Рудин, Дмитрий Николаевич ("Рудин")
Смотри также Литературные типы произведений Тургенева
"Человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сутуловатый, курчавый", с львиной гривой на голове, "смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным, с жидким блеском в быстрых темно-синих глазах, с прямым широким носом и красно очерченными губами". "Тонкий звук голоса Р. не соответствовал его росту и его широкой груди". "Когда он смеялся, (что случалось с ним редко) лицо его принимало странное, почти старческое выражение, глаза ежились, нос морщился". Руки у него "невелики и красны". "Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос". Очень небогатый помещик: не служит и не занимается собственным хозяйством. Р. человек замечательный, "умница". У него было "много знания", много начитанности. "Он умел и любил говорить, вести разговор было не по нем, но он охотно и одобрительно следил за нитью чужого рассказа". "Он говорил мастерски, увлекательно, не совсем ясно... но эта самая неясность придавала особенную прелесть его речам". "Образы сменялись образами; сравнения, то неожиданно смелые, то поразительно верные, возникали за сравнениями. Не самодовольной изысканностью говоруна - вдохновением дышала его нетерпеливая импровизация. Он не искал слов: они сами послушно и свободно приходили к нему на уста, и каждое слово, казалось, так и лилось прямо из души, пылало всем жаром убеждения. Р. владел едва ли не высшей тайной - музыкой красноречия. Он умел, ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно дрожать все другие. Иной слушатель, пожалуй, и не понимал в точности, о чем шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверзались перед его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди". "Все мысли Р. казались обращенными в будущее, и это придавало им что-то стремительное и молодое". "Самый звук его голоса, сосредоточенный и тихий, увеличивал обаяние, казалось, его устами говорило что-то высшее, для него самого неожиданное". "В спорах он редко давал высказываться своему противнику и подавлял его своей стремительной и страстной диалектикой. По характеристике Лежнева, Р. превосходно развивал любую мысль, спорил мастерски, но мысли рождались не в его голове: он брал их у других". "Обилие мыслей мешало Р. выражаться определительно и точно". Нередко, "увлеченный потоком собственных ощущений и окружающей его обстановкой, он возвышался до красноречия, до поэзии". "Рассказывал он не совсем удачно. В описаниях его недоставало красок. Он не умел смешить". "Общие рассуждения" об основных законах, о началах жизни, о назначении человека" увлекали его. Как и в юности, Р. убежден, что "стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума". Он убежден, что "жизнь быстра и ничтожна; но все великое совершается через людей". "Сознание быть орудием тех высших сил должно заменить человеку все другие радости: в самой смерти найдет он свою жизнь, свое гнездо". "Человек без самолюбия ничтожен"; "самолюбие - архимедов рычаг, которым землю с места можно сдвинуть", но "только тот заслуживает название человека, кто умеет овладеть своим самолюбием, как всадник конем, кто свою личность приносит в жертву общему благу". "Себялюбие, - говорил Р., - самоубийство; себялюбивый человек засыхает, словно одинокое, бесплодное дерево; но самолюбие как деятельное стремление к совершенству есть источник всего великого..." "Человеку надо надломить упорный эгоизм своей личности, чтобы дать ей право себя высказать!" "В отрицании, отрицании полном и всеобщем, нет благодати". Отрицайте все, и вы легко можете прослыть за умницу: это уловка известная". "Порицать, бранить имеет право только тот, кто любит". "Людям нужна вера" "в самих себя, в свои силы: им нельзя жить одними впечатлениями, им грешно бояться мысли и не доверять ей. Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием". "Если у человека нет крепкого начала, в которое он верит, нет почвы, на которой он стоит твердо, как сможет он дать себе отчет в подробностях, в значении, в будущности своего народа? как может он сам знать, что он должен делать". - "Р. весь был погружен в германскую поэзию, в германский романтический мир". Стремление "быть и жить в истине" было в нем. "Поэзия, по его словам, разлита везде вокруг нас". "Где красота и жизнь - там и поэзия". "Поэзия - язык богов". Нередко подъем сменялся у Р. "вялостью". Он чувствовал усталость и "бездействовал". "Быть полезным! - говорил тогда он... - Если б даже было во мне твердое убеждение: как я могу быть полезным? - если б я даже верил в свои силы - где найти искренние, сочувствующие души?" Он "безнадежно махнул рукой и "печально поник головой..." Но тут же нашел решение. Сочувствие Натальи, "одно ее слово" напомнило ему его "долг", "указало дорогу..." "Да, - сказал он, - я должен действовать. Я не должен растрачивать свои силы на одну болтовню, пустую, бесполезную болтовню, на одни слова..." "И слова его полились рекой". "Он говорил прекрасно, горячо, убедительно - о позоре малодушия и лени, о необходимости делать дело..." "Он осыпал себя упреками, доказывал, что рассуждать наперед о том, что хочешь сделать, так же вредно, как прикалывать булавкой наливающийся плод, что это только напрасная трата сил и соков. Он уверял, что нет благородной мысли, которая бы не нашла себе сочувствия, что непонятыми остаются только те люди, которые либо еще сами не знают, чего хотят, либо не стоят того, чтобы их понимали". В юности он прочел немного, но читал исключительно философские книги; "голова его была так устроена, что из прочитанного он тотчас же извлекал все общее, хватался за самый корень дела и уже потом проводил от него во все стороны светлые правильные нити мысли, открывал духовные перспективы". Р. в юности среди молодежи был, по выражению Лежнева, словно "молодой Демосфен перед шумящим морем". - О самом себе Р. такого мнения: "Он убежден, что природа дала много ему", но убежден также, что он умрет, "не сделав ничего достойного" своих сил, не оставя за собою никакого благотворного следа. - "Все мое богатство пропадет даром; я не увижу плодов от семян своих..." "Боже мой! тридцать пять лет все еще собираться что-нибудь сделать!.." "Я кончу тем, - предсказывал Р., - что пожертвую собой за какой-нибудь вздор, в который даже верить не буду". "Первое препятствие, и я весь рассыпался", - говорит он. Делу "он отдается весь, с жадностью, и не может отдаться". Так, он собирался писать большую статью "О трагическом в жизни и искусстве", но "не сладил с основною мыслью". Потом занялся агрономией, поселился в деревне, мечтал сделать много добра, принести пользы существенной". Навез с собою книг, "но до конца не прочел ни одной". После задумал быть "практическим деловым человеком" и "употребить свои силы на общее дело". Кончилось тем, что Р. "добил свой последний грош". Вскоре он решил, что, "чем жить даром, не лучше ли постараться передать другим" свои знанья. Р. стал учителем в гимназии. "Три недели" просидел он над составлением вступительной лекции, а потом вскоре "стал импровизировать". Он "имел большой успех" среди наиболее талантливых учеников, но остальные - его "понимали плохо". Он сам почувствовал, что "стеснял других" и его "теснили". Он желал "коренных преобразований", "не хотел уступить, погорячился", и пришлось выйти в отставку, потом его "отправили на жительство в деревню". Там осталось "две души с половиной" да угол, где "можно умереть". - "Слова, все слова, дел не было!" - сказал Р., подводя итоги своей жизни. "Доброе слово - то же дело!" - возразил ему Лежнев, когда-то, под влиянием ревнивых чувств, заявлявший, что "слова Р. так и остаются словами". Он сам задает вопрос: почему ему не удается "принести хотя ничтожную пользу, сделать хотя малое дело". "Фраза заела меня!" - говорит Р. "Неужели я ни на что не был годен, неужели для меня так-таки нет дела на земле?" - позднее часто спрашивал себя Р. "И как ни старался себя унизить в собственных глазах", не мог "не чувствовать в себе присутствия сил, не всем людям данных". "Отчего же эти силы остаются бесплодными?" Он признает, что в юности он был "самонадеян и ложен", потому что тогда "ясно не сознавал, чего хотел", "упивался словами и верил в призраки". "Строить я, - говорит Р., - никогда ничего не умел; да и мудрено..." "строить, когда почвы-то нет под ногами, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать". "Маялся я много, скитался не одним телом - душой скитался. В чем и в ком я не разочаровывался, Бог мой! с кем не сближался". "Сколько раз мои собственные слова становились мне противными - не говорю уже в моих устах, но и в устах людей, разделявших мои мнения! Сколько раз я радовался, надеялся, враждовал, и унижался напрасно! Сколько раз вылетал соколом - и возвращался ползком, как улитка, у которой раздавили раковину!.. Где не бывал я, по каким дорогам не ходил!.. A дороги бывают грязные..." "Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать". "Во мне сидит, - говорил Р., - какой-то червь, который грызет меня и гложет и не дает мне успокоиться до конца". - "Люди быстро, но не надолго подвергались его влиянию. Всякий, кого он только не запугивал сначала, доверчиво распускался в его присутствии". "В нем было много добродушия - того особенного добродушия, которым исполнены люди, привыкшие чувствовать себя выше других". Под влиянием речей Р. "у Басистова чуть дыханье не захватило"; а у Натальи "лицо покрылось алой краской, и взор ее, неподвижно устремленный на Р., и потемнел и заблистал". Р. умел и всячески старался покорять людей, так, напр., старался он покорить Волынцева, но он сам сознавал, что "господство над одними умами непрочно и бесполезно". У Ласунских он быстро стал "своим человеком. "Все в доме Дарьи Михайловны покорялись прихоти Р. Порядок дневных занятий от него зависел. Ни одна partie de plaisir не составлялась без него. Впрочем, он не большой был охотник до всяких внезапных поездок и затей и участвовал в них, как взрослые в детских играх, с ласковым, слегка скучающим благоволением". "Он входил во все, беседовал с Дарьей Михайловной о распоряжениях по имению, о воспитании детей, о хозяйстве, вообще о делах, не тяготился даже мелочами, предлагал преобразования и нововведения". "Быть идолом, оракулом в доме, вмешиваться в распоряжения, в семейные сплетни и дрязги - неужели это достойно мужчины?" - говорил возмущенный Лежнев, но обаянию Р. поддались все в доме Ласунской. "Этот человек, - признавался Басистов, - не только умел потрясти тебя, он с места тебя сдвигал, он не давал тебе останавливаться, он до основания переворачивал, зажигал тебя". Наталье Р. "тайком" давал книги, поверял ей свои планы, читал ей первые страницы предполагаемых статей и сочинений. Р., казалось, "не очень заботился, чтобы она его понимала - лишь бы слушала". С Натальей "он охотно и часто говорил о любви". Он желал "глубже зачерпнуть" этот вопрос. Любовь для него была тайной, и с этой стороны вопрос о ней его интересовал: "в ней все тайна: как она приходит, как развивается, как крепнет". Любовь для него только эпизод, случай для головных наблюдений. В нем не было, по выражению Лежнева, "натуры, крови"; по собственному признанию Р., "сердце его испытало много радостей и много горестей. Он давно уже отказался от наслаждения". "Мои надежды, мои мечты и собственное мое счастье не имеют ничего общего..." "Любовь, любовь не для меня", - говорил Р., а вечером того же дня он был "должен сказать" Наталье то, чего сам "не подозревал, чего не сознавал даже сегодня утром": он любит ее. "Нет в мире человека счастливее меня! - говорил он в ответ на признание Натальи". - "Я счастлив, - произнес он вполголоса. - Да, я счастлив, - повторил он, как бы желая убедить самого себя". Как "благородный человек", он считает долгом открыто сказать своему несчастливому сопернику (Волынцеву), что любит Наталью и "имеет право предполагать", что и она его любит. - "Откровенность, полная откровенность со всяким другим была бы неуместна, но с вами она становится обязанностью. Нам приятно думать, что наша тайна в ваших руках". Вопрос Волынцева: знает ли обо всем этом Наталья, "немного смутил" Р.; посещение Волынцева, которому Р. придавал такое значение, ему самому показалось странным. "Он это сделал из хорошего побуждения", - заметил Лежнев. "Р. находился в состоянии духа смутном и странном. Он досадовал на себя, упрекал себя в непростительной опрометчивости, в мальчишестве". "Раскаяние грызло Р.". "Он не был спокоен". "Эти свидания, эти новые ощущения занимали, но и волновали его". Он видел, что развязка приближалась, и втайне смущался духом. Он не в состоянии был сказать, любит ли он Наталью, страдает ли он, будет ли страдать, расставшись с нею..." Как все "бесстрастные люди", он легко увлекался, но его "как китайского болванчика", по выражению Пигасова, "постоянно перевешивала голова". Сердце молчало, а "с одной головой, как бы она сильна ни была, человеку трудно узнать даже то, что в нем самом происходит". На последнем, решительном свидании с Натальей у Р. только вырываются восклицания: "Боже мой!", "Это жестоко!", "Так скоро! такой внезапный удар!" "У него голова кругом идет", он "ничего соображать" не может, "чувствует только свое несчастье" и удивляется, как Наталья может "сохранить хладнокровие". У него нет никаких советов, кроме одного: "покориться" - "покориться судьбе". - "Что же делать? Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо... …я беден", - говорит он... - Правда, я могу работать; но если бы я был даже богатым человеком, в состоянии ли вы перенести насильственное расторжение с вашим семейством, гнев вашей матери? Нет, Нат. Алекс., об этом и думать нечего. Видно нам не суждено жить вместе, и то счастье, о котором я мечтал, не для меня". Он отказывается от счастья, потому что спокойствие Натальи ему "дороже всего в мире", потому что он любит "ее преданной любовью..." - Это Р.? "Малодушный человек!" - говорит Наталья. Ее укор в трусости (при встрече Р. к Волынцевым за обедом), в малодушии уязвляет самолюбие Р., и он кричит вслед удаляющейся девушке: "Вы трусите, а не я!" По замечанию Лежнева, "он всегда был холоден и чуть ли не робок, пока не задевалось его самолюбие". После свидания с Натальей Р. "был очень пристыжен и... огорчен. Он изумлялся силе воли этой восемнадцатилетней девушки и говорил: "она стоит не такой любви, которую я к ней чувствовал..." "Чувствовал? - спросил он самого себя. - Разве я уже больше не чувствую любви?" "Как я был жалок и ничтожен..." "Как доказать, что я мог бы полюбить вас, - пишет Р. Наталье, - настоящей любовью, - любовью сердца, не воображения, - когда я сам не знаю, способен ли я на такую любовь". "Я испугался ответственности, которая на меня падала, и потому я не достоин вас". Он убежден, что все это, может быть, к лучшему, что из испытания он выйдет чище, сильнее. Позднее, при встрече с Лежневым, Р. только спросил среди разговора: "Ну, а Наталья Алексеевна здорова? счастлива?" - и, помолчав, вернулся к рассказу о своих скитаниях. "Я родился перекати-полем", - сказал о себе Р. Примириться с жизнью, "примениться к обстоятельствам, смириться он и хотел и не мог". Собственного гнезда у него не было, и не без боли он рвал связь за связью. "Едва успею я войти в определенное положение, остановиться на известной точке, судьба и сопрет меня с нее долой", - говорил сам Р. - "Он всегда жертвовал собственными выгодами, не пускал корней в недобрую почву". "Чувство собственной необеспеченности" давало ему нередко себя знать. - "Мне кажется, как вам не найти средств, - сказала Наталья, но Р. покачал головой. - Вам так кажется". - "Я беден, - говорил он Наталье". Покидая дом Ласунской, где он нашел себе "временную пристань", он чувствовал себя скверно. "Он думал о том, как счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому не нужно быть обязанным другим", и "самолюбивые слезы" были на глазах Р. при прощанье с Басистовым. Но это было не долго. "Вечно странствовать" был, по словам Лежнева, его удел, "высшее", "неизвестное для него самого, назначение". На жизнь он смотрит беззаботно, "как ребенок", живет "на чужой счет". Когда Пигасов назвал Р. "лизоблюдом", поставив на вид его "займы", Лежнев дал горячий отпор. "Да, действительно, Р. умрет где-нибудь в нищете и бедности, - сказал Лежнев, - но неужели же за это пускать в него камнем". Тот же Лежнев называет Р. "политической натурой", но потом, признавая за Р. гениальность, отрицает существование у Р. всякой натуры. "Недостатки Р.", по словам Лежнева, "тем более выступают наружу, что он не маленький человек", но в нем есть много "хорошего, редкого". Во-первых, это "энтузиазм - самое драгоценное качество в наше время". "Кто вправе сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? Что его слова не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе деятельности, в умении исполнять собственные замыслы?" Все несчастье Р., по мнению Лежнева, который Р. в юности "был многим обязан", состоит в том, что он России не знает, что он "космополит", но "сил у него много, стремление к идеалу такое неутомимое"; сам Р. убежден, что он испортил "свою жизнь потому, что не служил мысли как следует", и убежден также, что "кончит он скверно". - Кончил жизнь Р. с красным знаменем и с кривой саблей в руке в Париже, в знойный полдень 26 июля 1848 г., на баррикаде, уже оставленной защитниками.
Критика: 1) "Р. были не бесполезны обществу в свое время, может быть, они нужны ему теперь, - во всяком случае, никто не имеет права кидать камнем в этих вечных странников жизни, бесприютных "инвалидов мысли". Р. много грешил, но ему должно быть прощено многое за огонь любви к истине, в нем горевшей, за неутомимое стремление к идеалу, за его сочувствие к слабым, за его вражду к житейской неправде. Р. много служил делу доброго слова, хотя всю жизнь свою не мог возвыситься до понимания дела, до возможной и необходимой гармонии с средой, его окружающей. В разъединении дела и слова лежит корень всех недостатков Р. - основание всей его грустной, но близкой к нам личности. Р. есть живой плод нашего раннего, быстро развивающегося, порывистого просвещения. Р. нельзя называть ни русским человеком, ни космополитом, ни германцем или каким-нибудь другим иноземцем. Он застрельщик между двумя армиями, усталый часовой между двумя лагерями. Европейское современное просвещение, не примененное к жизни, дало нам Р., но материал, из которого создалось это лицо, - взят из нашего отечества. [Дружинин. Соч. т. 7].
2) Дудышкин приравнивает Р. к типу головных энтузиастов, которые едва ли на самом деле энтузиасты. "Энтузиастом нельзя быть только головою: тогда и в этом отношении окажется та же несостоятельность, какую мы замечаем в других отношениях. Положим, Р. увлекся бы столько же сердцем, сколько и умом: неужели вы думаете, что он поступил бы потом иначе, нежели Вязовнин, который бросился с парохода в море?" [С. Дудышкин. "От. зап." 1857 г., № 4].
3) Тип красивого фразера, совершенно чистосердечно увлекающегося потоком своего красноречия, тип человека, для которого слово заменяет дело и который, живя одним воображением, прозябает в действительной жизни, совершенно развенчан Тургеневым. Люди этого типа совершенно не виноваты в том, что они люди бесполезные; но они вредны тем, что увлекают своими фразами те неопытные создания, которые прельщаются их внешнею эффектностью; увлекши их, они не удовлетворяют их требованиям; усилив в них чувствительность, способность страдать, они ничем не облегчают их страдания: словом, это болотные огоньки, заводящие их в трущобы и погасающие тогда, когда несчастному путнику необходим свет, чтобы разглядеть свое затруднительное положение. Тургенев исчерпал этот тип в Рудине. На словах эти люди, подобные Р., способны на подвиги, на жертвы, на героизм, так, по крайней мере, подумает каждый обыкновенный смертный, слушая их разглагольствования о человеке, о гражданине и других тому подобных отвлеченных и высоких предметах. На деле эти дряблые существа, постоянно испаряющиеся в фразы, неспособны ни на решительный шаг, ни на усидчивый труд". [Писарев. Соч. Т. I]. "Но в Р. есть выкупающие стороны: Р. поэт, голова, сильно раскаляющаяся и быстро простывающая - для того, чтобы снова раскалиться от прикосновения других предметов. Он впечатлителен до крайности, и в этой впечатлительности заключается и его обаятельность и источник его страданий. Если бы дело так же скоро делалось, как сказка сказывается, то Р. мог бы быт великим деятелем; в ту минуту, когда он говорит, его личность вырастает выше обыкновенных размеров, он гальванизирует самого себя, он силен и верит в свою силу, он готов пойти на открытый бой со всею неправдою земли; вот почему он умирает со знаменем в руке; но в обыденной жизни нельзя устраивать свои дела одним взмахом руки, - ничто не приходит к нам по щучьему велению; надо выработать, надо срыть препятствия и разровнять себе дорогу; для этого необходима выдержка, устойчивость; взрывом кипучей отваги, вспышкою нечеловеческой энергии можно только ослепить зрителей: оно красиво, но бесплодно. Р. умирает великолепно, но вся жизнь его не что иное, как длинный ряд самообольщений, разочарований, мыльных пузырей и миражей. Всего печальнее то, что эти миражи обманывали не его одного; с ним вместе, за него и часто сильнее его самого страдали люди, принимавшие его слова на веру, воспламенявшиеся вместе с ним и не умевшие остыть тогда, когда остывал Р." [Писарев. Т. I. Соч.].
4) "Рудин был человек, целой головой выходящий из ряда: он первый между героями является нам не как страдательное лицо, не как забитый и изломанный человек, а как истинный и положительный. Р., первый между героями литературы - общественный деятель. У нас, напротив, установилось мнение, что Р. принадлежит всецело к надломленным и искалеченным натурам, которые способны все только говорить, охать и страдать и если были нам симпатичны, то как жертвы своего времени и своей среды, а отнюдь не как действующие лица. По нашему мнению, такой взгляд решительно не выдерживает критики". [М. Авдеев. Р. лит.].
5) В Р., говорит Н. Е. Михайловский, "есть много непривлекательных мелких черт (охотно живет на чужой счет, берет деньги взаймы без отдачи), но все они тонут в общей слабости - бесхарактерности, которая ставит Р. в целый ряд неловких и даже позорных положений. Слово и дело для него совсем разные вещи, он не способен на какой бы то ни было твердый, решительный, определенный шаг и совершенно посрамляется не только Натальей, а и людьми гораздо меньшего калибра. И, несмотря на все это, Р. истинно блестящий образ. Одно время, с легкой руки некоторых критиков, у нас принято было презрительно относиться к "болтовне" Р.: дескать, дела не делает, а только болтает. Рассуждающий таким образом упускает из виду, что в те печальные времена, когда жил Р., не было особенного богатства в выборе "дела" для человека его образа мыслей. Забывают они также, что слово само по себе может быть делом и как ни велико расстояние между словом и делом для самого Р., но по отношению к другим его мощное слово могло быть и действительно было делом". [Н. К. Михайловский. Соч., 6].
6) "Что такое в самом деле Р., как не полнейшее олицетворение формулы всероссийской жизни, о которой еще в девятом столетии наши предки довели до сведения варяжских князей? Что такое Р., как не верное выражение нашей интеллигенции, все стремящейся устроить свое житье-бытье вполне по правилам новейшей философии, но, к сожалению, всегда терпящей в этом стремлении полнейшее фиаско? Что такое Р., как не обилие природных дарований и сил, не получающих должной обработки, чтобы расцвести пышным цветом, и главный характер которого именно и есть отсутствие системы, руководящей идеи, без чего природные дары могут произвести мгновенный взрыв, по временам даже, при благоприятных обстоятельствах, красивый и ослепительный фейерверк, но никогда не служить полезным двигателем?" [С. Венгеров. Р. Л.].
7) Прототипом Р. послужил Бакунин. "Герцен, хорошо знавший Бакунина и написавший блестящую его характеристику, проникнутую тонким юмором, совершенно отрицает подобное сходство. Впрочем, и без того очевидно, что если в Р. есть что-нибудь общее с Бакуниным, то разве только его беспокойная непоседливость да туманная речивость. Не трудно, однако, согласовать утверждение Тургенева с противоречащими ему фактами. Вернее всего, что личность Бакунина дала толчок мысли и творчеству автора "Рудина", а затем, как это часто случается с художниками, творческий процесс пошел своим путем, независимо от того конкретного лица, которым был возбужден. Быть может, воспоминание о Бакунине повело лишь к тому, что Тургенев заключил свой роман смертью Рудина на баррикаде, - но в этом и вся роль, которую сыграл Бакунин в этом произведении. Очевидно, Тургеневу, когда он создавал свой роман, мерещилось совсем другое, а вовсе не Бакунин - ему мерещились известные кружки сороковых годов, группировавшиеся вокруг Герцена, Грановского, Станкевича: дух и настроение этих кружков он хотел выразить в "Рудине". [Николаев. "Тург."]
8) По мнению Ив. Иванова, смысл первого тургеневского романа - несравненно более автобиографический, чем историко-общественный. И именно этот смысл возвышает значение романа и бросает верный свет на нравственную природу художника и его дальнейший путь развития. "Рудин" послужил духовным самоочищением для автора. Тургеневу необходимо было освободиться от юношеских ослеплений, от праздной игры тщеславного воображения, чтобы вполне сознательно отнестись к окружающей действительности и сказать "прочное слово", столь для него желанное и жадно искомое. [Ив. Иванов. "Тург."]. Кроме того, см. Григорьев Ап. Соч. Т. 1. Чернышевский. Соч. Т. 5. Шелгунов. Н. М. Соч. Т. 1. Скабичевский. Соч. Т. 1. Ор. Миллер. Р. пис. после Гоголя. Т. 1. Буренин. Лит. д. Тург. Овсянико-Кулик. Тург.