Прасковья Ивановна Багрова-Куролесова ("Семейная хроника" и "Воспоминания")
Смотри также Литературные типы произведений Аксакова
- Двоюродная сестра Степана Михайловича, горячо любимая им; "богатая сирота", "замечательная женщина; в юности Пр. Ив. была не красавица, но имела правильные черты лица, прекрасные, умные, серые глаза, довольно широкие, длинные, темные брови, показывающие твердый и мужественный нрав, стройный высокий рост, и в четырнадцать лет казалась осьмнадцатилетнею девицей; но, несмотря на телесную свою зрелость, она была еще совершенный ребенок и сердцем и умом: скакала и пела с утра до вечера. Голос имела чудесный, страстно любила песни, качели, хороводы и всякие игрища, и когда ничего этого не было, то целый день играла в куклы, непременно сопровождая свои игры всякого рода русскими песнями, которых и тогда знала бесчисленное множество". С первой встречи с Куролесовым была обворожена его "угодливостью", его речами. Он скоро привязал к себе Пр. Ив. "Когда бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что она идет замуж за Михайлу Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют ходить и кланяться..." На помолвке "утомилась было длинной церемонией, множеством поздравлений и сиденьем на одном месте, но, когда позволили ей посадить возле себя свою новую московскую куклу, то сделалась очень весела, объявила всем гостям, что это ее дочка, и заставляла куклу кланяться и вместе с ней благодарить за поздравления". Через год после замужества "пропало неразумное дитя и явилась хотя веселая, но разумная женщина", "умная сестрица", по словам Степана Мих. "Верила безусловно своему мужу и любила его" и "постановила неизменным правилом не допускать никаких рассуждений о своем муже". Когда замечала, что, "несмотря на хитросплетаемые речи, хотят ввернуть какое-нибудь словцо, невыгодное для Михайлы Максимовича, она сдвигала свои темные брови и объявляла решительным голосом, что тот, кто скажет неприятное для ее мужа, никогда уж в ее доме не будет". О похождениях мужа в продолжение четырнадцати лет "не только не знала, даже и не подозревала ничего подобного" и продолжала жить беззаботно и весело". "Занималась с увлечением своим плодовитым садом и родниками, которых не позволяла обделывать и очень любила сама расчищать, а все остальное время проводила с гостями и сделалась большой охотницей играть в карты". Письмом "одной старушки", описавшей ей жизнь Михайло Максимовича, была "поражена как громом" и, хотя "не верила письму вполне", в первые минуты "совсем было сошла с ума, но необычайная твердость духа и теплая вера подкрепили ее; не составляя никаких планов, "решилась на такой поступок, на какой едва ли бы отважился самый смелый мужчина". В сопровождении одной горничной, "с кучером и лакеем" отправилась за четыреста верст, чтобы "взглянуть своими глазами и удостовериться, что делает и как живет Михайло Максимович". Увидя сама, как пировал ее муж, "едва не упала в обморок от такого зрелища"; "все поняла" и решила положить конец злодейским, преступным действиям Михайлы Максимовича. Тут Прасковья Ивановна "проявила" твердый и мужественный нрав, которому раньше "не было еще опытов проявиться". При объяснении с мужем "не смутилась" и, пылая внутренно справедливым гневом, холодно и твердо объявила ему, что она все знает" и "беспощадно и резко выказала свое отвращение от изверга, который уже не может быть ее мужем". На угрозы Михайлы Максимовича, запертая в подвал, "страдая от побоев, изнуряемая голодом и получившая даже лихорадку, не хотела и слышать ни о какой сделке". Освобожденная Степаном Михайловичем, "с полной откровенностью рассказала ему всю правду", но с твердостью объявила, что решилась не позорить своего мужа, не бесчестить имени, которое сама должна носить во всю свою жизнь, но считает "за долг избавить от его (Куролесова) жестокости крепостных людей своих и уничтожить доверенность на управление ее имением". Испытав "все ужасы, какие мы знаем из старых романов и французских мелодрам", старалась забыть о муже и никогда о нем "не упоминала"; даже "выстроила новую каменную большую церковь, п. ч. прежняя напоминала своего строителя, покойного ее мужа". - "Замуж я никогда не пойду", - сказала Пр. Ив., уезжая из Багрова, Степану Михайловичу, и сдержала свое слово, так как "никто лучше самой Пр. Ив. не узнал на опыте, каково выйти замуж за человека, который женился на богатстве". - "Лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после вымещал бы ей за это", - говорила Пр. Ив. о своей племяннице. Получив известие о внезапной смерти мужа, "пришла в совершенное отчаяние, заболела, затосковала, и несколько недель не осушала она глаз с утра до вечера", но на похоронах "не выронила ни одной слезинки". Когда, спустя много десятков лет, Софья Николаевна спросила Прасковью Ивановну "в минуту сердечного излияния и сердечных разговоров" о прошедшем: "Скажите, тетушка, как же так убиваться по Михайле Михайловиче? Я на вашем месте сказала бы: царство ему небесное - и порадовалась бы". - "Ты дура, - отвечала Прасковья Ивановна, - я любила его четырнадцать лет и не могла разлюбить в один месяц, хотя узнала, какого страшного человека я любила, а главное, я сокрушалась об его душе: он так и умер и не успел покаяться". С удивительным терпением, спокойствием и даже веселостью переносила тяжкую болезнь, а смерть встретила "с такою твердостью духа, к какой немногие бывают способны": расплачивается с доктором, "собирает всех; объявляет, что она умирает, что больше лечиться не хочет, чтобы ее оставили в покое, чтобы в ее комнате не было ни одного человека, кроме того, который будет ей читать Евангелие", и "ни с кем не сказала" "ни одного слова о делах мира сего". "По ее приказанию" все простились с нею молча, и она всякому говорила, даже своему дворнику, только три слова": "прости меня грешную".
"Без образования и просвещения", "она не могла быть выше своего века", но "была изумительным явлением" в то время "и в той среде, в которой она жила". "Была чужда многих пороков, слабостей и предрассудков, которые неодолимо владели тогдашним людским обществом", и пользовалась "вполне заслуженным общим уважением". Была "совершенно свободна и даже своевольна во всех движениях своего ума и сердца", "справедлива в поступках, правдива в словах, строга" "к себе самой"; "она беспощадно обвиняла себя в самых тонких иногда уклонениях от тех нравственных начал, которые понимала; того мало, она поправляла, по возможности, свои ошибки". "Доброты в общественном смысле этого слова, особенно чувствительности, мягкости - в ней было мало, или лучше сказать, эти свойства были в ней мало развиты, а вдобавок к тому она не любила щеголять ими и скрывала их". Деньги взаймы она давала очень неохотно и также не любила раздачу милостыни; но, узнав о каком-нибудь несчастном случае с человеком, достойном уважения, помогала щедро". У Степана Михайловича, "второго отца и благодетеля", просила позволения "укрепить ему" все ее материнское имение". При жизни, "сделавшись тяжело больна", "немедленно укрепила своему наследнику, судебным порядком, все свое движимое и недвижимое имение", но до самой своей смерти "не помогала ни одной копейкой и заставляла его с семейством терпеть нередко нужду, даже взаймы не давала ни одного рубля". На слова Алексея Степановича, что "молотьба и поставка хлеба идут очень плохо и ему нечем жить", отвечала, что все это враки, и не пособила ни одной копейкой". Когда перед смертью Пр. Ив. доложили о бедных должниках, она ответила, что "деньги у нее не воровские, не нажитые скверным поведением и дарить их не намерена". Похоронив последнего сына, "потеря которого ей стоила дорого", стала "до ребят не охотница, особенно до грудных". - "Крику их терпеть не могу, да и пахнет от них противно". "Ко мне прошу водить детей тогда, когда позову", - сказала она приехавшим Багровым. "Детям назначила" "пить чай, обедать и ужинать в своих комнатах": "маленьким с большими нечего мешаться"; только для старшего племянника сделала исключение: "его можно и гостям показать". "С своими гостями обходилась слишком бесцеремонно, а иногда и грубовато: всем говорила "ты" и без всякой пощады высказывала в глаза то дурное, что слышала об них или что сама в них замечала, но в своем доме допускала и даже любила совершенную свободу". "Девочка какая-то замухрышка, а маленький сынок какой-то чернушка", - сказала она, поглядев внимательно на приехавших к ней детей Багровых. "Любила только тех, кого уважала". Привязалась к Софье Николаевне; зная ее нелюбовь к Багрову, "не хотела ее огорчать" и потому задержала Алексея Степановича в Чурасове. Услышав, что Софье Николаевне "хотелось бы" "побывать в Казани и помолиться тамошним чудотворцам", "казалось, не заметила этих слов", но потом неожиданно предложила "свою прекрасную повозку со стеклами" для путешествия.
Co своими приближенными "обращалась невнимательно и взыскательно". "Строга ко всем без разбора"; "еще годовалого внука" "приказала было высечь за то, что он громко плачет". "Если попадался П. И. пьяный лакей или какой-нибудь дворовый человек, она сейчас приказывала Михайлушке отдать виноватого в солдаты, не годится - спустить в крестьяне. Замечала ли нескромность поведения в женском поле, она опять приказывала Михайлушке: отослать такую-то в дальнюю деревню ходить за скотиной и потом отдать замуж за крестьянина", но для этого "надобно было самой барыне" "нечаянно наткнуться" "на виноватого или виноватую". "Была уверена" "в довольстве и богатстве своих крестьян", п. ч. "часто наводила стороною справки о них в соседних деревнях, через верных и преданных людей". "Не исполняла своих обязанностей по отношению к 1200 душ подвластных ей людей", которыми распоряжался Михайлушка, хотя и желала одного, чтобы ее "крестьяне были богаты". "Жила больше для себя и берегла свой покой". Дорожа всего более своим спокойствием, она не занималась хозяйством, говоря, что ничего в нем не смыслит, но в своем управителе Михайлушке "не ошибалась": "Я знаю, - говорила Пр. Ив., - что Михайлушка тонкая штука: он себя не забывает, пользуется от зажиточных крестьян и набивает свой карман. Я это знаю, но знаю и то, что он человек умный и не злой". "Я хочу одного, чтобы мои крестьяне были богаты, а ссор и жалоб их слышать не хочу. Я могла бы получать доход вдвое больше, но на мой век станет, да и наследникам останется". "Ничего не видела, ничего не знала и очень не любила, чтоб ей говорили" о происходивших кругом нее, и все вокруг нее "утопало в беспутстве". Привыкла, "чтобы каждое ее желание сейчас исполнялось"; после смерти Степана Михайловича настоятельно потребовала, чтобы Алексей Степаныч "показал ей всю свою семью"; позднее его вытребовала в Чурасово "в деловую пору; из Симбирска, куда он поехал по тяжебному делу", приказала "сейчас приехать обратно". На просьбы Алексея Степаныча отпустить его домой, п. ч. "матушка слаба", отвечала: "Все пустое, матушка твоя не совсем слаба; и ей с дочками не скучно..." "Я отпущу вас к вашему празднику, к Знаменью". Свое требование считала законом.
"Была большая странница"; любила веселую беззаботность своей жизни; по природе живая и веселая", была "всегда разговорчива, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков рассказывать вести, сплетников сплетни". Забавлялась ответами внука (которому запретила называть себя бабушкой) на разные "трудные", а иногда нелепые и неприличные вопросы. "Скучных лиц" не терпела. "Я собой никому не скучаю, прошу и мне не скучать". "Русскую грамматику" "знала плохо", "едва умела подписать свою фамилию", но "любила читать светские книги" и "составила порядочную библиотеку". "Иногда от скуки, преимущественно по зимам, устав играть в карты, петь песни и тогдашние романсы, устав слушать сплетни и пересуды, она заставляла себе читать вслух современные романы и повести, но всегда была недовольна чтецами". "Узнав как-то нечаянно" о "театральном искусстве" своего племянника, "заставила" его "читать, представлять и петь"; "осталась очень довольною" и "добродушно, звонко смеялась", "глядя, как молоденький мальчик представляет старика". "Она никогда не видала театра и, по своей живой, веселой и понимающей природе", "почувствовала неизвестное ей до тех пор удовольствие". "Первое ее удовольствием летом" был - сад. "Она любила все растущее на воле", "все искусственное ей не нравилось". "Я полюбила тебя как родную, но себя принуждать и для тебя не стану", - сказала Пр. Ив. Софье Николаевне.
"Была набожна, без малейшей примеси ханжества и совершенно свободно относилась к многим церковным обрядам и к соблюдению постов". "Говела", как ей вздумается, раза по два и по три в год, не затрудняясь употреблением скоромной пищи, если была нездорова"; "во время говенья, по вечерам для отдыха", играла в пикет. Она говаривала в таких случаях, что гораздо меньше греха думать о том, как бы сделать пик (шестьдесят) или репик (девяносто), чем слушать пустые разговоры и сплетни насчет ближнего или думать о пустяках. "Любила великолепие и пышность в храме". "Знала наизусть весь церковный круг, сама пела с своими певчими, стоя у клироса"; "иногда подолгу не ходила в церковь или же, помолясь усердно, вдруг уходила в начале или середине обедни, сказав, что больше не хочется молиться"; "терпеть не могла монахов и монахинь, и никогда черный клобук или черная камилавка не смели показываться ей на глаза". "Священника и причт" держала "очень богато", но "никого из них к себе в дом не пускала, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники".
Критика: П. И., по характеристике Добролюбова, "женщина, много испытавшая на своем веку, имевшая доброе сердце и светлый взгляд на вещи. Она хотела, между прочим, чтобы мужики ее были богаты, но при всем том и она избаловалась от постоянной раболепной покорности всех окружающих. Вся цель жизни определялась для нее тем, чтобы ничем не озабочивать себя и не иметь никаких преград для своих желаний. Поэтому она поручила все управление крестьянами Михайлушке, хотя и знала, что он плут. Главное для нее было то, чтоб ее ничем не беспокоили; с Михайлушкой она этого достигла, и с нее было довольно. Многочисленная дворня ее была безобразно избалована и безнравственна; она не хотела ничего замечать. Если же как-нибудь случайно наткнется она на пьяного лакея и какого-нибудь дворового, то сейчас прикажет Михайлушке отдать виноватого в солдаты, не годится - спустить в крестьяне. Заметит нескромность поведения и женском поле - опять прикажет отослать такую-то в дальнюю деревню ходить за скотиной и потом отдать за крестьянина". "Но, - замечает г. Аксаков в своих Записках, - для того, чтобы могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виновную. А как это бывало очень редко, то все вокруг нее утопало в беспутстве, потому что она ничего не знала и очень не любила, чтоб говорили ей о чем-нибудь подобном". Привычка ничем не стеснять себя, ничего не делать для общества, а, напротив, требовать, чтобы другие все делали для нее, постоянно выражается во всех поступках Пр. Ив.; гостями своими она забавляется, как ей вздумается, или ругает в глаза, если захочет; от родных своих она требует повиновения и никогда не встречает противоречия, даже в самых важных случаях. Так, Алексея Степаныча Багрова, гостившего у ней, она не хотела отпустить к умиравшей матери, сказавши, что "вздор! она еще не так слаба"; и Алексей Степаныч не смел ее ослушаться, пробыл у ней лишнее время и не застал в живых матери. Так, она не захотела, чтобы дети обедали с большими, и Софья Николаевна, никогда не обедавшая врозь со своим милым Сережей, не смела даже заикнуться о том, чтобы посадить детей за общий стол. Неограниченный произвол с одной стороны и полное безгласие с другой - развивались в ужасающих размерах среди этой пышной жизни на трудовые крестьянские гроши. Даже в тех поступках, которые происходили просто от радушия, веселости, от доброты сердца, наконец, и в них этот грубый произвол, это незнание меры своеволию в обхождении с людьми, которых и за людей не считали, выглядывает подобно безобразному пятну на хорошей картине". (Добролюбов. Сочинения, т. I).