Онегин, Евгений ("Евгений Онегин")
Смотри также Литературные типы произведений Пушкина
- "Родился на брегах Невы". Онегин "помещик", "заводов, вод, лесов, земель хозяин полный", "роскоши дитя". "Молод": к концу романа ему "26 годов". "Умен". В детстве Евгений "был резв и мил"; "сперва madame за ним ходила", потом "ее сменил" "monsieur l'Abb?, француз убогий", обучавший и воспитавший Онегина. Учил он Евгения "всему шутя", ("чтоб не измучилось дитя"). В результате Е. Онегин "по-французски совершенно мог изъясняться и писал"; "знал довольно по-латыни, чтоб эпиграфы разбирать, потолковать об Ювенале, в конце письма поставить vale, да помнил, хоть не без греха, из Энеиды два стиха". - Из области искусств - Онегин умел "мурлыкать Benedetta иль Idol mio"; был "злым законодателем театра", где "каждый, критикой дыша, готов охлопать entrechat, обшикать Федру, Клеопатру, Моину вызвать - для того, чтоб только слышали его"; любил он в ранней юности балет. Что касается поэзии, то Онегин "не мог постичь "стихов российских механизма", "не мог ямба от хорея" "отличить". Пушкин называет его своим "бестолковым" учеником в поэзии. Когда Ленский читал ему "отрывки северных поэм", Онегин их "немного понимал" [Сравни "Альбом Он." 7 и 15: Онегин пишет: "конечно, северные звуки ласкают мой привычный слух; их любит мой славянский дух; их музыкой сердечны муки усыплены; но дорожит одними ль звуками пиит?" "Туманский прав, когда так верно вас сравнил он с радугой живою" и т. д. Ред.]. Он "бранил" Гомера и Феокрита. Однако мог "упиваться дыханьем ночи благосклонной"; его "пленяли вдалеке рожок и песни удалые", когда "лодка, веслами махая", "плыла по дремлющей Неве"... - Из области наук Евгений "читал Адама Смита и был глубокий эконом, т. е. умел судить о том, как государство богатеет и чем живет и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет". Он "рыться не имел охоты в хронологической пыли бытописания земли; но дней минувших анекдоты, от Ромула до наших дней, хранил он в памяти своей". -У него был "счастливый талант без принужденья в разговоре коснуться до всего слегка; с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре и возбуждать улыбку дам огнем нежданных эпиграмм". "Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь"; воспитывая Евгения, M-r l'Abb? ему "не докучал моралью строгой, слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил". Онегин научился "кланяться непринужденно" и "легко мазурку танцевать". В "кабинете" юноши было "все, чем для прихоти обильной торгует Лондон щепетильный"; "все, что в Париже вкус голодный... изобретает для забав, для роскоши, для неги модной". Там был "янтарь на трубках Цареграда, фарфор и бронза на столе и, чувств изнеженных отрада, духи в граненом хрустале; гребенки, пилочки стальные, прямые ножницы, кривые и щетки тридцати родов, и для ногтей, и для зубов". "Боясь ревнивых осуждений", Евгений "был педант в одежде". Он "три часа, по крайней мере, пред зеркалами проводил и из уборной выходил, подобный ветреной Венере". "Туалет" его всегда "в последнем вкусе"; "мод воспитанник примерный", Онегин был "что называют франт". Входя в театре, он прежде всего "окидывает взором" "лица и уборы". По натуре юный Онегин был "порядка враг и расточитель"; "пылкий повеса". Ему нравились "брань, и сабля, и свинец". Он вращался "в кругу товарищей презренных", друзей, с которыми его соединяла возможность вместе "beef-steak и страсбургский пирог шампанской обливать бутылкой и сыпать острые слова, когда болела голова". - Он был "непостоянный обожатель очаровательных актрис, почетный гражданин кулис"; знакомы были ему и "красотки молодые, которых позднею порой уносят дрожки удалые по петербургской мостовой". День Онегина в Петербурге проходил так: "бывало, он еще в постели, к нему записочки несут: три дома на вечер зовут". "С кого начнет он? все равно - везде поспеть немудрено". "В утреннем уборе"... Онегин "едет на бульвар и там гуляет на просторе" вплоть до обеда. Обедать Евг. "мчится к Talon": "он уверен, что там уж ждет его Каверин, вошел - и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток, пред ним roast-beef окровавленный, и трюфли - роскошь юных лет, французской кухни лучший цвет, и Страсбурга пирог нетленный меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым. Еще бокалов жажда просит залить горячий жир котлет; но звон брегета им доносит, что новый начался балет". "Онегин полетел к театру". "Входит: идет меж кресел по ногам, двойной лорнет, скосясь, наводит на ложи незнакомых дам... С мужчинами со всех сторон раскланялся, потом на сцену в большом рассеяньи взглянул"... - "Еще амуры, черти, змеи на сцене скачут и шумят, ...a уж Онегин вышел вон: домой одеться едет он". Одевшись, Онегин "стремглав скачет" на бал "в великолепный дом". Потом "полусонный в постелю с бала едет он" в то время, как "Петербург неугомонный уж барабаном пробужден". "Шумом бала утомленный, и утро в полночь обратя", Онегин "спит спокойно"; "проснется за полдень, и снова до утра жизнь его готова, однообразна и пестра, и завтра то же, что вчера". "Преданный безделью", "свободный, в лучшем цвете лет... среди вседневных наслаждений" Онегин не был "счастлив". "Лень" его была "тоскующей". Сначала "целый день" "развлекала его" "наука страсти нежной, которую воспел Назон": "В первой юности" "в нем чувствий пыл горел". Он был "жертвой бурных заблуждений и необузданных страстей": "влюблялся в красавиц"; но, по собственным словам, носил в душе "идеал" женщины. "R. С. как ангел хороша", - отмечает он в своем альбоме. "Какая вольность в обхожденьи! В улыбке, в томном глаз движеньи какая нега и душа!" "Вчера у В., оставя пир, R. С. летела как зефир, не внемля жалобам и пеням; а мы по лаковым ступеням летели шумною толпой за одалиской молодой. Последний звук последней речи я от нее поймать успел, я черным соболем одел ее блистающие плечи; на кудри милой головы я шаль зеленую накинул; я пред Венерою Невы толпу влюбленную раздвинул" (Альб., 5-9)].
"В науке страсти нежной" Евгений "истинный был гений", она была для него измлада "и труд, и мука, и отрада". "Как рано мог он лицемерить, таить надежду, ревновать, разуверять, заставить верить, казаться мрачным, изнывать, являться гордым и послушным, внимательным иль равнодушным, как томно был он молчалив, как пламенно красноречив, в сердечных письмах как небрежен! одним дыша, одно любя, как он умел забыть себя! как взор его был быстр и нежен, стыдлив и дерзок, а порой блистал послушною слезой! Как он умел казаться новым, шутя невинность изумлять, пугать отчаяньем готовым, приятной лестью забавлять, ловить минуту умиленья, невинных лет предубежденья умом и страстью побеждать, невольной ласки ожидать, молить и требовать признанья, подслушать сердца первый звук, преследовать любовь и - вдруг добиться тайного свиданья, и после ей наедине давать уроки в тишине! Как рано мог уж он тревожить сердца кокеток записных! Когда ж хотелось уничтожить ему соперников своих, как он язвительно злословил! Какие сети им готовил! Но вы, блаженные мужья, с ним оставались вы друзья".
Однако "красавицы недолго были предмет его привычных дум". "Чувства рано в нем остыли". "Измены утомить успели". "Любовная наука... достойна старых обезьян хваленых дедовских времян". "Кому не скучно лицемерить, различно повторять одно, стараться важно в том уверить, в чем все уверены давно; все те же слышать возраженья, уничтожать предрассужденья, которых не было и нет у девочки в тринадцать лет! Кого не утомят угрозы, моленья, клятвы, мнимый страх, записки на шести листах, обманы, сплетни, кольца, слезы, надзоры теток, матерей и дружба тяжкая мужей". - Евгения, "избалованного привычкой жизни", "томило медленно желанье", "томил и ветреный успех". Он смехом подавлял зевоту". "В шуме и в тиши он внимал роптанье вечное души". Душевная пустота его стала томить в конце концов. Им овладел "недуг", "подобный английскому сплину, короче, русская хандра"; она, "жестокая", "за ним гналася в шумном свете, поймала, за ворот взяла и в темный угол заперла". - "Евг. начал томиться жизнью", "вовсе охладел к ней". Душа его стала "холодной и ленивой". - "Причудницы большого света! всех прежде вас оставил он". "В красавиц он уж не влюблялся, а волочился как-нибудь; откажут - мигом утешался; изменят - рад был отдохнуть. Он их искал без упоенья, а оставлял без сожаленья, чуть помня их любовь и злость". Покинул он и "красоток молодых". - "Друзья и дружба ему надоели". "И разлюбил он наконец и брань, и саблю, и свинец". "Шум света наскучил ему". "Как Child-Harold угрюмый, томный в гостиных появлялся он; ни сплетни света, ни бостон, ни милый взгляд, ни вздох нескромный, ничто не трогало его, не замечал он ничего". Тогда Онегина стал "тревожить призрак невозвратимых дней"; "грызла змея воспоминаний". Воспоминались "прежних лет романы", прежняя "любовь", и Онегин уносился "мечтой к началу жизни молодой". "С душою, полной сожалений", Евгений "грустно думал, что напрасно была нам молодость дана, что изменяли ей всечасно, что обманула нас она; что наши лучшие желанья, что наши свежие мечтанья истлели быстрой чередой, как листья осенью гнилой. Несносно видеть пред собою одних обедов длинный ряд, глядеть на жизнь, как на обряд, и вслед за чинною толпою идти, не разделяя с ней ни общих мнений, ни страстей"! Пытаясь хотя чем-нибудь заполнить томившую его "душевную пустоту", "отступник бурных наслаждений дома заперся, зевая за перо взялся, хотел писать, но труд упорный ему был тошен; ничего не вышло из пера его". "Уселся он с похвальной целью себе присвоить ум чужой", "отрядом книг уставил полку, читал, читал, а все без толку: там скука, там обман и бред; в том совести, в том смысла нет; на всех различные вериги; и устарела старина, и старым бредит новизна. Как женщин, он оставил книги, и полку с пыльной их семьей задернул траурной тафтой". Только "несколько творений он из опалы исключил: певца Гяура и Жуана да с ним еще два-три романа, в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно с его безнравственной душой, себялюбивой и сухой, мечтанью преданной безмерно, с его озлобленным умом, кипящим в действии пустом". Он читал книги внимательно: "на полях" были "черты карандаша", "хранили многие страницы отметку резкую ногтей. Онегин отмечал "мысли", которыми бывал "поражен", с которыми "молча соглашался он: везде Онегина душа себя невольно выражает то кратким словом, то крестом, то вопросительным крючком". Он возил эти книги с собою. В комнате его висел "портрет лорда Байрона" и стояла статуя Наполеона. Он не нашел забвения в книгах и решил уже было "увидеть дальние страны", но судьба привела его в деревню, и он "очень рад был прежний путь переменить на что-нибудь". "Деревня", где поселился он, "была прелестный уголок; там друг невинных наслаждений благословить бы небо мог". Но Евгений не спасся и в ней от скуки. "Два дня ему казались новы уединенные поля, прохлада сумрачной дубровы, журчанье тихого ручья; на третий - роща, холм и поле его не занимали боле; потом уж наводили сон; потом увидел ясно он, что и в деревне скука та же, хоть нет ни улиц, ни дворцов, ни карт, ни балов, ни стихов. Хандра ждала его на страже, и бегала за ним она, как тень иль верная жена". "Беглец света и людей", Онегин стал жить в деревне "отшельником", "анахоретом". "Сначала все к нему езжали; но так как с заднего крыльца обыкновенно подавали ему донского жеребца, заслышав их домашни дроги, - поступком оскорбясь таким - все дружбу прекратили с ним". "Говорят, вы нелюдим", - пишет ему Татьяна. - Онегин совершенно "условий света сбросил бремя". "Носил он русскую рубашку, платок шелковый кушаком, армяк татарский нараспашку и шапку с белым козырьком". "Он в том покое поселился, где деревенский старожил лет 40 с ключницей бранился, в окно смотрел и мух давил". Здесь он устроил себе келью модную. В ней были: "стол" "с лампадой" и "груда книг, и под окном кровать, покрытая ковром, и лорда Байрона портрет, и столбик с куклою чугунной под шляпой, с пасмурным челом, с руками сжатыми крестом". Тут "почивал он, кофий кушал, приказчика доклады слушал и книжку поутру читал"... День "праздного" "анахорета" слагался так: "в седьмом часу вставал он летом и отправлялся налегке к бегущей под горой реке; певцу Гюльнары подражая, сей Геллеспонт переплывал, потом свой кофе выпивал, плохой журнал перебирая, и одевался... Прогулки, чтенье, сон глубокий, лесная тень, журчанье струй, порой белянки черноокой младой и свежий поцелуй, узде послушный конь ретивый, обед довольно прихотливый, бутылка светлого вина, уединенье, тишина: вот жизнь Онегина святая; и нечувствительно он ей предался, красных летних дней в беспечной неге не считая, забыв и город, и друзей, и скуку праздничных затей. Знакомство с Таней не внесло в эту жизнь ничего нового. Таня была для него только "девчонкой нежной", "уездной барышней", "смиренной и простой". Она ему "не нравилась". Когда пришла скучная осень - "прямым Евгений Чайльд-Гарольд вдался в задумчивую лень: со сна садился в ванну с льдом и после, дома целый день, один в расчеты погруженный, тупым кием вооруженный, он на бильярде в два шара играет с самого утра; настанет вечер деревенский, бильярд оставлен, кий забыт, перед камином стол накрыт, Евгений ждет: вот едет Ленский на тройке чалых лошадей; давай обедать поскорей! После - когда "вечерняя находит мгла", "камин чуть дышит. Дым из трубок в трубу уходит. Светлый кубок еще шипит среди стола" - "беседа с другом".
"Отшельником праздным и унылым" Онегин покинул "селенья, где грустный он оставил след"... "Убив на поединке друга, дожив без цели, без трудов до двадцати шести годов, томясь бездействием досуга" он "без службы, без жены, без дел, "ничем заняться не умел" [В "Путеш. Он." сказано несколько иначе: Евг. "без службы, без жены, без дел быть чем-нибудь давно хотел". Ред.]. "Им овладело беспокойство, охота к перемене мест"; он "начал странствие без цели", и вот "проснулся раз он патриотом дождливой, скучною порой". "Россия… мгновенно ему понравилась отменно, и решено - уж он влюблен, уж Русью только бредит он! Уж он Европу ненавидит с ее политикой сухой, с ее развратной суетой. Онегин едет; он увидит святую Русь: ее поля, пустыни, грады и моря". Приехал он в "Новгород великий" - "тоска, тоска! спешит Евгений скорее далее"... "По гордым волжским берегам он скачет сонный"... "...Москва Онегина встречает". "Тоска, тоска!" - ..."Он в Нижний хочет". - "Тоска!... Пред ним торговый Астрахань открылся". "Тоска! Он едет на Кавказ, в Крым, воображенью край священный"... - "Тоска, тоска! …Когда бы груз, меня гнетущий был страсть, несчастие", - записывает Онегин в альбом. "Так напряженьем воли твердой мы страсть безумную смирим, беду снесем душою гордой, печаль надеждой усладим... Но скуку? чем ее смирим?" (Альб., 11) "Зачем я пулей в грудь не ранен?" - горько размышляет он у "струй целебных" Машука. "Зачем не хилый я старик, как этот бедный откупщик, зачем, как тульский заседатель, я не лежу в параличе? Зачем не чувствую в плече хоть ревматизма? - Ах, создатель! И я, как эти господа, надежду мог бы знать тогда! Блажен, кто стар! Блажен, кто болен! Над ним лежит судьбы рука. Но я здоров, я молод, волен, чего мне ждать? тоска, тоска!.." И "путешествия ему, как все на свете, надоели". Возвратясь в Петербург и попав на бал - "для всех казался он чужим. Мелькали лица перед ним как рой докучных привидений"... Но тут ожидала его "буря осени холодной", из тех, что "в болото обращают луг и обнажают лес вокруг". "Инвалид в любви", "модный тиран", думавший, что "мечтам и годам нет возврата", "влюбился как дитя". На балу он встретил Татьяну, но уже не "девчонку нежную - а величавую, небрежную законодательницу зал", не несмелую, влюбленную, бедную, простую девочку, "но равнодушную княгиню, но неприступную богиню роскошной царственной Невы". "С ней речь хотел он завести и - и не мог". Во время t?te ? t?te ? доме Татьяны - "слова нейдут из уст Онегина. Угрюмый, неловкий, он едва, едва ей отвечает... Она сидит спокойна и вольна". - Ужель это "та самая Татьяна, которой он наедине, в глухой далекой стороне, в благом пылу нравоученья читал когда-то наставленья, - та, от которой он хранит письмо, где сердце говорит... Ta девочка... иль это сон? Ta девочка, которой он пренебрегал в смиренной доле? Ужели с ним сейчас была так равнодушна и смела?" "И он ей когда-то сердце волновал! Об нем она, во мраке ночи, бывало, девственно грустит, к луне подъемлет томно очи, мечтая с ним когда-нибудь свершить смиренно жизни путь". "Что с ним? В каком он странном сне? Что шевельнулось в глубине души холодной и ленивой? Досада? Суетность? Иль вновь забота юности, любовь?" - Татьяна потом объясняет чувство Евгения так: "что к моим ногам вас привело? какая малость! Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?" "В пустыне, вдали от суетной молвы, я вам не нравилась... что ж ныне меня преследуете вы? ...Не потому ль, что в высшем свете теперь являться я должна; что я богата и знатна; что муж в сраженьях изувечен; что нас за то ласкает двор? Не потому ль, что мой позор теперь бы всеми был замечен и мог бы в обществе принесть вам соблазнительную честь"? "Как дитя влюблен; в тоске любовных помышлений и день и ночь проводит он. Ума не внемля строгим пеням, к ее крыльцу, к стеклянным сеням он подъезжает каждый день; за ней он гонится как тень; он счастлив, если ей накинет боа пушистый на плечо, или коснется горячо ее руки, или раздвинет пред нею пестрый полк ливрей, или платок поднимет ей". "Но она его не замечает, как он ни бейся, хоть умри". "Бледнеть Онегин начинает", "сохнет" и "едва ль уж не чахоткою страдает". "Заране писать ко прадедам готов о скорой встрече; а Татьяне и дела нет". Он "пишет страстное посланье": "хоть толку мало вообще он видел в письмах не вотще; но знать сердечное страданье уже пришло ему невмочь". - "Век уж мой измерен", пишет он; "мне дорог день, мне дорог час"; "чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днесь увижусь я". "Все решено, я в вашей воле". - "Ответа нет. Он вновь посланье. Второму, третьему письму ответа нет". При встрече - на лице Татьяны "лишь гнева след", "негодованье". - "Надежды нет!" Евгений "проклинает свое безумство". Вспоминает прежнее средство развлечения: "от света вновь отрекся" он и заперся в своем "молчаливом кабинете". "Стал вновь читать он без разбора": прочел "Гиббона, Руссо, Манзони, Гердера, Шамфора, Madame de Stael, Биша, Тиссо, прочел скептического Белля, прочел творенья Фонтенеля, прочел из наших кой-кого, не отвергая ничего: и альманахи, и журналы". "Глаза его читали, но мысли были далеко; мечты, желания, печали теснились в душу глубоко. Он меж печатными строками читал духовными глазами другие строки. В них-то он был совершенно углублен. То были тайные преданья сердечной, темной старины, ни с чем не связанные сны, угрозы, толки, предсказанья, иль длинной сказки вздор живой, иль письма девы молодой. И постепенно в усыпленье и чувств, и дум впадает он, а перед ним воображенье свой пестрый мечет фараон..." "И все она!" "Он так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил или не сделался поэтом". Онегин провел всю зиму "как сурок", "в запертых покоях"; "глубоко погруженный в свое безумство", он "мчится к ней, к своей Татьяне", и получает от нее решительную отповедь: "А счастье было так возможно, так близко!"
Все время в продолжение романа Онегин остается "повесой": сперва "повесою пылким", потом "повесою угрюмым". Характер его полон противоречий. В то время как он стал "появляться в гостиных" "как Child-Harold угрюмый, томный" и сделался "угрюмым повесою", ум его был уже "резок и охлажден". Ему "все на свете надоело". Места, по которым он едет, - "глупые места"; луна - "эта глупая луна на этом глупом небосклоне"; везде "все скука та же". - Однако в беседах с Ленским "меж ними все рождало споры и к размышлению влекло: времен минувших договоры, плоды наук, добро и зло, и предрассудки вековые, и гроба тайны роковые, судьба и жизнь - в свою чреду все подвергалось их суду". -Людей Онегин "вообще презирал". "Своих обыкновений не изменял в угоду им". Однако из-за "общественного мненья", "шепота, хохотни глупцов" он не решается отказаться от дуэли с другом. ("Конечно презирать не трудно отдельно каждого глупца, - отмечает он в альбоме: - сердиться также безрассудно и на отдельного срамца. …Но чудно! Всех вместе презирать их трудно"). "Правил нет без исключений", поэтому Онегин "иных очень отличает и вчуже уважает чувство". И даже Ларина, на его взгляд, "проста, но очень милая старушка". -Спор Онегина "язвителен"; "шутка с желчью пополам"; "эпиграммы мрачны и полны злостью". ("Мне говорили все, что я вас буду ненавидеть", - говорит ему R. С. - "За что?" - "За резкий разговор, за легкомысленное мненье о всем, за колкое презренье ко всем"). Но в беседах с Ленским Онегин "охладительное слово в устах старался удержать и думал: глупо мне мешать его минутному блаженству... Простим горячке юных лет и юный жар, и юный бред". "Смущенье, усталость и томный вид" Тани на именинах ему "внушают жалость". - Онегин убежден, что "ушел от мятежной власти страстей"; он "говорит о них с невольным вздохом сожаленья"; считает себя в любви "инвалидом": "мечтам и годам нет возврата, не обновлю души своей", - говорит он. О "девах" он не высокого мнения: "сменит не раз младая дева мечтами легкие мечты, так деревцо свои листы меняет каждою весною. Так, видно, небом суждено". ("Умна восточная система и прав обычай стариков", - пишет он в альбоме о "наших дамах": "они родились для гарема иль для неволи...). Но в то же время его "живо трогает" "язык девических мечтаний". И по прочтении письма Татьяны, "быть может, чувствий пыл старинный им на минуту овладел". Потом он влюбляется в нее "как дитя". - "При слове "дружба", - говорит поэт, - взглянув друг на друга, как цицероновы авгуры, мы (с Евгением) рассмеялися тишком" и, однако, Онегин "всем сердцем любит" Ленского: "они часы досуга и дела делят дружно"; "они неразлучны". - Недовольный из-за мелкого повода Ленским, Онегин "надулся" на него, и "клянется взбесить", и "заране торжествует". Он "небрежно подшучивает" над любовью Л., хотя и знает, что она "робка и нежна"; получив вызов, он "с первого движенья" говорит, "что он всегда готов", - а в душе раскаивается, "обвиняет себя во многом". Ночью перед дуэлью с другом "спит глубоко", - а убив Ленского - "сражен страшным восклицанием: "убит!" "Окровавленная тень" друга "является" ему потом "каждый день". - "В нем есть, - по словам Татяны, - и гордость, и прямая честь". "Как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?" - удивляется Татьяна. Онегин "не раз являет души прямое благородство", и в то же время сознательно приготовляется к "низкому коварству", "приготовляется, денег ради, на вздохи, скуку и обман" у постели больного дяди. Приехав в деревню он, "чтоб только время проводить", прибегнул к редкому в то время средству: "в своей глуши, мудрец пустынный, ярем он барщины старинной оброком легким заменил, и небо раб благословил". - "Людей недоброхотство... не щадило ничего" в Онегине. "Враги его, друзья его... его честили так и сяк" ("Меня не любят и клевещут, -пишет он: - в кругу мужчин несносен я, девчонки предо мной трепещут, косятся дамы на меня"). Но на деле "сноснее многих был Евгений". ("Вы надо мной смеяться властны, - говорит R. С., - но вовсе вы не так опасны; и знали ль вы до сей поры, что просто очень вы добры") [В первой главе "Евг. Он." Пушкин упоминает, что "подружился" с Онегиным. "Мне нравились его черты, - говорит П., - я был озлоблен, он угрюм; страстей игру мы знали оба; томила жизнь обоих нас; в обоих сердца жар погас; обоих ожидала злоба слепой фортуны и людей на самом утре наших дней". ("Мне было грустно, тяжко, больно, - пишет Пушкин в выброшенных строфах, - но, одолев мой ум в борьбе, он сочетал меня невольно своей таинственной судьбе... Мою задумчивую младость он для восторгов охладил. Я неописанную сладость в его беседах находил. Я стал взирать его очами; открыл я жизни бедной клад в замену прежних заблуждений, в замену веры и надежд для легкомысленных невежд"). Из главы VII мы узнаем, что Татьяна, читая в деревне книги Он., "начала понемногу понимать ...того, по ком она вздыхать осуждена судьбою властной". "Что ж он? Ужели подражанье, ничтожный призрак, иль еще москвич в Гарольдовом плаще, чужих причуд истолкованье, слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он? Ужель загадку разрешила? ужели слово найдено?" - В "Путеш. О.: "Наскуча или слыть Мельмотом, иль маской щеголять иной, проснулся раз он (Евг.) патриотом". -Но в главе VIІІ Пушк. влагает подобную характеристику в уста порицателей Онегина: "Все тот же ль он, иль усмирился? Иль корчит так же чудака? Скажите, чем он возвратился? Что нам представит он пока? Чем ныне явится? Мельмотом, космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, иль маской щегольнет иной? Иль просто будет добрый малый, как вы да я, как целый свет? По крайней мере, мой совет: отстать от моды обветшалой. Довольно он морочил свет..." -"Знаком он вам? - И да, и нет". - "Зачем же так неблагосклонно вы отзываетесь о нем?" "За то ль, - отвечает автор, - что мы неугомонно хлопочем, судим обо всем; что пылких душ неосторожность самолюбивую ничтожность иль оскорбляет, иль смешит; что ум, любя простор, теснит; что слишком часто разговоры принять мы рады за дела; что глупость ветрена и зла; что важным людям - важны вздоры, и что посредственность одна нам по плечу и не странна?" "Предметом став суждений шумных, несносно (согласитесь в том) между людей благоразумных прослыть притворным чудаком, или печальным сумасбродом, иль сатаническим уродом, иль даже "Демоном" моим". (Ср. ниже "Прототипы": Онегин).].
Критика: 1) "О. - добрый малый, но при этом недюжинный человек. Он не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его, он даже не знает, чего ему надо, чего ему хочется; но он знает, и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность. И за это-то эта самолюбивая посредственность не только провозгласила его "безнравственным", но и отняла у него страсть сердца, теплоту души, доступность всему доброму и прекрасному". "О. не холодный, не сухой, не бездушный человек, но мы до сих пор избегали слова эгоист, и, так как избыток чувства, потребность изящного не исключает эгоизма, то мы скажем теперь, что О. страдающий эгоист. Эгоисты бывают двух родов. Эгоисты первого разряда - люди без всяких заносчивых или мечтательных притязаний; они не понимают, как может человек любить кого-нибудь, кроме самого себя, и потому они нисколько не стараются не скрывать своей пламенной любви к собственным их особам; если их дела идут плохо - они худощавы, бледны, злы, низки, подлы, предатели, клеветники; если их дела идут хорошо - они толсты, жирны, румяны, веселы, добры, выгодами делиться ни с кем не станут, но угощать готовы не только полезных, даже и вовсе бесполезных им людей. Это эгоисты по натуре или по причине дурного воспитания. Эгоисты второго разряда почти никогда не бывают толсты и румяны; по большей части этот народ больной и всегда скучающий. Бросаясь всюду, везде ища то счастья, то рассеяния, они нигде не находят ни того ни другого с той минуты, как обольщения юности оставляют их. Эти люди часто доходят до страсти к добрым действиям, до самоотвержения в пользу ближних; но беда в том, что они и в добре хотят искать то счастия, то развлечения, тогда как в добре следовало бы им искать только добра. Если подобные люди живут в обществе, представляющем полную возможность для каждого из его членов стремиться своею деятельностью к осуществлению идеала истины и блага, - о них без запинки можно сказать, что суетность и мелкое самолюбие, заглушив в них добрые элементы, сделали их эгоистами. Но наш Онегин не принадлежит ни к тому, ни к другому разряду эгоистов. Его можно назвать эгоистом поневоле; в его эгоизме должно видеть то, что древние называли fatum". [Белинский. Соч., т. 8].
2) По словам Овсянико-Куликовского [Ист. р. инт., т. 1], Онегин, как Чацкий, прежде всего - представитель образованного общества 20-х годов, именно той его части, в которой по преимуществу сосредоточивалось брожение и движение умов в ту эпоху. Но между Чацким и Онегиным есть важное различие: первый принадлежал к лучшим людям эпохи, второй - человек, немногим лишь возвышающийся над средним уровнем светских, по-тогдашнему образованных и затронутых идеями века молодых людей. Он умен, но в уме его нет ни глубокомыслия, ни возвышенности; "идеология" не чужда ему, и он, пожалуй, имеет некоторое право смотреть на свою среду, на "толпу" (своего "круга, на "светскую чернь", как тогда выражались) сверху вниз, с презрением; но он несомненно злоупотребляет этим "правом", потому что во многих отношениях он - значительно ниже лучших людей эпохи: в нем не могли бы узнать себя ни Н. И. Тургенев, ни Веневитинов, ни кн. Сергей Волконский, ни кн. Трубецкой, ни Пущин и т. д. Зато многие другие, стоявшие ближе к среднему уровню, легко находили в Онегине свои черты, свою позу и фразу, свой склад ума "холодного" и "озлобленного", свои душевные противоречия. По характеристике Овсянико-Куликовского, О. "лишний человек", а "лишнего человека" создает совместное действие двух факторов, которые могут быть налицо где угодно и при весьма различных условиях общественной жизни. Один - это плохая психическая организация человека, наследственная или благоприобретенная, выражающаяся в недостатке душевной энергии, в вялости чувства и мысли, в неспособности к упорному и правильному труду, в отсутствии инициативы. Это мы и видим в Онегине. Второй фактор - это умственный, идейный и моральный разлад между личностью и средой. И это мы находим в Онегине, который от своих отстал, а к другому кругу, к широкой среде, темной и патриархально-невежественной, пристать, разумеется, не мог. Вспомним его жизнь в деревенской глуши, где только в спорах с юным Ленским он и мог отвести душу. Онегины в тогдашнем обществе, как провинциальном, так и столичном, были, по-видимому, более одинокими и "чужими", чем позже - Печорины и еще позже - Рудины. Иногда бывало достаточно одного из указанных факторов для того, чтобы человек стал "лишним".
3) Онегин - "характер действительный в том смысле, что в нем нет ничего мечтательного, фантастического, что он мог быть счастлив или несчастлив только в действительности и через действительность. Вникая в психологию Онегина, Рудина, Лаврецкого, мы замечаем одну черту, им общую и в то же время характеризующую их - как русских: это слабость действующей воли, отсутствие духа инициативы, невыдержанность в труде, в систематическом преследовании какой-либо цели в жизни. Жизнь этих людей, по самому характеру ее, по ее психологическому строю, совсем не похожа на жизнь западноевропейских культурных деятелей: у последних жизнь - так или иначе программа, - человек ставит себе цель и идет к ней, борется, стремится, торжествует или погибает, во всяком случае он - работник цивилизации, а не дилетант культуры и мысли, каковы наши Онегины, Рудины и Лаврецкие. Жизнь наших деятелей, обобщенных в этих образах, сбивалась на пассивное существование человека, у которого есть идеи или даже идеалы, но нет ни целей, ни деятельности. Их душевный обиход определяется развитым умом, умственными интересами, добрыми намерениями, благородными стремлениями, тонкостью мысли, чувства, неудовлетворенностью и унынием. Правда, все это само по себе составляет нечто по-своему значительное и ценное, это - целый душевный капитал. Но это - капитал, не пущенный в оборот, это - запас душевной силы, не направляемой деятельной и методической волею. В своем более крайнем выражении такой душевный уклад проявляется бесцельным скитальчеством, ленью и вечной скукою, тоскою существования. Онегин - вечный странник и "лишний человек" [Овс.-Куликовский. "Пушкин"]. По мнению того же критика, в Онегине бытовое "не только не находится в каком-либо противоречии с национальным, но даже может быть рассматриваемо - как частный случай, как особое, историческое выражение национального.
4) Онегин, по определению Ключевского, "наследник всех своих родных", а такой наследник обыкновенно последний в роде. У него есть и черты подражания в манерах, и Гарольдов плащ на плечах, и полный лексикон модных слов на языке; но все это - не существенные черты, а накладные прикрасы, белила и румяна, которыми прикрывались и замазывались значки беспотомственной смерти". "Это не столько тип, сколько гримаса, не столько характер, сколько поза, и притом чрезвычайно неловкая и фальшивая, созданная целым рядом предшествовавших поз, все таких же неловких и фальшивых. Да, Онегнн не был печальною случайностью, нечаянною ошибкой: у него была своя генеалогия, свои предки, которые наследственно из рода в род передавали приобретаемые ими умственные и нравственные вывихи и искривления". "Это были неестественные позы, нервные, судорожные жесты, вызывавшиеся местными неловкостями общих положений. Эти неловкости чувствовались далеко не всеми; но жесты и мины тех, кто их чувствовал, были всем заметны, бросались всем в глаза, запоминались надолго, становились предметом художественного воспроизведения. Люди, которые испытывали эти неловкости, не были какие-либо особые люди - были как и все; но их физиономии и манеры не были похожи на общепринятые. Это были не герои времени, а только сильно подчеркнутые отдельные нумера, стоявшие в ряду других, - общие места, напечатанные курсивом. Так как масса современников, усевшихся более или менее удобно, редко догадывалась о причине этих ненормальностей и считала их капризами отдельных лиц, не хотевших сидеть, как сидели все, то эти несчастные жертвы неудобных позиций слыли за чудаков, даже иногда "печальных и опасных". Между тем жизнь текла своим чередом; среда, из которой выделялись эти чудаки, сидела прямо и спокойно, как ее усаживала история". По мнению Ключевского, "Онегин - образ, в котором художественно воспроизведена местная неловкость одного из положений русского общества. Это не общий или господствующий тип времени, а типическое исключение". [В. О. Ключевский. "Онегин и его предки"].
5) Достоевский героиней романа считал не Онегина, а Татьяну. Онегин, по мнению Достоевского, "нравственный эмбрион", "отвлеченный человек", "беспокойный мечтатель во всю жизнь"; он "русский скиталец". Пушкин, отметив тип русского скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадал его "гениальным чутьем своим с исторической судьбой его и с огромным значением его в нашей грядущей судьбе"... ["Дн. писат." за 1880 г.].
6) Добролюбов видел в Онегине "родовые черты обломовского типа". Ср. Обломов "Сл. лит. типов", вып. 9-й.
7) По мнению Н. А. Котляревского, О. "нельзя сказать, чтобы эта личность была яркая, с резко выраженным характером и ясными взглядами. В ней много недосказанного и неопределенного. Такая неопределенность, впрочем, и была нужна автору, п. ч. в ней-то главным образом и заключалась типичность этого лица и характерность того настроения, носителем кото