Ольга Сергеевна Ильинская ("Обломов")
Смотри также Литературные типы произведений Гончарова
- Ей было "двадцать лет". "О., в строгом смысле, не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда". "Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию; губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками - нет, это были две русые пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль". "Серо-голубые, ласковые глаза выражали доброту, и взгляд их был так глубок". Обломову казалось, что О. взглядом "добывает из него все то, что не хочется, что не знали другие". "Если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы - овал и размеры лица; все это в свою очередь гармонировало с плечами, плечи - со станом"... "Кто ни встречал ее, даже рассеянный и тот на мгновение останавливался перед этим, так строго и обдуманно, артистически созданным существом". "Очаровательное дитя", - называл ее Штольц, но только, встретясь с О. за границей, "он с изумленьем увидел, в какой образ простоты, силы и естественности выросло это много обещавшее и забытое им дитя". "Обломов любовался каждым ее движением". "Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! - думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. - Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно, и вместе блестит что-то, душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова... как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом..." "Ходила О. с наклоненной немного вперед головой, так стройно-благородно покоившейся на тонкой, гордой шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо". "Ее смех" "был так звучен, так искренен и заразителен, что кто ни послушает этого смеха, непременно засмеется сам, не зная о причине". "Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому что не сыпались с языка ее ни мудрые сентенции о жизни, о любви, ни быстрые, неожиданные и смелые реплики, ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, неважное - и ее обходили умные и бойкие "кавалеры"; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись". Но Штольц "говорил с ней охотнее и чаще", "нежели с другими женщинами", говорил "без умолка и смешил ее". Говорить с другими мужчинами ей было скучно". Штольца "она называла" "другом, любила за то, что он всегда смешил ее и не давал скучать, но немного и боялась, потому что чувствовала себя слишком ребенком перед ним". Она не привыкла сидеть "без книги, без музыки". Когда приехали Штольц с О-м, О. "сидела одна, под лампой, поодаль от чайного стола, опершись спиной на кресло, и мало занималась тем, что вокруг нее происходило". Она любила музыку, "но пела чаще втихомолку, или Штольцу, или какой-нибудь пансионной подруге; а пела она, по словам Штольца, как ни одна певица не поет". "У О. был мягкий, но сильный голос, с нервною дрожью чувства". После ее пения у Обломова вырвалось только: "Ах!" "Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый, проходил он взад и вперед по комнате; на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, Бог знает, что чувствуя, о чем думая". Нрав у нее был живой", "беспокойный"; язык насмешливый, "смешливый", по ее выражению; О. колола Обломова "легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц". - "Странно! - сказал Обломов: - Вы злы, а взгляд у вас добрый!" О. интересовали специальные вопросы", и она предлагала Обломову "из желания знать, в чем дело" и "увлекалась самым вопросом". - "Зачем нас не учат этому! - с задумчивой досадой говорила она, иногда с жалостью, урывками, слушая разговор о чем-нибудь, что привыкли считать ненужным женщине". "Однажды вдруг приступила к О-ву с вопросами о двойных звездах"; Обломов имел неосторожность сослаться на Гершеля и "был послан в город", должен был прочесть книгу и "рассказывать ей, пока она не удовлетворилась". "В Эрмитаже Обломов должен был делом подтверждать ей прочитанное". "Она предлагала эти вопросы не с женскою рассеянностью, не по внушению минутного каприза знать то или другое, а настойчиво, с нетерпением, и в случае молчания Обломова казнила его продолжительным, испытующим взглядом". Штольц называл ее "умницей"; Обломов говорил ей: "Вы умнее меня!" У нее "кроткий, милый ум". О. "не хитра, а просто умна". О. было ясно, что письмо к ней Обломов написал "совсем не для того, чтоб расстаться", что в этом письме как в зеркале видна его "осторожность", "забота" о ней, "боязнь за ее счастье, его чистая совесть". Она оценила движение "честного сердца Обломова", "давно предвидела" его предложенье и "привыкла к мысли о будущем". - "С той минуты, как дала тебе ветку сирени... я мысленно назвала тебя..." "Она не договорила".
На жизнь она смотрела серьезно: "жизнь - долг, обязанность". "Цель - жить". - "Разве может быть чье-нибудь существование не нужным?" - говорила она Обломову. - "В ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva - все здесь…" - сказал Обломов. - "Нет, не все, - половина", - проговорила Ольга. - "Где же другая? что после этого еще?" - "Ищите". - "Зачем?" - "Чтобы не потерять первой", - ответила Ольга. Ее не вели "насильно по избитой дорожке", она шла "по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством..." "Природа ее ни чем этим не обидела". В ней "мелькали не совсем обыкновенные черты ума, взгляды": в ней не было "лжи"; не искала она общего поклонения; "чувства" в ней "приходили и уходили свободно"; в ней не было "ничего чужого, а все свое", и это свое "было смело, свежо и прочно". "В месяц, с тех пор", как она узнала Обломова, она "много передумала и испытала, как будто прочла большую книгу". Она шла "почти одна своей дорогой"; не тяготели "над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток, с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций". У нее была "счастливая натура, не перехитренное воспитание; она проста и естественна в проявлении мысли, чувства и воли, взгляда, слова, поступка, "Ни жеманства, ни кокетства, никакой лжи, никакой мишуры, ни умысла". - "Вы любите Андрея? - спросил ее Обломов и погрузил напряженный, испытующий взгляд в ее глаза". - "Да, конечно, если он любит меня больше других, я его и подавно, - отвечала она серьезно". "Обломов глядел на нее молча; она ответила ему простым, молчаливым взглядом". Она не знала, что сказать Обломову на его вдруг вырвавшееся признание, но "поняла, что у него слово вырвалось, что он не властен в нем и что оно истина". Она не знала, что делать, "переменилась с ним, но не бегала (в то время как "он прятался как школьник"), не была холодна, а стала только задумчивее". О. поняла, что она виновница превращения Обломова, поняла, что в "дерзости" Ильи Ильича, в его признании не было ничего "дерзкого". - "Да что же тут дерзкого? - спросила она себя. - Ну, если он в самом деле чувствует, почему же не сказать?.. Однако, как же это, вдруг, едва познакомился... Этого никто другой ни за что не сказал бы, увидя во второй, в третий раз женщину; да никто и не почувствовал бы так скоро любви. Это только Обломов мог..." "Но она вспомнила, что она слышала и читала, как любовь приходит иногда внезапно". "На лице ее было разлито дыхание счастья, но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь". На вопрос Обломова - "вы влюблены?" - она ответила: "Влюблена, нет… я не люблю этого: я вас люблю!" - сказала она и поглядела на него долго, как будто поверяла и себя, точно ли она любит". - "Я люблю иначе, - сказала она. - Мне без вас скучно; расставаться с вами ненадолго - жаль, надолго - больно. Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите - и счастлива, хоть не повторяйте мне никогда, что любите меня. Больше и лучше любить я не умею". "Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам" и вступила "в сферу сознания". Несколько часов и дней, "много неделя", "сделали на нее глубокое действие" и из девочки О. вдруг стала - "уже женщиною". За месяц знакомства с Обломовым она "многое передумала и перестрадала". Вступление в жизнь ей обошлось "дешево и легко". Она не стыдилась своего сердца, находила, что "стыдиться сердца - это самолюбие, только фальшивое", но высказывать своих чувств не умела". - "Умрете... вы, - с запинкой продолжала она: - я буду носить вечный траур по вас и никогда более не улыбнусь в жизни. Полюбите другую - роптать, проклинать не стану, а про себя пожелаю вам счастья... Для меня любовь это - все равно, что... жизнь, а жизнь... - Она искала выражения". - "Что ж жизнь, по-вашему? - спросил Обломов". - "Жизнь - долг, обязанность следовательно, любовь - тоже долг: мне как будто Бог послал ее, - досказала она, подняв глаза к небу: - и велел любить". "Она не вдалась в мечтательность", вопреки предсказаниям Штольца, "но покорилась внезапному трепету листьев, ночным видениям, таинственному шепоту, когда будто кто-то ночью наклонится над ее ухом и скажет неясное и непонятное". "Нервы!" - повторит она, иногда с улыбкой (слова Штольца), сквозь слезы, едва пересиливая страх и выдерживая борьбу неокрепших нервов с пробуждающимися силами". Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне". Живых радостей, страстей она еще не испытала и не понимает, что это такое". - "М. б., и я со временем испытаю…" - говорит О. и лишь много позднее, будучи замужем за Штольцем, когда муж понял и осветил ей значение непонятной для нее самой грусти, "она, как безумная, бросилась к нему в объятия, и, как вакханка, в страстном забытье, замерла на мгновение, обвив его шею руками". Полюбив Обломова, "она только что начала жить". "Жизнь ее наполнилась так тихо, незаметно для всех, что она жила в своей новой сфере, не возбуждая внимания, без видимых порывов и тревог. Она делала то же, что прежде, для всех других, но делала все иначе". При первой встрече с О. Обломов заметил, что она самолюбива. - "Самолюбие везде есть и много", и "это почти единственный двигатель, который управляет волей, - повторила она слова Штольца. Ей было досадно, что Илья Ильич сначала слушать не хотел ее пения"; потом, когда Обломов, вместо комплимента, попросил О. спеть: "Вот он, комплимент, которого я ждала! - радостно вспыхнув, перебила она. - Знаете ли, - с живостью продолжала потом: - если б вы не сказали третьего дня этого "ах" после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть, плакала бы". - "Отчего? - с удивлением спросил Обломов". "Она задумалась". - "Сама не знаю, - сказала потом". - "Вы самолюбивы; это оттого". Она согласилась, что это так. - "Да, точно, это самолюбие!" - "решительно" ответила она. Штольц ей сказал, что Обл. "апатичен, что ничего его не занимает, что все угасло в нем". "Ей захотелось посмотреть, все ли угасло, и она пела, пела... как никогда". Она приняла поручение Штольца "приглядывать" за Обломовым, "мешать ему сидеть дома", и "в голове О. развился уже подробный план, как отучить Обломова спать после обеда, да не только спать, она не позволит ему даже прилечь на диване днем: возьмет с него слово". Она мечтала, как "прикажет ему прочесть книги", которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу - словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь". "Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее. Возвратить человека к жизни - сколько славы доктору, когда он спасет безнадежного больного! А спасти нравственно погибающий ум, душу?.." Она даже вздрагивала от гордого радостного трепета, считала это уроком, назначенным свыше". "Она старалась всеми силами расшевелить Обломова. Когда, после внезапно вырвавшегося у Обломова признанья, он просил ее "забыть о случившемся", "тем более, что это неправда": "Неправда? - вдруг повторила она и выпрямилась". "Глаза ее вдруг раскрылись широко и блеснули изумлением". - "Как неправда? - повторила она еще" и "у ней в горле стояли слезы". О. "не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если б она бросила ее в пасть ко льву, бросится ли для нее в бездну, лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы от луча ее взгляда, от ее улыбки горел огонь бодрости в нем и он не переставал бы видеть в ней цель жизни". "Она жила и чувствовала жизнь только с Обломовым и уже никого не спрашивала, что ей делать, как поступить". "По мере того, как раскрывались перед ней фазисы жизни, то есть чувства, она зорко наблюдала явления, чутко прислушивалась к голосу своего инстинкта и слегка поверяла с немногими бывшими у ней в запасе наблюдениями и шла осторожно, пытая ногой почву, на которую предстояло вступить". "Она изучила" Обломова, наперед "угадывала его мысль"; "она понимала яснее его, что в нем происходит" и, несмотря на свою молодость, "видела", что "ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли"."Он был какой-то Галатеей, с которой ей приходилось быть Пигмалионом". - "Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь (в парке) с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? - гордо сказала она". "Она мигом взвесила свою власть над ним, ей нравилась эта роль путеводной звезды, луча света, который она разольет над стоячим озером и отразится в нем". "Она понимала яснее его, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Она открыто глядела в его душу, видела, как рождалось чувство на дне его души, как играло и выходило наружу: видела, что с ним женская хитрость, лукавство, кокетство - были бы лишние, потому что не предстояло борьбы" и она "открыла известную страницу книги и позволила (Обломову) прочесть заветное место". Она поняла "свое первенство этом поединке", то, что ее воля для него закон. "Что я раз назвала своим, того уже не отдам назад, разве отнимут. Я это знаю, нужды нет, что я молода…" - сказала О. Обломову. "От сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его в тонкий жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, недоступном ей". "Вся ее женская тактика была проникнута нежной симпатией".
После встречи с Обломовым "взгляд Ольги на жизнь, на любовь, на все сделался еще яснее, определеннее. Она увереннее прежнего глядит около себя, не смущается будущим; в ней развернулись новые стороны ума, новые черты характера. Он проявляется то поэтически разнообразно, глубоко, то правильно, ясно, постепенно и естественно". - "Это дитя, Ольга! - думал Штольц в раздумье, - перерастает меня!" "Как она созрела, Боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!.." Штольц "с огнем опытности в руках пускался в лабиринт ее ума, характера и каждый день открывал и изучал все новые черты и факты и все не видел дна, только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни". "Она желала сама видеть и узнать, что видел и узнал он". У нее "есть воля", "есть какое-то упорство. Штольца едва-едва ставало поспевать за томительною торопливостью ее мысли и воли". "Если у ней явится какое-нибудь намерение, так и дело закипит. Только и слышишь об этом. Если и не слышишь, то видишь, что у ней на уме все одно, что она не забудет, не отстанет, не растеряется, все сообразит и добьется, чего искала", но "внешней силы, резких приемов, наклонностей у ней нет". "Она не испугалась бездны" ["когда человек не помнит себя, когда, по выражению Обломова, на него дышит страсть"]. - "Ну что ж? Пусть открывается! - сказала О.". Она не понимала "самоотвержения Обломова": "Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой". Она готова была пойти всюду с Обломовым: "вот моя рука и пойдем куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону". Она требовала от Обломова лишь "смелого, сознательного решенья". - "Мы не дети и не шутим: дело идет о целой жизни!" "Картина ужаса" не смутила ее, но на вопрос Обломова пошла ли бы она другим путем к счастью, твердо ответила: "Никогда, ни за что!" - "Я не хочу ни чахнуть, ни умирать!.." - "Можно нейти тем путем и любить еще сильнее"... - "Отчего же б ты не пошла по этому пути? - спросил он". - "Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются,- сказала она: - а я... расстаться с тобой!.. - Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо: - Никогда!" - "Я жду и ищу одного счастья, и верю, что нашла. Я знаю, что люблю вас и не боюсь ошибки сказать: я в вас не ошибаюсь!" - "Я мечтательница, фантазерка! - говорила она: - несчастный характер у меня. Отчего другие, отчего Соничка так счастлива?!". "Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воин, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом - она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете". "Она искала, отчего происходит эта неполнота, неудовлетворенность счастья? Чего недостает ей? Что еще нужно? Ведь это судьба - назначение любить Обломова? Любовь эта оправдывается его кротостью, чистой верой в добро, а пуще всего нежностью, нежностью, какой она не видала никогда в глазах мужчины". "Что и за дело, что на не всякий взгляд ее он отвечает понятным взглядом, что не то звучит иногда в его голосе, что как будто уже звучало однажды, не то во сне, не то наяву... Это воображение, нервы: что слушать их и мудрить?" "Да наконец, если б она хотела уйти от этой любви - как уйти? Дело сделано: она уже любила, и скинуть с себя любовь по произволу, как платье, нельзя".
"Умница" Ольга скоро сама сознала, что "любила будущего Обломова, "любила в нем то, что хотела". Она поняла, что им "пора расстаться"; она плакала не о будущем, а о прошлом, она рыдала и плакала, и слезы изливались безотрадно, холодными потоками, как осенний дождь, беспощадно поливающий нивы". "Умница пропала - явилась просто женщина, беззащитная против горя". - "Прости меня, мой друг! - заговорила она нежно, будто слезами: - я не помню, что говорю: я безумная! Забудь все; будем по-прежнему; пусть все останется как было..." - "Ты кроток, честен, Илья: ты нежен... голубь; ты прячешь голову под крыло - и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего - не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне недостает, дать это все, чтоб я... А нежность... где ее нет!" - "Ты засыпал бы с каждым днем все глубже - не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее - да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив..."
Настойчивость в намерениях и упорство ни на шаг не увлекают ее из женской сферы". - "Вы лучше всех женщин, вы первая женщина в мире!" - сказал ей Обломов в восторге. У нее "все - по-женски". "Она доступна чувству сострадания, жалости", "у ней не трудно вызвать слезы: к сердцу ее доступ легок"; "в любви она так нежна; во всех ее отношениях ко всем столько мягкости, ласкового внимания - словом, она женщина!" "В ней есть даже робость, свойственная многим женщинам". Она "сознательно" покорялась Штольцу. "На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества". Она приняла его "нравственную опеку над своим умом". "Кокетства в ней не было. Она была выше этой пошлой слабости". У нее было верное понимание "истинной, ничем не навеянной нравственности". Она не поверила Обломову, когда он ей писал, что ее "настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая", что она ошиблась: "пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали"; после разлуки с Обломовым на душе ее была "тяжесть", - стыд за прошлое, пытка самолюбия за настоящее - только Штольц помог ей сбросить эту "тяжесть с души". Поклонение такого человека, как Штольц, ей нравилось; она умела отличить его "дружескую преданность и угождения от нежного проявления другого чувства", но "упорно молчала, и не знала, как выйти из хаоса", "как назовет то, что чувствует к Штольцу?" "Если она любит Штольца, что же такое была та любовь? - кокетство, ветреность или хуже? Ее бросало в жар и краску стыда при этой мысли. Такого обвинения она не возведет на себя". "Если же то была первая, чистая любовь, что такое ее отношения к Штольцу? - Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.." "Ее бросало в холод, она бледнела от одной мысли". "А не игра, не обман, не расчет - так... опять любовь?" "От этого предположения она терялась: вторая любовь - чрез семь-восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется о ней, не вызвав изумления, может быть, презрения! Она и подумать не смеет, не имеет права!" "Нет, нет у ней любви к Штольцу, решала она, и быть не может! Она любила Обломова, и любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии". "Она отталкивала мысль, даже возможность о любви к старому своему другу". "О. задумывалась, как она выйдет из этого положения, и не видала никакой цели, конца". "Она заглушала даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца". "Не любят два раза в жизни, - думала она: - это, говорят, безнравственно"; но "не могла совладать с грезами воображения: часто перед глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой любви; все обольстительнее и обольстительнее росла мечта роскошного счастья, не с Обломовым, не в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями - счастья с Штольцем..." "Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и не могла смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась за стеной непроницаемости, молчания и того дружеского равнодушия, которое терзало Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга, была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта о счастье, на которое она утратила права, не напомнит ей, что будущее для нее потеряно, что розовые мечты уже назади, что опал цвет жизни". И когда Штольц сказал: "Выдьте за меня замуж, в ожидании, пока он (герой) придет!" - "Еще не смею... - шептала она, закрывая лицо руками, в волнении, но счастливая". О. не знала "логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений. Признав раз в избранном человеке достоинство и право на себя, она верила в него и потому любила, а переставала верить - переставала и любить, как случилось с Обломовым". "Она уверовала в Андрея не слепо, а с сознаньем, и в нем воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть героем не ума ее и сердца только, но и воображения. А она веровала в него так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой инстанции, кроме Бога". Но чем было "счастье ее полнее, тем она становилась задумчивее и даже... боязливее. Она стала строго замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья". "Она боялась впасть во что-нибудь похожее на обломовскую апатию"; "чутко прислушивалась, пытала себя, но ничего не выпытала, не могла добиться, чего по временам просит, чего ищет душа, а только просит и ищет чего-то, даже будто - страшно сказать - тоскует, будто ей мало было счастливой жизни, будто она уставала от нее и требовала еще новых, небывалых явлений, заглядывала дальше вперед"... "Что и это? - с ужасом думала она. - Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все?" - говорила душа ее. Ей стала "знакома грусть души, вопрошающей жизнь о тайне, "какие-то вопросы" тревожили. "Она боязливо глядела в даль жизни": "там видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами, неизбежных жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в праздности прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств: снились ей болезни, расстройство дел, потеря мужа"... "Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством глядела на этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои силы"... О. "готовилась, ждала": она "росла все выше и выше". Штольц "с изумлением увидел, в какой образ простоты, силы и естественности выросло это много обещавшее и забытое им дитя, мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души, которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить". Вдали ему "улыбался новый образ, не эгоистки О., не страстно любящей жены, не матери-няньки, увядающей потом в бесцветной, никому не нужной жизни, а что-то другое, высокое, почти небывалое... Ему грезилась мать-создательница и участница нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения"...
Критика. См ниже: "Дополнения".