тонко понимать". "Неясно понимаемые им чувства и мысли не облекались в приличное слово, и ограничивался он обыкновенными пошлыми выражениями, тем не менее исполненными вечных нравоучительных истин, завещанных нам опытною мудростью давно живущего человечества и подтверждаемых собственным нашим опытом". - "Руби дерево по плечу, - говорил он сыну. - Взять жену умнее себя - беда: будет командирша". - "Повелевать жене не приходится, а то будет худо". - "Не балуй ее, сейчас останови и вразуми, что это не годится: пожури, но сейчас же прости, не дуйся, не таи в душе досады, если чем недоволен, выскажи ей все на прямые денежки; но верь ей во всем". Он говорил невестке: "Жена должна обходиться с мужем с уваженьем". "Чти его". "Не станешь почитать мужа - пути не будет". Дочь для отца, по мнению Степ. Мих., "должна все претерпеть и даже виду неприятного не показывать". - "Поклониться - голова не отвалится", - говорил Ст. Мих. Несмотря на свою грубость, "мог быть способен к внешнему выражению самой нежной, утонченной заботливости"; во время болезни невестки за нее "сильно перетревожился" и вообще "относился к ней с нежностью". Жил просто, но кушанья готовилось впятеро больше, чем нужно. "Около крыльца, на котором любил сидеть Степан Михайлович, потиралось и почесывалось" "несколько запачканных свиней" и лакомились раковыми скорлупками и всякими столовыми объедками, которые без церемонии выкидывались у того же крыльца; заходили также коровы и овцы ("двор не был обгорожен"); разумеется, от их посещений оставались "неопрятные следы", но "Степан Михайлович не находил в этом ничего неприятного, а напротив, любовался, глядя на здоровый скот как на верный признак довольства и благосостояния своих крестьян". Хозяйский глаз его всем любовался. Был знаток "всякого хозяйственного дела, но не торчал день и ночь при крестьянских работах, не стоял часовым при ссыпке и отпуске хлеба; смотрел редко да метко", "неусыпно и неослабно и за крестьянскими и за господскими работами". Сам поехал для осмотра новых мест за Волгу в Уфимское наместничество, сам живо и горячо принялся за все приготовления к немедленному переселению крестьян и сам "отправился" за ними. "Все было им самим заведено, устроено". Поутру до обеда, несмотря на жар, объезжал поля, и свои, и крестьянские, чтобы "знать самому, у кого уродился хлеб хорошо и у кого плохо". На паровом поле приказывал "возить себя взад и вперед по вспаренным десятинам. Это был его обыкновенный способ узнавать доброту пашни; всякая целизна, всякое нетронутое сухое местечко сейчас встряхивало качкие дроги, и если Степан Михайлович бывал не в духе, то на таком месте втыкал палочку или прутик и посылал за старостой". На мельнице "мигом увидел все недостатки в снастях или ошибки в уставе жерновов", т. к. "хорошо разумел мельничный устав" и "все тонкости этого дела". За каждое дело, как бы ни было оно хлопотливо и трудно, брался "живо и горячо"; нетерпеливому характеру Степана Михайловича были свойственны "неутомимость и жар". "Крестьяне горячо любили своего барина"; в ответ на его отчаянное горе все кричали единогласно, что "все едут и пешком идут выручать Праск. Ивановну". Крестьяне отзывались о нем, как "об отце и благодетеле, как о строгом, вспыльчивом, справедливом и добром барине и никогда о нем без слез не вспоминали". Он сам о крестьянах "рассуждал по-своему": "наказать виноватого мужика тем, что отнять у него собственные дни, - значит вредить его благосостоянию, то есть своему собственному; наказать денежным взысканием - то же; разлучить с семейством, отослать в другую вотчину, употреблять в тяжелую работу - то же и еще хуже, ибо отлучка от семейства - несомненная порча. "Расправа" у Степана Михайловича производилась немедленно: "калиновый подожок" всегда бывал с ним. "Любили его и дворовые люди", чаще всех испытывавшие его гнев. Когда Ст. Мих. был в добром расположении духа и "весело кушал", в залу "набивались все дворовые мальчишки и девчонки" "за подачками", и Ст. Мих. щедро оделял всех. В добром расположении духа он "балагурил, шутил и смеялся со своей прислугой" и велел подносить крестьянам, приходившим на господский двор, "по серебряной чарке" домашнего крепкого вина.
Соседи уважали его "не меньше, как волостного начальника". В несколько лет Степан Михайлович умел снискать общую любовь и глубокое уважение: во всем околотке "не было человека, кто бы ему не верил; его слово, его обещание было крепче и святее всяких духовных и гражданских актов". "Co всех сторон к нему ехали за советом, судом и приговором". "Он был истинным благодетелем дальних и близких, старых и новых своих соседей". "Полные амбары Степана Михайловича" "были открыты всем - бери что угодно". "Сможешь - отдай, при первом урожае; не сможешь - Бог с тобой", - с такими словами раздавал Багров "щедрою рукою хлебные запасы на семены и емены". "Человек самой строгой и скромной жизни", С. М. был "истинным оракулом обширного Оренбургского края". "Кривда и неправда", беспутство и лесть поселяли отвращение в целомудренной душе Степана Михайловича. "Необразованный, грубый по наружности, но разумный, добрый, правдивый, непреклонный в своем светлом взгляде и честном суде, - человек, который не только поступал всегда прямо, но и говорил всегда правду". "Прямому его сердцу противен был всякий низкий и злонамеренный поступок". Правду говорил без обиняков, т. к. не любил ничего держать на душе", и "если замечал обман, то уже не спускал никому". "Надувание добродушных башкирцев (у которых тогда за бесценок скупали русские целые урочища земель) "ему не нравилось", и он решил поступить с ними "честно": "купил землю у помещицы и заплатил так дорого, как никто тогда не плачивал, по полтине за десятину". "Только правдою можно было получить отнего все". "Кто раз солгал, раз обманул, тот и не ходи к нему на господский двор; не только ничего не получишь, да в иной час дай Бог и ноги унести". За то что дочь "солгала и заперлась в обмане", он пришел в такой гнев, что "не только виноватая, но все домашние убежали из дома". На предложение двоюродной сестры передать все богатство в род Багровых Степ. Мих. отвечал: "чтоб я покорыстовался чужим добром и взял имение мимо законных наследников... нет, этому не бывать, и никто про Степана Багрова этого не скажет".
Спокойную жизнь предпочитал всему и "домашние кляузы ненавидел"; "ненавидел и боялся, как язвы, слова тяжба". Для того, чтобы положить конец "ссорам в разнопоместной вотчине с мелкопоместными своими родственниками за общее владение землей", решился сам переселиться, но "не поддался обольщению своих первых впечатлений и, узнав покороче на месте, что покупка башкирских земель неминуемо поведет за собою бесконечные споры и тяжбы", "решился купить землю, прежде купленную другим владельцем, справленную и отказанную за ним судебным порядком, предполагая, что тут уже не может быть никакого спора". Слухам о том, что Михайло Максимович "больно не хорошо живет" не поверил и отвечал жене: "только развесь уши, так, пожалуй, и церковную татьбу взведут на человека". "Наушничанья" и сплетен не терпел и не любил "путаться в чужие дела". "Россказням людей, своими глазами ничего не видавших, он никогда не верил", но, "будучи заклятым врагом, ненавидя всякую ложь, даже малейший обман, утайку", "любил слушать безвредное лганье и хвастанье (как он выражался) людей простодушных, предающихся с каким-то увлечением, с какой-то наивностью, даже с верою, небылицам своего воображения". В добром расположении духа охотно слушал "были, небылицы и нелепые сплетни" Флены Ивановны, охотно беседовал с Афросиньей Андреевной и с Аксюткой "разговаривал целые часы". - "Прилгано мною, а может и есть правда! - говорил Ст. Мих.; но, услышав рассказ Афросиньи Ивановны об одной знатной даме, ездившей к Троице и давшей обещание назвать своего нового ребенка "Сергием", велел сыну и невестке, чтобы они "дали обет, если у них родится сын, назвать его Сергием, п. ч. "в доме Багровых Сергия еще не было".
У него было, "кроме здравого ума и светлого взгляда", "нравственное чутье людей, честных, прямых и правдивых, которое чувствует с первого знакомства с человеком неизвестным - кривду и неправду его, для других незаметную, которое слышит зло под благовидною наружностью и угадывает будущее его развитие". "Ласковые речи и почтенный тон Куролесова не обманули Ст. Мих., и он сразу отгадал, что тут скрываются какия-то плутни". "Дрянь человек и плут", - отозвался Ст. Мих. о Куролесове после первой их встречи. Жену свою "знал наизусть" и, "когда был весел, звал Аришей и Ариной, когда был сердит". "Он никогда не целовал ее руки, а свою давал целовать в знак милости", но в важных случаях жизни спрашивал: "Ну что, Ариша, что у тебя на уме бродит?" - "хотя и плохо верил женским справкам и донесениям". До всех родственников своей супруги, до всей неклюдовщины, как он называл их, Степан Михайлович был "большой неохотник". Он "мало понимал романическую сторону любви", и "мужскую гордость Ст. Мих. оскорбляла влюбленность сына, которая казалась ему слабостью, унижением, дрянностью в мужчине". "Красивая девица может приглянуться мужчине. В этом беды еще никакой нет, - говорил он сыну; - но я вижу, что ты чересчур уже врезался, а это уж не годится". Свою двоюродную сестру, круглую сироту, любил горячо, "не менее дочерей", называл ее "сестричкой-сироткой" и был "очень нежен с нею по-своему" - "по душе она пришлась ему своими свойствами"; он сам уговорил ее после смерти мужа уехать из Багрова, как ни грустно было Ст. Мих. расставаться с сестрицей ("У нас жизнь скучная", "ты человек еще молодой, ты богата, ты не привыкла к такой жизни").
"Все замечал и ничего не забывал: и хитрости жены, и проделки дочерей. Он знал и то, что дочери готовы обмануть его при всяком удобном случае, и только от скуки или для сохранения собственного покоя, разумеется будучи в хорошем расположении духа, позволял им думать, что они надувают его", но "при первой же вспышке гнева" высказывал все дочерям "без пощады, в самых нецеремонных выражениях, а иногда и бивал дочерей за обман". К невестке, которая "сама была женщина сильного характера, относился с нежностью". Он, "не сочинитель и не писака", "с трудом писавший по-старинному", весьма оценил первое письмо своей будущей невестки, против которой был раньше настроен враждебно. - "Ну и умница и должно быть горячая душа!" И на замечание старшей дочери ("что и говорить, батюшка, книжница: мягко стелет, да каково-то будет спать") прикрикнул на нее зловещим голосом и, "вопреки всяким церемониям", ответил письмом, называя Софью Николаевну "милой, дорогой и разумной". При встрече с нею "поглядел ей пристально в глаза, из которых катились слезы, сам заплакал, крепко обнял, поцеловал" и сказал: "Славу Богу, пойдем же благодарить его". Но и на нее Ст. Мих. рассердился, когда она родила дочь вместо ожидаемого внука, хотя "очень хорошо знал, что гневаться было не на кого, но в первые дни не мог овладеть собою. Прогневался он и на докторов, не сумевших помочь Софье Николаевне. Во время вспышек гнева благодетельный и даже симпатичный, человек омрачался иногда такими вспышками гнева, "которые искажали в нем образ человеческий и делали его способным на ту пору к жестоким отвратительным поступкам". После бури "валился на постель и впадал в глубокий сон"; иногда, после сильного словесного приступа, вместо "толчка калиновым подожком" "или пинка ногой, даже стулом" Степан Михайлович только смеялся; после бури бывал "светел и ясен", и во вчерашием диком звере сегодня просыпался "человек". "Признаки грозы на лице Степана Михайловича" (когда, по обыкновению, у него кривилась голова в сторону, сдвигались брови и он косился на всех неласково) всех домашних "обдавали холодом", и все прикусывали язычки. Тогда Степан Михайлович "или молчал, или давал ответы далеко не учтивые".
Был "больно крут, но разумен". Приказания его коротки: "сказано - сделано". Запретил сыну жениться на Зубиной, но, когда получил умоляющее письмо от него, "долго сидел, чертя калиновым подожком какие-то узоры на полу", но "скоро смекнул, что дело плохо" и что ничто "не вылечит от любви сына". - "Ведь не позволим, так нам не видать Алексея, как ушей своих: или умрет с тоски, или на войну уйдет, или пойдет в монахи и род Багровых прекратится". "Самолюбие", "упорный дух" и "железную волю" победили "отцовская любовь" и "разумность".
Сам был горяч до бешенства, но недобрых, злых и жестоких без гнева людей "терпеть не мог". Он бывал в горячности "жесток", но "строг был только в пылу гнева: прошел гнев, прошла и вина". "За толстое белье" не раз бивал свою жену и "изрубил на пороге своей комнаты все белье, сшитое из оборочной льняной холстины", но покорился. Если, бывало "прозевают его возвращение с поля" и "не успеют подавать обеда вовремя, от этого происходили печальные последствия". Во время гнева Ст. Мих. "весь дрожал, лицо дергали судороги, свирепый огонь лился из его глаз, помутившихся, потемневших от ярости". Домашние убегали из дома и прятались; "двое слуг водили его под руки", и "он бушевал на просторе". "Когда дочь солгала и заперлась в обмане и жена кинулась ему в ноги, прося помилования", Ст. Мих. пришел в ярость. Жену он "таскал за волосы". "Подайте мне ее (дочь) сюда!" - вопил он задыхающимся голосом. Узнав, что Прасковья Ивановна повенчана с Куролесовым, обратил все свое бешенство на Бактееву; повыведав, что его жена и дочери действовали заодно с Бактеевой и приняли от Куролесова подарки, пришел в такой гнев, что Бактееву назвал "старой мошенницей", сказал, что "она продала свою внучку разбойнику Мишке Куролесову, который приворожил ее нечистою силой". Возвратясь домой, подарки "отослал к старухе Бактеевой для возвращения кому следует, и после этого старшие дочери долго хворали, а у бабушки не стало косы", и "целый год ходила она с пластырем на голове". "Молодым же Куролесовым он дал знать, чтоб они не смели к нему и глаз показывать, а у себя дома запретил поминать их имена". Сестру свою, вышедшую замуж против его воли, он простил и даже примирился с Куролесовым, узнав, что тот "ведет себя хорошо и занимается устройством имения жены своей", но мнения своего о нем не переменил: "Хорош парень, ловок и смышлен, а сердце не лежит", - отзывался Степ. Мих. о Куролесове, но "вообще был им доволен", а его хозяйство нашел "в отличном порядке"; услышав о "поганых делах" Куролесова, не хотел уведомлять ничего не знавшую о них сестру, так как "если она узнает истину, то вряд ли поправит дело, а будет только убиваться с горя понапрасну". О самом же Куролесове решил: "пусть сломит себе шею или попадет в уголовную - туда ему и дорога. Этого человека один только Бог может поправить. Крестьянам жить у него можно, а дворовые все негодяи, пускай терпят за свои грехи". И только узнав, что Парасковья Ивановна избита мужем "до полусмерти" и заперта им в подвал, "вскочил как безумный".
Критика: 1) "Ст. Мих. вовсе не был дурным исключением из своих собратий; напротив, если он и отличался от других подобных ему помещиков, то именно отличался своими хорошими качествами. Он обладал твердой волей, неизменною правдивостью, практическою сообразительностью; он требовал только должного (по крайней мере, согласно его понятиям); он благодетельствовал крестьянам в голодные годы, рассуждая, что благосостояние крестьян есть вместе и его собственное благосостояние. Все это - такие качества, которые не у всех помещиков можно было найти в то время. Своими добродетелями Степан Михайлович заслужил общее уважение и даже любовь, что опять не всякому помещику удается. Но при всем этом, посмотрите, что сделало из этой твердой и благородной натуры то положение, в каком он находился. Его понятия о чести, добре и правде перепутаны, его стремления мелки, круг зрения узок, страсти никогда не сдерживаются рассудком, внутренняя сила, не находя себе правильного, естественного исхода, разражается только домашнею грозою. Мы не говорим уже об этих диких вспышках, когда Степан Михайлович стаскивал волосник с своей старухи-жены и таскал ее за косы, - если только она осмеливалась попросить за свою дочь, на которую старик рассердился; в этих вспышках ясно выражается произвол, к которому всегда приводило человека полное, безответное обладание людьми, безгласными против его воли. Можно конечно объяснить припадки гнева в старике Багрове тем, что таков уж его характер был, что он не мог сдержать себя. Но отчего же, спросим мы - с распространением образования перевелся в дворянстве и обычай бить своих жен? Разве теперь уже вспыльчивых характеров нет? И неужели русский человек имеет более пылкие страсти, нежели все образованные народы?"
2) "Характеры, подобные старому Багрову и Куролесову, неизбежны при тех бытовых отношениях, при той нравственной обстановке, в какой находились эти люди. По общему психологическому закону при недостаточном развитии одних способностей души сила развития обращается на другие, которые встречают менее препятствий, а следствием неравномерности влияний бывает всегда одностороннее развитие. Какие же влияния могли благоприятствовать развитию нравственных начал и здравых понятий в людях, находившихся в положении Багрова и Куролесова? Оба они служили в полку. Степан Михайлович даже русскую грамоту знал плохо и любил хвалиться тем, что умел считать на счетах; Куролесов же, хотя умел писать бойко и знал кое-что, но никакого солидного образования тоже не получил. Да и на что ж им было образование, когда они с малолетства чуяли возможность простым и даровым способом удовлетворять всем потребностям жизни? На что им были какие-то нравственные начала, когда они видели впереди сферу, в которой они будут полными, бессудными господами, а их воля будет законом для окружающих? Произвол, господствовавший встарь в отношениях помещиков к крестьянам и особенно дворовым, существовал совершенно независимо от того, вспыльчив был барин или нет. Произвол этот был общим, неизбежным следствием тогдашнего положения землевладельцев. Еще более же он увеличивался их необразованностью, которая опять, как известно, обусловливалась их положением. Какое сознание прав человека могло развиться в том, кого с малых лет воспитывали в той мысли, что у него есть тысяча, или сотня, или десятки (все равно) людей, которых назначение - служить ему, выполнять его волю, и с которыми он может сделать все, что хочет? Естественно, что человек, пропитанный такими внушениями, привыкал ставить самого себя центром, к которому все должно стремиться, и своими интересами, своими прихотями мерил пользу и законность всякого дела. Еще в недавнее время жили такие понятия, и даже наш знаменитый писатель [Гоголь. "Переписка с друзьями ("Русский помещик"). Сочин. Т. IV, изд. 10-е. Ред.], от которого ведет свое начало современное направление литературы, писал к помещику советы о том, как ему побольше наживать от мужиков денег, и советовал для этого называть мужика бабою, неумытым рылом и т. п. Бить не советовал только потому, что "мужика этим не проймешь: он к этому уже привык!" Но в то время, когда мысли были высказаны, энергическое обличение уже встретило их со всех сторон, и весь авторитет писателя, как он ни был велик, не спас его от сарказмов, крайне ядовитых по своей справедливости. - Не то было в старину. Тогда многие помещики считали единственным здравым началом в управлении крестьянами - старание получить от них сколько возможно более выгоды. Под этот уровень подходили все помещичьи натуры, за весьма немногими исключениями. Зверски жестокий, буйный и пьяный Михаил Максимыч Куролесов в два-три года поправил расстроенное хозяйство, оставив себе по себе память, что он крутенек. Главным из употребленных им средств улучшения хозяйства было переселение крестьян на новые места. Багров сделал то же самое с своими крестьянами, по тому же расчету собственных выгод. Его не остановили вопль и плач крестьян, "прощавшихся навсегда со стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и отцов". Его не удержала мысль о трудностях, которые должны встретить крестьяне, переселяясь с лишком за четыреста верст со всем своим хозяйством. Он не подумал о том, что, как замечает автор записок о нем, "переселение, тяжкое везде, особенно противно русскому человеку; но переселение тогда, в неизвестную бусурманскую сторону, про которую между хорошими ходило много и недобрых слухов, где по отдаленности церквей надо было и умирать без исповеди и новорожденным младенцам долго оставаться некрещеными - казалось делом страшным". "Степан Михайлович не думал ни о чем этом, точно так же, как не думал о нравственном значении своих поступков, когда осматривал свое паровое поле, обработанное крестьянами, и употреблял следующую хозяйственную меру: он приказывал возить себя взад и вперед по вспаханным десятинам. Это был его обыкновенный способ узнавать доброту пашни: всякая целина, всякое нетронутое сохою местечко сейчас встряхивало качкие дроги, и если он бывал не в духе, то на таком месте втыкал палочку или прутик, посылал за старостой, если его не было с ним, и расправа производилась немедленно". ("Сем. хр."). Принцип, управляющий его действиями, очевиден: надо действовать строгостью, чтобы хозяйство хорошо шло. При этом принципе никакие философские размышления о правах человека, никакие экономические соображения о труде, задельной плате и т. п. не могли иметь места". (Добролюбов. Сочинения, т. I).
3) "Ужасен старик Багров в своем некультурном гневе и дикой необузданности, грозной для всех окружающих. Но в описаниях внука он вышел иным, и вы чувствуете в нем особую мощь и своеобразную красоту. Ибо всевластный и деспотический, он в трудные минуты жизни не искал зато ничьего совета, он всех прогонял от себя калиновым подожком и оставался один. В своем тяжелом одиночестве он за всех думал, за всех и для всех устраивал. И вставал он в четыре часа утра. Что-то первобытное, цельное и древнее есть в этом старике, и в раскатах его безудержного гнева слышится все та же стихия, та же природа, которая потом из его внука сделала охотника. И как трогательна его забота о том, чтобы не прервался древний род Шимона, чтобы он, так сказать, прирожденный и типичный предок, имел потомков! Когда ему сообщили, что родился у него внук, то первым его движением было перекреститься; потом в родословной, от кружка с именем "Алексей", он сделал кружок на концах своей черты и посредине его написал Сергей, - точно он предчувствовал, что этот Сергей спасет его для бессмертия и покажет русскому народу его неуклюжую, крепкую фигуру. И, может быть, в той нежной привязанности, которую он неожиданно испытал к матери Сергея, своего внука и своего певца, к этой горожанке, проникшей в его деревенскую первобытность, сказалось глубоко заложенное под грубой оболочкой смутное тяготение к эстетическому, к изящному началу жизни, к той силе, которая сделала его дедом и прадедом писателей, натур одухотворенных и тонких: это ничего, что прежде мужская гордость старика оскорбилась влюбленностью сына". (Ю. Айхенвальд. Силуэты, т. I.).
4) "Степан Михайлович - это олицетворение доблести старого поколения, пропадающего с каждым днем, выражение той нравственной высоты, которая была ему доступна, а вместе и выражение его недостатков. Степан Михайлович - патриарх в своем семействе и в своем поместье, перед волей его трепещут все, от мала до велика: но он патриарх не по одной только власти родоначальника, главы дома, хозяина. Он выше всех окружающих его и по строгим понятиям о чести, правде, прямоте, за которыми неусыпно следит кругом себя; он строго наказывает малейшее отступление от той нравственной идеи, которой может считаться живым и единственным представителем. Все окружающие выросли под его мощной рукой и зорким глазом; те, которые пришли извне, подчинились его влиянию до потери всякого самостоятельного чувства; понудительных средств тоже немало находилось в его руках, и не скуп был он на них, по-видимому, и со всем тем как власть его, так и нравственное направление беспрестанно нарушаются и даже, судя по некоторым намекам, еще смелее в тех случаях, где они сильнее требовали подчиненности и уважения". "Степан Мих. есть олицетворение одной власти в семействе, и ею только связывается с членами его, за исключением кровной любви, не всегда достаточной для правильного воспитания людей, как мы знаем из обыденных примеров слепой любви отцов и матерей к детям. Нравственных начал он не делил с ними благодушно, из глубины сердца, а думал вызвать их и укрепить одной властью. Глава дома в этом духе уже носит в самом себе свое осуждение и начало неуспеха в благих намерениях. Он также сам собою доказывает невозможность продолжения системы в будущем, в наследниках. Форма, внешний устав благонравия были для него важнейшим делом воспитания, и, действительно, случается иногда, что форма, подчиняя молодую душу, вызывает под конец и самое содержание; но это совершается чрезвычайно медленно и притом с опасностью чего-либо не досмотреть в форме, сделать послабление в требованиях - и тогда прощай вся долгая работа образования ума и сердца! Кто же не может сделаться всегдашним и повсеместным сторожем впечатлений человека, особенно такого, который спешит набрать впечатлений отовсюду? Большею частию наружная форма признается тогда подвластною, как необходимость, соблюдается как устав, а мысль и сердце гуляют по проселочным дорогам, колючим и бойким, что именно и случилось с женской частью семейства Багрова. Вот почему нравственное распадение в недрах его нас не удивляет: оно совершенно естественно; вот почему также нисколько не огорчает нас и постепенное уничтожение в жизни типов, подобных Степану Михайловичу, несмотря на нравственное достоинство их. Они отходят к прошлому, к истории, конечно, с сочувствием нашим, но без малейшего сожаления. Место их должны занять другие люди, которые отыщут лучший способ для семейного устройства - в убеждении, что нравственные начала, внушенные открытым сердцем главы дома, развиваются потом вообще всеми членами его. Багров все-таки существо эгоистическое: он верует в одно действие своей власти, наслаждается ею и ею испорчен". (Анненков. "Восп".).