Наши партнеры
ЗАГАДОЧНОСТЬ, ПРАВДИВОСТЬ, МЕТАФИЗИКА
В настоящее время метафизика искусства группируется вокруг вопроса, как духовное, которое является сделанным — на языке философии это звучит как «только установленное», — может быть истинным. Речь при этом идет не о непосредственно существующем, данном конкретном произведении искусства, а о его содержании. Однако вопрос об истине сделанного, сотворенного, «установленного» — это все тот же вопрос о видимости и о спасении произведения как видимости истинного. Содержанием истины не может быть сделанное. Все «делание» искусства заключается единственно в усилии сказать то, чем не является само сделанное и о чем искусство не знает, — именно это и составляет его дух. В этом-то и заключается идея искусства как восстановления подавленной и вплетенной в историческую динамику природы. Природы, с образом которой связано искусство, еще вовсе не существует; истинным в искусстве является несущее, небытийственное. Оно возникает для искусства в том «другом», для обозначения которого насаждающий идентичность разум, сводящий «другое» до статуса материала, избрал слово «природа». Это «другое» не представляет собой единства, выражаемого определенным понятием, оно состоит из множества самых разнообразных компонентов, из «многого». Таким образом, содержание истины в искусстве проявляется как «многое», а не как абстрактное обобщающее понятие произведений искусства. Привязанность истины искусства к его произведениям и множественность ускользающего от идентификации согласуются друг с другом. Из всех парадоксов искусства самый глубокий, присущий самой его природе, состоит, пожалуй, в том, что оно единственно путем «делания», а не в результате непосредственного созерцания создает несделанное, истину. По отношению к содержащейся в них истине произведения испытывают сильнейшее напряжение, словно оно с величайшим интересом чего-то ожидает от нее. Проявляясь только в сделанном, внепонятийное содержание отрицает сделанное. Всякое произведение искусства исчезает как художественное творение в содержащейся в нем истине; благодаря этой истине произведение опускается до уровня отсутствия значения (несущественности), что позволено лишь величайшим произведениям искусства. Историческая перспектива заката искусства, его конечной гибели, — идея, присущая каждому произведению. Нет ни одного произведения искусства, которое не обещало бы, что содержащаяся в нем истина, просто являющаяся в нем как сущее, станет реальностью и покинет произведение искусства как простую оболочку, как предсказывают ужасные стихи, прочитанные Миньоной. Неизгладимой печатью подлинных произведений является то, что их видимость, то, чем они кажутся, проявляется в такой форме, что не может быть ложно истолкована, причем дискурсивная оценка не способна приблизиться к пониманию его истины. Но если это истина, то она вместе с видимостью уничтожает и само произведение. Определение искусства через эстетическую видимость является неполным — искусство обладает истиной как иллюзией неиллюзорного. Опыт постижения произведений искусства исходит из представления о том, что содержащаяся в них истина не является чем-то незначительным, ничтожным; любое произведение искусства, и в первую очередь то, которое проникнуто неудержимым стремлением к негативности, говорит без слов: «Non confundar»1. Произведения были бы бессильны, если бы их переполняла только тоска, страстное томление, хотя без этой тоски, без этого страстного томления не создается ничего прочного, основательного. Но произведения трансцендируют эту тоску в результате той недостаточности, которая в виде художественного образа вписана в исторически сущее. И, копируя этот образ, эту художественную фигуру, произведения уже не только больше того, чем они являются на самом деле как таковые, но и обладают объективной истиной в той степени, в какой это необходимо для дополнения и изменения недостаточного, того, в чем испытывается дефицит. Сущее, реально существующее, стремится обладать «другим» не для себя, не согласно велениям познания, а по самой своей природе, в-себе, а произведение искусства и является языком этой воли, и при этом его содержание имеет столь же субстанциальное значение, что и воля. Элементы этого «другого» накоплены в реальности, они, претерпев ничтожные изменения, должны лишь войти в новую структуру, чтобы найти свое надлежащее место. Произведения не столько имитируют, сколько демонстрируют реальность этого изменения. Наконец, следовало бы коренным образом трансформировать теорию подражания, поставив ее с головы на ноги, — в высшем, сублимированном смысле реальность должна подражать произведениям искусства. То, что произведения искусства реально существуют, указывает на то, что не существующего быть не может. Реальность произведений искусства свидетельствует о возможности возможного. То, о чем тоскует произведение искусства, к чему оно страстно стремится, — реальность того, чего не существует, — преображается для него в воспоминание. Произведение «обручает» в себе то, что существует, как бывшее, с несуществующим, поскольку бывшее уже не существует. Со времен платоновского анамнеза, припоминания, о еще не существующем мечтали в воспоминаниях, которые одни лишь конкретизируют утопию, не выдавая ее реальному существованию. С воспоминанием связана и видимость, иллюзия того, что в те времена этого никогда не бывало. Однако образный характер искусства, его образы, представляют со-
1 «несмешивание» (лат.).
бой именно то, что стремится пробудить непроизвольные воспоминания об эмпирии, согласно положениям Бергсона и Пруста, в чем они, разумеется, и проявляют себя как подлинные идеалисты. Они приписывают реальности то, что хотят спасти и что существует только в искусстве ценой своей реальности. Они стремятся избежать проклятия эстетической видимости, перемещая ее качество в сферу реальной действительности. — Non confundar произведений искусства является границей их негативности, сравнимой с той, которая проводится в романах маркиза де Сада там, где ему не остается ничего другого, как назвать красивые gitons des Tableaus1 «beaux comme des anges»2. На этих высотах искусства, где его истина трансцендирует видимость, оно предстает в своей наиболее гибельной, грозящей смертью форме. В то время как искусство, как ни о каком другом человеческом качестве, заявляет о своей неспособности ко лжи, оно вынуждено лгать. Над возможностью превращения всего в конечном счете в ничто оно не имеет никакой власти, и его фиктивность заключается в том, что оно самим своим существованием утверждает: граница пересечена. Содержащаяся в произведениях искусства истина, как отрицание их существования, опосредована ими, но они не сообщают о ней. Чем-то большим, чем просто результат усилий произведений, истину делает метексис в истории и определенная критика, которой произведения подвергают содержание истины посредством своей формы. То, что в произведении является формой, не «сделано», и история первой освобождается от «простого формирования», «простого установления» или создания — истина, содержащаяся в произведениях, не существует вне истории, а представляет собой ее кристаллизацию в произведениях. Содержащееся в них заранее не предустановленное количество истины вправе называться этим именем.